***
Первым делом я разыскал Сайгу-сенсея и уже собирался высказать ему, все, что я думаю о нем и его гребаном интриганстве. В очень емких и красочных выражениях, однако не успел. Конечно же, я заметил его стоящим на лестничной клетке (почему-то я все время с ним пересекался исключительно в курилке, и как бы ни пытался отловить его в любом другом месте, мне это ни разу не удалось, просто загадка мироздания какая-то), но собирался пройти мимо. Потому что вместе с ним там стояла Караномори-сенсей, а мое воспитание все-таки не позволяет мне употреблять целый ряд лексических единиц моего прекрасного родного языка в присутствии прекрасного пола. Однако Сайга-сенсей приветливо помахал мне рукой, и Караномори-сенсей тоже обернулась и так радостно заулыбалась, что, ну, невежливо было бы не подойти, в общем, я спустился по лестнице. Стараясь сохранять нейтральное лицо, но хватило меня ненадолго, я почти сразу же спросил: — Сайга-сенсей, какого черта?.. Но он сразу же как-то очень неловко пожал плечами и ответил: — Макисима-сан, господь с вами, я понятия не имел. Стал бы я, что ли, затевать с вами ту душеспасительную беседу, если бы знал? Ну, и я почему-то сразу же поверил ему, интуиция, такое, но, конечно, продолжил препираться. — Кто ж вас знает с вашими хитрыми планами. — Да ну нет, я предпочитаю простые планы и как можно меньше вмешиваться. Все, что пациент может сделать с собой сам, я предоставляю ему сделать самому. Но Когами-сан никогда не был особенно удачлив. — А я, вообще-то, был. — Ну, значит, ты ему одолжил свою удачу, Макисима-кун, — неожиданно вмешалась Караномори. — Чем плохо? Пришлось признать, что ничем. Я поболтал с врачами еще с четверть часа, выяснил, что личность моего адвоката они представляют себе довольно смутно, а потому я все равно не смогу объяснить, как все это странно, ну и собирался благополучно откланяться. Как вдруг меня перехватил, собственно, предмет нашей беседы и увлек в библиотеку. Мы с Когами обсудили его самочувствие (довольно неплохое), Мицуи-сенсей (довольно унылую, так что Когами предложил поспорить, что она сбежит сама максимум через полгода, и я принял пари), а также особый предмет моей гордости — новую расстановку и каталогизацию книг в библиотеке (сошлись на том, что в целом хорошо, но мы обдумаем и внесем некоторые изменения). Мне хотелось поговорить с ним про Фрейда и Юнга, а теперь еще и про «Золотого демона» — и именно всем этим были заняты наши ближайшие вечера. В общем, я это к тому, что все наше обсуждение счастливой личной жизни Когами свелось к тому, что, как только мы тогда поднялись из курилки на этаж, я сказал «поздравляю», а он ответил «спасибо». И все. Слава богу, впрочем, потому что мне так много хотелось сказать. И еще больше было того, чего говорить совсем не хотелось, но что почему-то постоянно лезло в голову.***
Унылая осень тем временем продолжалась, и я в который раз оценил самый главный недостаток тюремного заключения — невозможность пойти просто шататься по улицам Токио, не разбирая районов и дорог, под моросящим дождем, с утра до позднего вечера. Когда-то это было мое любимое занятие осенью, а теперь, ну что теперь. Это было настолько ужасно, что, честно говоря, хотелось не то чтобы пойти и выломать стеклянное зеркало в ванной, чтобы вскрыться, но близко к тому, и даже хуже — хотелось забиться в какой-нибудь дальний угол и от души прореветься. Конечно, я мог пойти к Караномори и сделать это у нее, она бы поняла и не осудила, и даже не стала бы меня жалеть, но все-таки, сначала ненавязчиво подкатывать к женщине, а потом вдруг прийти рыдать — ну, это была бы чересчур радикальная смена линии поведения. Никогда я не был настолько суровым викингом, чтобы слезы на моем лице выглядели трогательно, выглядел бы как сопливый мудак, да и только. Можно было поплакать на плече у Мицуи-сенсей, но какое-то дурацкое упрямство удерживало меня, как будто если бы я так сделал, это подтвердило бы ее идиотские теории о моей травмированности, ранимости и прочей вот такой херне. А мне этого не хотелось; фотографии моих любимых мест и маршрутов, которые я находил в интернете, даже самые блестящие, отпидорашенные и выдроченные — точнее, не «даже», а особенно такие — были сделаны не с тех ракурсов, не в то время суток и не так, поэтому вызывали только досаду на кривые руки и отсутствие художественного вкуса у фотографов. Так что я переживал разлуку с любимым городом один, и никогда не было мне еще так горько, так больно, так безысходно тоскливо. Я так привык ощущать себя частью этого города, вся моя жизнь была неразрывно связана с ним, я дышал в одном ритме с ним и, кажется, сердце мое билось в такт с прибоем Токийского залива, и кровь мою несли Эдогава, Сумида и Канда, отзываясь в ушах сумрачным шумом поездов метро и монорельса. Ни одного человека я не любил так, как любил мой родной город, ни по кому и никогда я не тосковал так пронзительно, так остро — и еще более остро и пронзительно от того, что я, на самом-то деле, не покидал пределов города и все это время оставался внутри него. И в то же время был бесконечно и непреодолимо отделен от него. Тогда я еще не знал, что всего через год буду точно так же любить человека — буду видеть его каждый день и осознавать непреодолимую, острую, болезненную отделенность от него, тоже каждый день, каждую минуту. Хорошо, конечно, что не знал. Поэтому, когда мы с Когами в очередной раз сидели в библиотеке, меня осенила мысль о том, что он-то как раз недавно был в городе, и я спросил: — Ко-тян, а ты был в этом году в Уэно*? — Ну… конечно, даже не один раз. — И что, и как оно там? Расскажи. — Мм… сначала там цвели лотосы. Небо отражалось в пруду, я сидел на берегу озера под ивой, смотрел на воду и уток и влюбленные парочки на лодках. Затем обошел левым краем и перешел через мост — ну знаешь, это там, где если идти прямо, то над озером видно высотные дома и Токио Скайтри и можно заглянуть в храм и поджечь палочку с благовониями — заодно купил такояки в палатке — потом перешел через дорогу и долго шатался по парку. Под деревьями было даже почти прохладно, я слушал, как поют цикады, и почти ни о чем не думал тогда, летом. А к осени стало холодать, и я вышел к центральной аллее, где фонтан и музеи, зашел на какую-то выставку — не помню точно, кто там висел, но определенно европейцы не позже восемнахи — и вернулся к озеру. От лотосов остались одни эти омерзительные коробочки с дырками, ну так я покурил на мосту — поджег благовония в храме и помолился за твое душевное здоровье… — Почему это только душевное? — Так обследование же было весной, помнишь? Я подслушал, там тебя обсуждали — сказали, здоров как сука, всем на зависть, еще всех нас переживешь, и надо же к такому красивому, здоровому телу такие гнилые мозги… эй, не смотри на меня так, я даже не слышал, кто это сказал, про мозги. — Ладно уж. Пошли дальше. — А дальше я вышел из Уэно, выбрался на семнадцатую и так и шпарил до самой Тосимы, зашел на станции Сугамо в местный Аеон** и купил там пакетик саке и пакетик красного вина по сто йен… — Боги, но зачем?! — Как зачем, я прошел еще немного дальше и попал, наконец, на кладбище, кого там только не лежит, я даже побродил там пару часов — очень, знаешь ли, умиротворяет, напоминает о бренности и конечности всего сущего… но потом я все-таки пришел туда, куда, собственно, направлялся — там такой отдельный участок рядом, прямо через забор от жилых домов. Так вот, я нашел там могилу Акутагавы-сенсея, поджег благовония и поставил там пакетик с вином. — А саке зачем? — А саке я поставил на могилу Танизаки-сенсея. Представляешь, они там прямо совсем рядом, соседние могилы***. Я не то чтобы ушам своим не поверил, что удивился сильно. — Охренеть. — Ага. Надо же, столько лет спорили о том, как правильно писать книжки, и в итоге вот так вот смерть их примирила. В общем, я покурил, поразмышлял об этом поразительном совпадении, да и потащился на выход. Сел до метро до дома, там недалеко… — А где живешь? — На Асагайе, знаешь, там такой квартал со всякими кафешками недалеко от станции… — Кто бы мог подумать, что такой серьезный человек, как ты, живет в таком злачном месте… — Ну вот выйдешь — если выйдешь, ха-ха — сходим туда накатить, покажу тебе свою берлогу. — Даа, «берлогу»… почти уверен, что дома у тебя бедненько, но чистенько. — Так и есть. А у тебя, готов спорить, только видимость творческого бардака, а на самом деле все лежит строго на своих местах и даже книжки на полу валяются в строго определенном порядке. — Ну охуеть какой ты знаток человеческих душ и бардаков… хотя да, чего еще ждать от старого копа. На самом деле я был скорее тронут и умилен тем, как Когами точно догадался о том, как устроен мой творческий бардак, но никогда бы в этом не признался. Поэтому, чтобы немного перевести тему, я спросил: — А ты не был, случайно, где-нибудь недалеко от станции Очаномидзу? Когами усмехнулся, глянул на меня и сказал: — Ну конечно же был. Совершенно случайно, разумеется. Сердце у меня, что называется, пропустило удар, ну конечно, он там был, потому что знал. Интересно, потому что ему просто было любопытно, где живет маньяк и чудовище, или потому что он в самом деле был влюблен в меня, когда-то, тогда, давно, да ну к черту, зачем я об этом думаю теперь. — И?.. — Я шел от храма Ясукуни вниз по триста второй, — он взял меня за руку, и тогда я прикрыл глаза и откинулся в кресле, в котором мы сидели, — шел себе и шел, как обычно, вдоль дороги, иногда, знаешь, заходил в комбини, покупал пиво и онигири, в общем, поел на ходу, а потом свернул около Университета Мейдзи и перешел Канду по мосту. А потом пошел вдоль реки, смотрел на воду, думал — надо же, какая мутная вода и как она все равно ярко, красиво блестит… а потом я прошел под мостом Хидзирибаши, странное название, всю жизнь меня вымораживает… — Это мой мост, — сказал я, не открывая глаз, почувствовал, что Когами смотрит на меня вопросительно, и решил пояснить. — В названии иероглиф такой же, как первый в моем имени****. Я тыщу раз спрашивал родителей, почему они мне придумали такое пафосное имя. А они у меня были те еще тролли и каждый раз придумывали какую-нибудь новую дурацкую версию, там чего только не было: то «в честь принца, который жил во времена, когда Осака еще называлась Нанива», то «мы надеялись, что ты изберешь духовную стезю и станешь буддийским мудрецом», то «я взяла в магазине случайную книгу, открыла, ткнула пальцем и попала в это имя, так звали одного из персонажей», то «я глянул в окно, в очередной раз увидел мост Хидзирибаши и решил, что название прикольное и подойдет для имени ребенка», но больше всего мне нравилась версия о том, будто они познакомились на этом мосту и потом решили, что их сын должен беречь его в память об этом. Так что я защитник моста Хидзирибаши, прикинь, практически дух места. — Неплохо, неплохо, — я почувствовал, как он улыбнулся, кажется, не просто мило, а даже как-то нежно, потому что он сжал мою руку и немного понизил голос. — Ну так я прошел под твоим мостом — между прочим, там какой-то бомж спал в коробках под ярко-розовым покрывалом — прошел мимо домов и вышел на другой мост, постоял там немного, да и двинулся дальше, к Акихабаре. Там я потупил на мосту Мансейбаши, свернул и пошел по Акибе в сторону Уэно. Думал о тебе, почему-то был уверен, что ты любишь такие шумные места, жалел, что мы не вместе там с тобой идем. — Вот когда я отсюда выйду… — Конечно, если ты вообще отсюда выйдешь… — Само собой выйду, просто надеюсь, что не вперед ногами. — Я тоже надеюсь. Когами сидел рядом со мной, все еще держа мою руку и тоже откинув голову на спинку. Было тепло, уютно, и удивительным образом, улицы родного города стояли у меня перед глазами, почти как настоящие. Не было ничего такого особенного в этом маршруте, которым он шел, не было ничего такого особенного в его словах, никаких там художественных описаний — было только настроение и восприятие, такое же, как мое собственное. — Когами? — М? — Спасибо тебе. Вместо ответа он в очередной раз сжал мою руку и улыбнулся — я точно это чувствовал даже с закрытыми глазами.***
В общем, осень в итоге оказалась не такой ужасной, какой она начиналась — и все благодаря Когами, он еще несколько раз вот так виртуально водил меня по городу, как будто мы с ним в самом деле там гуляли и даже съездили пару раз в ближайшие пригороды. А еще в Камакуру и Йокогаму, которые я люблю, конечно, не так, как Токио, но все-таки люблю. К Новому году произошли небольшие перестановки — Гинозу временно выписали, а у Мицуи-сан, наоборот, завелся свой собственный депрессивный пациент с суицидными наклонностями и вроде даже эпизодами. Так что частично она переключилась на него, а то я начал с ужасом думать, что она, кроме меня, ничем и никем тут не занята. Нет, понятно, что я по-прежнему каждый день вынужден был подробно обсуждать с ней свою прошлую жизнь и моих бедных родителей, а также университетских преподавателей, однокурсников, одноклассников в школе, а также бывших возлюбленных, о которых я ничуть не тосковал, а также мое подозрительное отсутствие друзей. Демонстрировать человека, который был (и остается, впрочем) единственным, кроме Когами, предметом моей нежной дружбы, я не собирался. Хотя, разумеется, беспалевно переписывался с ним целыми днями — надо сказать, это тоже очень помогало мне в те унылые времена. Однако дело шло к Новому году, и настроение мое становилось закономерно поганее и поганее, впрочем, виду я не подавал и даже любезно раздавал желающим советы, что подарить домочадцам, причем желающими оказались, на удивление, не только Тома и Кагари. Но и Мицуи-сенсей, от которой я, признаться, такого вопроса не ожидал, но надо было держать марку, и я брякнул что-то на отъебись, но неожиданно попал, видимо, как-то очень удачно, потому что она очень обрадовалась и долго благодарила меня. А я ведь даже не помню, что за дурацкий совет ей дал тогда. Впрочем, возможно, потому, что в тот самый день меня разбудил довольно рано неожиданный шум из коридора — прислушавшись получше, я понял, что, похоже, привезли нового пациента, похоже, суицидника, похоже, в плохом состоянии. На суперинтересное событие это, конечно, не тянуло, но, тем не менее, разнообразило скучную больничную жизнь, так что я решил уже вставать и пошел в душ, где меня перехватил Когами, оказалось, в шестой уже все были в курсе дела. Потому что, собственно, новоприбывшего должны были как раз туда и положить на место Гинозы, который будто бы пошел на поправку и выписался. Ага-ага, знаем-знаем, через пару месяцев опять вернется свежепорезанным, прокомментировал я и ловко увернулся от подзатыльника Когами, который назидательным тоном сообщил мне, что грех над таким смеяться, и само собой, я стал смеяться еще больше, и мы устроили в коридоре легкую потасовку. В ходе которой я не переставал отпускать мудацкие шуточки про смерть и суицид, а Когами — обзывать меня циничным хуйлом и моральным уродом, в общем, день начинался прекрасно — с увещеваний перепуганной Мицуи-сенсей о том, что я не должен задирать других больных, ведь у них может оказаться нежная психика и слабое сердце. Я состроил печальную мордашку и сообщил, что на самом деле тема смерти для меня болезненная и пугающая и что мой напускной цинизм есть просто защита от страха, без этого я сойду с ума, и, о господи, она на это купилась, да что же мне как везет-то, подумал я обреченно, на ее месте тот же Сайга-сенсей заржал бы как ненормальный. А потом попросил бы перестать смешить его ботинки такими дебильными розыгрышами, но увы, никто не спрашивал моего мнения при назначении мне лечащего врача, и я начинал подозревать, что этих удивительных, гм, некомпетентных людей мне зачем-то подсовывали намеренно, но спросить об этом Касеи я не мог. Хотя бы потому что если так и есть, черта с два эта хитрая старая стерва мне об этом скажет. С этими унылыми мыслями я сидел в кабинете Мицуи-сенсей и слушал ее пространные рассуждения о смерти и отношении к ней, вежливо кивал, иногда вставлял уместные фразы, а также наконец-то более-менее внятно рассказал о том, как до сих пор мне не хватает моих несчастных родителей. Хотя на тот момент я давно привык и не ждал и не хотел заботы ни от кого, кроме самого себя, но ее моя печальная телега о мертвых родственниках, похоже, очень тронула — она даже слегка прослезилась, это было ужасно, я тут же протянул ей свой платок, который ношу, как ни смешно, специально для таких случаев, это растрогало ее еще больше. Да что ж ты какая нервная, подумал я про себя, а вслух задвинул нечто ободряющее, вроде того что, смерти нет и наши близкие всегда рядом с нами, на чем и откланялся, потому что пойти посмотреть на суицидника мне было интереснее. В палате, впрочем, пока что были только мои старые знакомые, и я подсел к ним, чтобы не пропустить момент появления новенького, и он не заставил себя ждать. Зато заставил меня натурально охуеть и потерять способность говорить, двигаться и на какое-то время даже соображать. Серьезно, я сидел и безмолвно наблюдал, как, заботливо поддерживаемый санитаром, в шестую палату заходит не кто-нибудь, а чертов Чхве Гусун собственной персоной. Хорошо еще, что все взгляды были устремлены на вошедшего и никто не видел моего непритворно удивленного лица, а то бы потом пришлось год раздавать пиздюли за непрекращающиеся подъебы. На какой-то момент я даже подумал, что этого не может быть, это какая-то, наверное, ошибка, может, это какой-то его родственник, в конце концов, корейцы все на одно лицо, но тут новоприбывший широко улыбнулся и заговорил. — Дароу, пацантре. Интонация и голос были незабываемы, я никогда бы их не перепутал, и это развеяло все мои сомнения. Никогда еще, кажется, я не был одновременно так растерян и так счастлив, одновременно, да, я уже это сказал, одновременно. -------------------------------------------------------------------- * Уэно — парк такой в Токио, большой и красивый) ** Аеон — магаз такой в Японии, сетевой, довольной удобный, рядом со станцией Сугамо точно есть такой *** У Рюноске Акутагавы и Джуничиро Танизаки в самом деле соседние могилы, в этом есть что-то удивительное и умиротворяющее **** Имя Макисимы Сёго пишется как 聖護, состоит из иероглифов «святой, мудрец» и «защитник», а название моста — 聖橋, «святой» и «мост»; то, что персонаж там живет, это исключительно желание левой пятки автора, то есть меня, с мостом не связано, просто место очень колоритное: 3 The Least We Can Do Is Wave to Each Other – название альбома Van der Graaf Generator 1970 года