***
Вообще, эту сакраментальную фразу я слышал бессчетное количество раз в своей жизни. Обычно я на такое отвечаю «окей» или «внимательно тебя слушаю». А иногда даже «не знаю насчет тебя, а мне не надо». В общем, оцените степень моей симпатии к Когами, которому я кротко ответил: — Да, ты прав, давай поговорим. Какое-то время он продолжал молчать и хмуриться. — Прости, — сказал он наконец. — Я вел себя как полный урод. Мда. Прозвучало как начало отменного мозгоебства! — Когами-тян, ты ни в чем не виноват. Он вскинулся было, но тут же опустил голову и тихо рассмеялся. — Прости еще раз, да, ты прав, конечно. Я только себе хуже сделал. Но знаешь, если тебе было немного любопытно, как мне живется с тем, что я наврал тебе, будто ты мне не нравишься, да еще и обозвал последними словами, то теперь ты точно знаешь — мне хуево с этим живется, потому что я постоянно о тебе думаю, потому что я влюбился в тебя как последний идиот и до последнего же идиотизма отрицал это, потому что это плохо, потому что это глупо, потому что это совершенно безнадежная и неправильная история, потому что я не должен был, потому что ты сломаешь мне жизнь, потому что я не знаю, что со всем этим делать. Я придвинулся ближе и обнял его — в голове было невероятно пусто, поэтому я очень содержательно ответил: — Ага. Здо́рово. Когами был такой красивый — он всегда красивый, но он так отчаянно глупо улыбался, у него был такой отчаянный глупый румянец на скулах, такие отчаянно глупые глаза — совершенно черные и без единого проблеска мысли. Когда он поцеловал меня, я думал, небо упадет на землю — ну, просто под грузом его многослойных убеждений о правильном и неправильном — но почему-то оно не упало, и хляби небесные не разверзлись, и геенна огненная не открылась у него за спиной. Поговорить, напомнил я себе, он хотел поговорить. Ладно, не сразу, конечно, минут через полчаса. Но я взял себя в руки и даже немного отодвинулся. И сказал: — Мы остановились на том, что я сломаю тебе жизнь. Но знаешь, я бы этого не хотел, может, ты передумаешь и я не буду ее тебе ломать? Когами сначала смотрел с недоумением, но потом рассмеялся. И тут же нахмурился. — Понимаешь, всё это неправильно. Ну, так просто не должно быть! Это ужасно плохо, что ты настолько мне нравишься, и что мне так нравится на тебя смотреть, и что мне так нравится с тобой обниматься и целоваться, и что я столько о тебе думаю — и, черт возьми, думать мне тоже нравится, и особенно — что я хотел бы, чтобы ты… чтобы ты меня… ну… — Чтобы я тебя что? Он покраснел так стремительно, что ужасная догадка посетила меня. Да ну, не может же быть, он такой красивый и ему уже двадцать пять, или даже двадцать шесть. — Когами, ты что, девственник? — Что? Нет, господи, почему… ну хотя… да, я никогда не… не спал с мужчинами. Одна мысль казалась мне ужасной и вызывала отвращение… а теперь… слушай, это чертовщина какая-то. Наверное, ты меня просто приворожил и заколдовал. Я вздохнул. Меня, конечно, и раньше в таком обвиняли, но уж от него-то не ожидал. — Я бы так и сделал, да не умею. — Ну да, я понимаю, — уныло протянул Когами. — Я сам виноват, я идиот. Не знаю, что ты обо мне думаешь, но я всегда был нормальным человеком и хотел, ну, семью там, детей, домик в деревне, вот это вот всё. И я определенно никогда не хотел, чтобы меня трахнул маньяк-убийца. — Почему? Как порядочный человек, я буду просто обязан на тебе жениться после этого. Хочешь, отсижу свой чертов срок, и мы свалим куда-нибудь в Голландию или Данию, правда поженимся, заведем твой чертов домик, — господи, блядь, что я несу, подумал я в некотором ужасе, но остановиться уже не мог, — хочешь детей, ладно, черт с тобой, усыновим каких-нибудь пездюков… Понятия не имею, что я стал бы делать, если бы он вдруг сказал «да, хочу». Но он только мрачно усмехнулся. — А потом тебя все это достанет, и ты сбежишь от меня с какой-нибудь богатой теткой. Нет уж, не хочу я никуда сваливать. И готов побиться об заклад, что тебе Голландия и Дания тоже в хуй не уперлись. Он был совершенно прав — по всем пунктам! — и это было самое паскудное. — Ну тогда давай ты спокойно тут женишься, расплодишься, а со мной будешь просто иногда изменять своей почтенной супруге. Грустно будет всегда оставаться для тебя вторым, но ничего, я не гордый. — Да, конечно, сразу верю. И через пару лет такой жизни я выйду в окно, потому что не смогу жить ни без тебя, ни с тобой. А ты наверняка тоже себе кого-нибудь найдешь, так что я буду сходить с ума еще и от ревности. Вот как сейчас, когда ты трахаешь Ханамидзу, и он потом шастает такой мерзкий и радостный, что я еле удерживаюсь, чтобы не прописать ему в щи. Ладно, к ревности я привык, а тут-то и повод смехотворный. Я пожал плечами. — Да брошу я его, хоть сегодня. Тем более он со своим сраным бложиком еще и бабла на мне срубил. Когами посмотрел на меня с некоторым сомнением. Нахмурился и покачал головой. — Точно, у тебя же еще твой упоротый фан-клуб, к тебе очередь на годы вперед стоит. Вокруг тебя все время кто-нибудь да есть. А я даже не смогу упрекнуть тебя, если в самом деле заведу семью и всё такое. Видишь, я что-то такое имел в виду, когда говорил, что ты сломаешь мне жизнь. У нас всё какое-то несовместимое, как из разных миров. Расписанный на годы вперед план сломанной жизни вверг меня в такое уныние, что я даже не сразу нашелся что ответить. На любую мою фразу у него было как будто заранее придуманное возражение. В какой-то момент мне показалось, что он хотел, чтобы я его уговаривал — но какого черта. Я и так этим занимался последние несколько месяцев, к тому же, если он так хорошо всё заранее знает, то что ему мои слова. — Да, конечно, ты прав, Когами-тян. Только я все еще не понимаю — а от меня-то ты чего хочешь? Он уныло вздохнул. Как будто сам не знал, зачем вообще затеял этот разговор. — Ну… вдруг ты меня в самом деле заколдовал? Тогда я бы попросил расколдовать обратно. Меня бы кто расколдовал, подумал я с досадой, но вслух, конечно, этого не сказал. — Нет уж. Справляйся сам. — Так я и думал. — Или обратись к своему врачу. Скажи ему, так, мол, и так, Сайга-сенсей, я запал на маньяка, что делать, помогите. — Ага. Выпишусь и найду на тебя самый стремный компромат. — Найди. — Узнаю все самые жуткие подробности твоих дел. — Валяй. — Думаешь, это поможет? Нет, подумал я, скорее наоборот, потому и не отговариваю. — Конечно. Вечером того же дня я и в самом деле пошел к своему лечащему врачу — который, впрочем, за все это время так и не озаботился моим лечением — и заявил, что никаких отношений у нас с ним больше быть не может, потому что он мудак и предатель. Что фанаты рассказали мне все про его блог, что он пишет обо мне, чтобы пиариться и зарабатывать на рекламе, что он даже не подумал о моих чувствах. Ну и что я от него такого не ожидал, никогда его не прощу и был бы счастлив больше никогда его не видеть и ничего о нем не слышать. Может, я немного переборщил с градусом драматизма, но Ханамидзу в самом начале моей пламенной речи сделался бледен как полотно, а потому едва ли мог меня поймать на каких-то противоречиях. Он пытался было оправдываться и просить прощения, но я, само собой, был неумолим и послал его к черту. И добавил, что если в нем есть хоть капля совести и сострадания, если он хотя бы немного меня когда-нибудь любил, то, несомненно, придумает, как бы избавить меня от своего присутствия и связанных с этим страданий. Не мог же я, в самом деле, просто пойти к заведующей и сказать — помогите, блядь, мой врач нихуя меня не лечит, а только точит розовые сопли и стелется под меня. Какое-то странное, глухое отчаяние захватило меня, я хотел, в самом деле, чтобы кто-нибудь нормальный, здравомыслящий выписал мне ударную порцию каких-нибудь забористых таблеток. Чтобы у меня мозги либо встали на место, либо, наоборот, напрочь отъехали от побочек. Это был дурной признак — я не привык надеяться на кого-то другого, особенно если не знаю четко, на кого именно, поэтому после отбоя на остаток вечера я решил просто засесть в библиотеке, что еще поможет лучше, чем книги. Там, впрочем, уже сидели какие-то печальные больные, а мне хотелось уединения, так что я взял с полки «Волшебную гору» Манна (наконец-то руки до нее дошли, лет десять собирался прочитать) и стал искать угол поуютнее. Один из шкафов у стены показался мне подозрительным — он почему-то почти не отбрасывал тени на стену. Так что я, движимый любопытством, попытался обойти его, и, надо же, мне удалось — более того, за шкафом обнаружилось прекрасное окно с широким подоконником. Я притащил себе плед и на какое-то время выпал из реальности, а потом вернулся в нее раньше, чем хотел, потому что Когами тоже зашел в библиотеку, и я скорее почувствовал, чем услышал, как он выбрал книгу и устроился на небольшой тахте в углу. Странно, но именно в этот момент меня как будто отпустило, и не стало никакой леденящей душу тоски, и никакой власти несбывшегося, хотя я не перестал быть влюбленным в него тогда. Просто это больше не имело значения и я знал, что справлюсь с этим, может быть, мы даже когда-нибудь подружимся, подумал я смутно. Откинулся спиной на стену и, видимо, задремал — когда я открыл глаза, за окном начинало светать. Как ни странно, меня не хватились и не искали — а то бы непременно нашли — и я решил не испытывать судьбу и пойти досыпать в палату. Когами спал на тахте, подложив руку под голову, рядом на столике лежала обложкой вверх раскрытая книга. Это была «Жизнь взаймы» Ремарка, и я усмехнулся такому нашему совпадению*. Положил «Волшебную гору» на стол рядом, погасил торшер и накрыл Когами своим пледом — и тут же вышел.***
Утром меня разбудили раньше обычного. Санитар, Кавамура-сан, был отчего-то бледен до зелени, он очень тихо и неуверенно попросил меня зайти к завотделением так скоро, как только я смогу. Я пожал плечами и сказал, что вот только умоюсь и тут же отправлюсь к ней. Когда я слишком резко повернулся к нему, то он натурально шарахнулся в сторону — это было очень странно. Больные в коридоре, живо что-то обсуждавшие, резко затихли при моем приближении, а Караномори-сенсей, которая выходила из шестой палаты, посмотрела на меня с таким сочувствием, что мне сделалось как-то не по себе. В ванной, слава богу, было почти пусто, только Тома-кун причесывался перед зеркалом. Я поздоровался с ним — он в ответ посмотрел с явным любопытством. И спросил: — А зачем ты это сделал, Макисима-кун? Он что, обидел тебя? Я похолодел. Что-то произошло, что-то очень плохое произошло, пока я спал, и я, черт возьми, понятия не имел, что именно, но с Когами что-то случилось, и значит, я был виноват. Пока всё это проносилось у меня в голове и я пытался унять подступающую волну паники и ужаса, мой автопилот умудрился спросить: — А что с ним? — Ну как же? Разве ты не знаешь, что он попытался покончить с собой у себя дома? — видимо, лицо мое сделалось страшным, потому что Тома обеспокоенно нахмурился. — Ой, кажется, ты и правда не знаешь… прости, что подумал о тебе плохое, Макисима-кун, я знал, что ты бы не стал делать ничего такого, если бы что-то не заставило тебя. У Ханамидзу-сенсея, наверное, просто какие-то свои проблемы в жизни, вот он и… На фамилии «Ханамидзу» я словно бы очнулся и тут же разозлился на себя, что это произошло только сейчас, а не на фразе «у себя дома». Конечно, Когами не мог быть у себя дома, я идиот, он в четыре часа утра спал в библиотеке, а сейчас было всего семь. Наверное, мне должно было быть неловко за облегчение, которое я испытал, когда понял, что это Ханамидзу пытался покончить с собой, а не Когами, но мне не было. Я уверил Тому, что ничего об этом не слышал и мне очень жаль. Хотел было спросить, что обо всем этом думает или говорит Когами, но побоялся — потому что примерно догадывался и хотел оттянуть момент, когда узнаю наверняка. Касеи-сенсей, вопреки ожиданиям, смотрела на меня не осуждающе, не обвиняюще, а скорее тоже сочувственно, как и Караномори. То ли слишком хорошо знала, как обстоят дела, то ли, наоборот, пребывала в заблуждении относительно моей личности и считала меня добрее, чем я есть. Второй вариант был маловероятен, и я приуныл. — Ты, должно быть, уже знаешь о том, какая трагедия произошла сегодня утром, Макисима-кун. Конечно, трагедия, сегодня утром Когами спал в библиотеке, а я только укрыл его пледом, но не решился поцеловать, а теперь он никогда мне этого не позволит, подумал я. А вслух нейтрально ответил: — Я только слышал, что говорят, будто Ханамизду-сенсей пытался покончить с собой, но не могу поверить, я бы никогда не подумал… Не подумал бы, что ему хватит пороху на суицид, иначе, наверное, не стал бы говорить половину того, что сказал вчера. Мне не было стыдно, но, по правде сказать, я никогда не радовался чьим-то попыткам наложить на себя руки из-за меня. А мысли о том, что Когами теперь наверняка считает меня кровожадным чудовищем, и вовсе повергали в тоску. — Да, мы все были шокированы… Однако его сестра сказала, что врачам удалось спасти Ханамидзу-сан, он теперь в больнице и его жизнь вне опасности. — Он будет жить, с ним все будет в порядке? Мне так жаль, я бы хотел, чтобы он жил долго и счастливо. И подальше от меня. Интересно, что все-таки он с собой сделал? Неужели топился? ** — Да, Ханамидзу-сан поправится, он только должен восстановиться, все-таки он потерял много крови… По всему выходило, что бедолага пытался зарезаться, ну за что мне всё это. — Ужас какой, — прошептал я сдавленно и поднял взгляд на Касеи. — Слава богу, что всё обошлось. Старая карга пару секунд очень внимательно вглядывалась мне в глаза — видимо, хотела понять степень моей вины в произошедшем. Видимо, поняла, и ее это устроило — независимо от того, что именно она там поняла — потому что она покивала с преувеличенно доброй, сострадательной улыбкой. А потом заверила меня, что, конечно же, меня не оставят вот так на произвол судьбы, что мне обязательно найдут врача с соответствующей специализацией, более опытного и более подходящего, чтобы не подвергать меня больше таким потрясениям. Прозвучало очень многообещающе, и почему-то я тогда начал подозревать, что тут всё не так просто и черт знает какие и чьи интересы связаны со мной, с моей болезнью (в существовании которой я чем дальше, тем больше сомневался), с этой больницей, и, конечно, Касеи много об этом знает. И видимо, пока всё идет по каком-то неведомому плану. Я тут же мысленно пожелал этому плану и его создателям всяческой неудачи и адского пламени. Не потому что я так уж милосерден и вся эта история с Ханамидзу меня так уж расстроила, а просто если какой-то план включает в себя, ну или допускает, чей-то суицид, то это какой-то хуёвый план — раз, и мне в нем не светит тоже ничего хорошего — два. Я вернулся к себе и лег спать — нервы-то не железные — да так и провалялся потом в кровати до ужина. И только вечером, уже перед сном, вышел в курилку — в кои-то веки именно покурить, а не поболтать с кем-нибудь за жизнь, тем более что там было совершенно пусто. Шаги на лестнице я услышал после того, как выкурил две сигареты, успокоился, собрал себя во что-то напоминающее человека и хотел было отчалить ко сну. Мне не нужно было оборачиваться, разве я мог его не узнать. И даже не вздрогнул, когда Когами обнял меня со спины и очень тихо сказал: — Ты чудовище. Что ж, я развернулся лицом к нему — он не препятствовал этому, но и не отпускал. — Тогда прекрати обнимать меня. — Я не могу. Он улыбался светло и безмятежно и смотрел на меня своими ясными, серыми, такими красивыми глазами, и столько в них было нежности и восторга, что я бы испугался, если бы мог. А так просто подумал, что, должно быть, у него все-таки закончилась его стойкая ремиссия и все-таки его не выпишут. — Меня совсем скоро выпишут, — сообщил он с явным удовольствием, как будто мысли мои прочитал, — и я надеюсь, что никогда больше тебя не увижу, никогда-никогда. Потому что теперь я знаю наверняка, что происходит с теми, кто в тебя влюбляется, и это совсем не то, как я хотел бы закончить свою жизнь. Фраза была такая нескладная, такая идиотская, я хотел было возразить, а потом вспомнил его вчерашнее «а через пару лет такой жизни я выйду в окно» и прикусил язык, и даже отвел глаза, мне было как-то… странно. Еще немного, и я тогда впрямь поверил бы в то, что любить меня — это какое-то экзотическое проклятие. Ну и ладно. — Ты прав, я этого не стою. Он только рассмеялся в ответ и прижал меня к себе, и порывисто поцеловал в висок и затем в щеку. — Ты единственный настоящий живой человек среди всех этих биороботов здесь, и при этом ты самое прекрасное и удивительное существо на свете. Но все равно ты чудовище. — Тогда отпусти меня. Не то чтобы я правда этого хотел, но что еще я мог сказать. Мы стояли в обнимку и молчали, иногда курили, но в основном все равно просто молчали, и каким-то странным образом все было понятно.***
Через неделю вся наша шестая палата собралась провожать Когами на выписку. Тот был хмур, бледен и собран, он поднял взгляд на нас — и замер на моем лице, глаза его неверяще расширились. Давеча мне было тошно и грустно, и я зашел к Караномори-сенсей — я числился ее пациентом до тех пор, пока мне не определят нового врача взамен Ханамидзу. Она тут же усадила меня в какое-то дурацкое разлапистое кресло в ее кабинете, закутала в плед, налила чаю, словом, какое-то время я был просто доволен и почти счастлив, а потом она спросила, что такое случилось. Я красноречиво вздохнул. — А-а, понятно, я помню, что Когами-кун завтра выписывается. Ну и чем же мне помочь тебе? Я вспомнил, как он вчера перебирал мои волосы, задумчиво пропуская их между пальцами, улыбался, смотрел на них, а потом завязал узлом, заправил оставшиеся пряди мне за уши и наконец-то поцеловал меня, как это говорят, по-настоящему. На прощание. — Можете меня подстричь? — М? Правда? — Караномори трагически заломила брови домиком. — Но у тебя такие красивые серебристые волосы, не жалко будет? — Нет, — сказал я мрачно, — наоборот. Она посмотрела на меня внимательно, усмехнулась и достала ножницы. — Ну смотри, Макисима-кун, тогда будь добр завтра начать какую-нибудь дурацкую новую жизнь. Именно это я и пытался сделать теперь, и, наверное, это было слишком очевидно. Легкие пряди не желали укладываться и всё время взмывали в стороны вокруг лица. Впрочем, Когами не стал прощаться со мной отдельно, только перед самым выходом он чуть замедлил шаг и посмотрел мне в глаза, а я посмотрел в ответ, что я мог сделать еще? — Я ненавижу тебя и ты чудовище, — сказал он. — Конечно, — сказал я. Не то чтобы это был самый драматический день в моей жизни, моя последующая жизнь в больнице оказалась еще богаче на переживания. Но, как ни странно, я до сих пор его отлично помню. ---------------------------------- Brain salad surgery — альбом группы Emerson, Lake & Palmer, вышел в 1973 году * — обе книги, «Волшебная гора» Томаса Манна и «Жизнь взаймы» Эриха Марии Ремарка, рассказывают о жизни больных туберкулезом. ** — как известно, Осаму Дазай пытался утопиться, и в последний раз даже успешно, поэтому логично, что Макисима предположил такую склонность у человека, названного в честь писателя.