***
Мы с Когами мирно курили на лестнице, когда мой лучший друг Чхве Гусун прислал мне сообщение в мессенджере, и я порядком удивился, поскольку в такое время — 10 утра — он обычно еще спит. Впрочем, похоже, сегодня он еще не ложился, поскольку поглощал увлекательное чтиво в некоем блоге, ссылку на которое приложил ниже. Не подозревая дурного, я ничтоже сумняшеся тыкнул на нее (даже неимоверно тупопёздный логин меня не насторожил, а зря) и начал читать. «Мы разговариваем целыми вечерами. То есть в основном говорю я, пытаюсь вывести его темную загадочную душу на яркий беспощадный свет электрических ламп. А он… он молчит и улыбается, так сладко и пленительно, как будто бы затягивая меня в тихий омут своих зеленых глаз. Я словно раздет и распят перед ним, я загипнотизирован его магнетическим взглядом, я не могу никак пошевелиться и только говорю, в надежде достучаться до его потаенной сущности. Каждый раз, спрашивая его о чем-то, я жду его ответа, затаив дыхание, и даже сердце мое пропускает удар. А я так болезненно зависим от его слов. И от его голоса — тихого, завораживающего, такого мягкого и опасного, как сталь в бархатной перчатке. Одно его слово — и я готов убить, украсть, совершить любое преступление или кощунство во имя его. Кажется, если бы он приказал мне пойти и сброситься с крыши, я сделал бы это, не задумываясь…» Ну так пойди уже и сбросься, придурок, подумал я раздраженно — текст был отменно отвратным — и спросил у Чхве-сан, что за суицидальную лажу он мне подсунул. Ты, ответил он тут же, как раз почти дочитал до самой мякотки, давай еще абзац. Ох… чего только не сделаешь ради друга. «А всему виной — его ослепительная, почти порочная красота. Разве должны быть у живого человека такие холодные, ясные зеленые глаза, такие длинные волосы цвета лунного серебра, такие высокие кокаиновые скулы, такая острая, хищная улыбка и такие тонкие изящные руки — руки убийцы, иногда мне кажется, я вижу на них отсвет чужой крови, отражающийся золотым безумием в его торжествующем взгляде». — Блядь, — сказал я вслух, кажется, довольно растерянно, и тут же повторил снова. — Блядь! Когами воззрился на меня с недоумением и явным интересом. А я разрывался между желанием показать ему эту мерзотную писанину, чтобы не страдать в одиночку, и неожиданной неловкостью за самое бездарное описание меня. А главное, я представить себе не мог, как после этого разговаривать с автором — а личность его не вызывала сомнений, поскольку верхний пост блога радостно сообщал, что ведет его психиатр-клиницист Токийской психоневрологической больницы №4 по имени Осаму Ханамидзу. Я выдохнул и подсунул Когами под нос пост про омут глаз, крыши и руки, а затем не без удовольствия наблюдал, как на его выразительном лице сменялись любопытство, недоумение, легкая брезгливость, жалость, снова недоумение и характерная гримаса тщательно сдерживаемого хохота. — Да ладно, Ко-тян, не стесняйся. — Это тебе стоило бы стесняться… гыыыгыгыгы!!! — Вот мудила, а? Еще бы про мой длинный нос написал… Когами, бедолага, аж пополам сложился от смеха, я хотел было возмутиться его бесчувственностью и злорадством, но не выдержал серьезную мину и хохотал вместе с ним, пока челюсть не заболела и я уже не мог смеяться, а только в изнеможении повторял «ыыы». Однако оказалось, что это было еще не все, поскольку новое сообщение от Чхве-сан, помимо многообещающего «а вот щас ты реально уссышься», содержало его собственный логин и пароль от ЖЖ, и он настоятельно рекомендовал мне залогиниться и после этого зайти в блог горемычного психиатра. Оказалось, мой друг, пару дней потусовавшись в комментах и повосхищавшись (лицемерно) литературным талантом автора, набился к нему во френды, чтобы читать его подзамочные записи, и, видимо, там было что-то настолько достойное моего внимания, что мне предлагалось читать сидя и при этом ничего не есть и не пить. Что ж, я сел на подоконник и открыл последнюю подзамочную запись. О господи. Лучше бы я этого не делал (но я прочитал, разумеется, все до последней строчки), потому что вот теперь я точно не мог бы посмотреть в глаза автору, то есть мог бы, но только неистово гогоча и хлопая себя по животу, как отсталый тюлень, хотя, наверное, мне полагалось испытать стыд. Но природа предусмотрительно обделила меня этой способностью, зато с Когами все было нормально, так что я, не говоря ни слова, слез с подоконника и подсунул злополучный текст ему. Иии он покраснел, практически сразу же, очень стремительно и неровно, пятнами, видимо почувствовал это и нахмурился, встряхнул головой, словно бы чтобы избавиться от румянца, но тщетно, ха-ха. — Зачем такое писать вообще, — буркнул он. — Бред какой-то. — Что именно, Ко-тян? — То именно, Ма-тян, что я так и не въехал, чего он от тебя хочет. Чтобы ты жестоко выебал его на столе мордой вниз? Или вот эти ванильные сопли в конце? Я пожал плечами. — И то, и другое, очевидно, но увы, второго не завезли. Когами посмотрел на меня с каким-то непонятным выражением лица, и, пользуясь его замешательством, я подошел к нему почти вплотную — он почему-то не отстранялся, наверное, подумал я не без ехидства, все еще сопереживал рассказчику и не мог сопротивляться мне. — То есть ты бы… действительно сделал с ним вот это все, исключая концовку? — Осуждаешь меня? — Ну. Ясно же, что у него это не взаимно. — А, ты об этом, — я беззаботно усмехнулся. — Да ничего, все выйдет в лучшем виде, я просто представлю себе на его месте кого-нибудь другого. Тут я посмотрел на него достаточно выразительно и плотоядно, чтобы не оставалось сомнений, и Когами покраснел снова — но все еще, о чудо, не пытался меня отпихнуть. — Ты придурок. Зачем трахаться без любви? — Незачем, — согласился я, и он непонимающе нахмурился. — Ты же сам видишь, он вполне влюблен. — Я бы не смог спать с человеком, в которого я сам не влюблен, — как-то очень тихо сказал Когами, отворачиваясь. — Понятно, — вздохнул я, ну что же за день откровений такой сегодня. — Для большинства и правда важнее самим быть влюбленными. Но у меня, сам знаешь, с этим сложно, я психопат и все такое. Поэтому мне важнее, чтобы тот, другой человек был влюблен в меня. Так что я забочусь о чужих чувствах и чужом удовольствии больше, чем о своих собственных. Вот какой я хороший. Видимо, посмотреть на проблему с этой точки зрения Когами в голову не приходило, потому что он снова уставился на меня — совершенно завороженно. Но, тем не менее, упрямо сказал: — Никакой ты не хороший. Ты чертов маньяк, моральный урод и вообще потерян для общества. — Но все равно я тебе нравлюсь, да? Лицо мое было полно надежды — я довольно долго работал над таким выражением, чтобы людям было стремно или неловко меня обламывать. — Нет, — мрачно и решительно, даже слишком мрачно и слишком решительно, отрезал Когами. Ну что же, иного я не ожидал, оставалось только технично свалить. Не отводя глаз, я тихо переспросил: — Нет? И убежал вверх по лестнице, не дожидаясь ответа. Весь день я старался не попадаться на глаза Когами, не ходил в курилку и не возвращался в палату, а спать пришел совсем поздно, когда мои соседи уже видели десятый сон.***
Вскоре после этого я в который раз ловко спровоцировал Юдзи Канехару и наконец позволил ему основательно меня отметелить, после чего на следующий же день его увезли в клинику-тюрьму для полных психов — попадать туда мне совершенно не хотелось, и это, с одной стороны, усложняло жизнь, с другой стороны, делало задачи более интересными. Пока же я лежал в новой отдельной палате — той самой, с номером 4, которую прежде занимал буйный (и глупый) Канехара, — под капельницей, светил роскошным фингалом под глазом и разноцветными синяками по всему телу. И кажется, всем давил на жалость, потому что навестить меня пришли все мои соседи. Кроме Когами, разумеется, который, впрочем, пришел тоже, но в ночи — наверное, думал, что я сплю, я и правда спал, но у меня экстремально чуткий сон, стоит только кому-то зайти в комнату, где я сплю, как я тут же просыпаюсь. И безошибочно определяю, кто здесь (если это кто-то знакомый), так вот, это определенно был Когами, который грустно смотрел на меня (наверное), жалел меня (но это не точно) и грустно вздыхал (вот это уже точно). И осторожно касался моей руки, лежащей поверх одеяла, и поправлял мне волосы (очень ощутимо, очень приятно, и я так обрадовался, что чуть было не демаскировал свое бодрствование). Заодно, благодаря всей этой движухе, мне почти не приходилось общаться с моим лечащим врачом один на один, и это было очень кстати, потому что я не знал, как мне теперь продолжать мою линию поведения — он очень точно описал ее в том посте, я всегда улыбался и молчал, когда мог. Потому что меня разбирала тошнота и тоска, когда я видел его грустные овечьи глазки, устремленные на меня в немой надежде, а с другой стороны, я вспоминал его унылое жж-шечное творчество и с трудом сдерживал конский ржач. Вроде я уже почти решил, что в конце концов трахну его из жалости, но как вообще можно быть таким убогим. Кроме того, я отследил статистику посещаемости его блога и обнаружил, что этот мудила сахарный нехило так пропиарился на моем имени, поскольку мои припёзднутые фанаты не замедлили на него подписаться, и примерно в это же время в бложике появились баннеры и посты, рекламирующие какую-то бесполезную хуйню. То есть эта сука еще и заработать на мне хочет, материальное бабло, а не только популярность в соцсетях, ну все, подумал я, теперь ты огребаешь. Итак, отдельная комната была моей, achievement unlocked, но, само собой, я наведывался в старую шестую палату поболтать с корешами и поиграть с ними в «Уно» или «Бонанцу», и даже Когами иногда присоединялся к нам, и мы с ним даже стали снова здороваться и перекидываться дежурными фразами. В остальном больничная жизнь тоже постепенно стала такой привычной, как будто я тут который год жил — хотя прошло всего лишь пара месяцев, может, чуть больше. Та идиотская история с жирным Танакой тоже произошла где-то об эту пору, и я, признаться, был здорово удивлен тем, что Когами так великодушно пришел мне на помощь, не ожидал от него. А в целом всё складывалось не очень удачно для меня, зато вполне удачно для Осаму Ханамидзу — все-таки в честь Дазая, как я выяснил, ну что ж, тем хуже для него*. Мне было довольно тоскливо, так что, чтобы отвлечься, однажды я все-таки приперся в его рабочий кабинет в одиннадцатом часу вечера, как было заявлено в том его старом достопамятном посте, и довольно грубо и цинично проделал с ним все остальное, о чем он написал, но без открывания своей нэжной души. И прочих «ванильных соплей», как удачно сказал тогда Когами, хотя, судя по щенячьим или овечьим глазкам Ханамидзу, он и правда ждал чего-то в таком роде. И вообще, кажется, очень меня ждал, ну вот же идиот. Сразу после я зашел в шестую, даже не потрудившись причесаться, умыться и застегнуть рубашку до конца, Тома не преминул отметить это — о, Макисима-кун, ты будто со свидания пришел. «Свидания», омг. От сравнения я развеселился и остался в палате болтать и играть в настолки, в то время как Когами, по удивительному совпадению занятый очередной умной книгой, сидел в углу и периодически мрачно взглядывал на нас. Перед самым отбоем я вышел на лестницу и почти уже докурил, когда ощутил чужое присутствие, а затем услышал шаги за спиной. Когами стоял передо мной в нерешительности — судя по всему, он испытывал труднопреодолимое желание вмазать мне по морде, но его останавливали мои боевые ранения, все еще такие заметные и яркие, так что я подошел к нему ближе. И почему-то вспомнил, как он когда-то вертелся перед зеркалом, спрашивал нас, можно ли в больнице подстричься, а я отговаривал его. «У тебя такие блестящие, жесткие волосы, — говорил я тогда, — спорю на что угодно, если острижешь, получится воронье гнездо на голове». Когами отвечал, что так и есть и его это устраивает, потом мы спорили до хрипоты всей палатой, и в конце концов он попросил Караномори-сенсей его подстричь — не совсем коротко, но все-таки. А теперь я смотрел, как красиво лежат заново отросшие черные пряди на белом воротнике, и почему-то очень радовался, и даже протянул руку, чтобы отвести его волосы от шеи. Он смотрел на меня не отрываясь и не отстраняясь. — Ты что… правда его…? — Ага. — И ты… правда…? О, значит, запомнил. — Ага. Правда представлял себе, что это ты. На мое счастье, времени было как раз одиннадцать, объявили отбой, и у меня был совершенно легальный повод попрощаться. Я даже не стал мрачно усмехаться на прощание! Хотя очень хотелось. Зато через пару недель я проснулся около часу ночи от того, что в мою палату кто-то почти неслышно прокрался, но я не стал поднимать шум и устраивать скандал, поскольку сразу опознал Когами. И мне было дико любопытно, с чем это он пожаловал в столь неурочное время. Я похлопал по одеялу рядом с собой, и он сел и прислонился к стене, чтобы не выдать того, как напряжена его спина. Какое-то время Когами молчал и хмурился, ну и я не торопил его. А потом он сказал. — Нам надо поговорить. … О господи. ------------------------------------ * — у меня отчетливое ощущение, что каноничный Макисима не любит Осаму Дазая — просто потому что не цитирует его в той серии, где про то, какой он отвергнутый человеческим миром и такой весь из него исключённый, хотя аналогия очевидная, буквальная цитата была бы очень кстати. А представить себе, что настолько образованный человек, как Макисима, не читал классика японской литературы начала ХХ века, совершенно невозможно.