Неопалённый

Бату сидел в ворохе разрозненных волчьих шкур и стыл. На лице его плясали желваки, а в глазах — колючие хвосты драконов. Земля под ним дрожала, снежная и зыбучая, но ни одной живой душе во всём улусе не пришло бы в голову потревожить своего грозного и мрачного Хана сейчас. Никому, и всё же Бату желал. Желал, чтобы сгустившуюся над ним тишину разбавили шаркающие шаги, желал, чтобы с шагами этими ворвалась свирепствовавшая снаружи метель — снег бы оседал на его лице изморозью, и чужие ладони, знавшие войну и любовь, оттирали бы его заботливо и трепетно, проходясь везде, где только можно: по лбу, по скулам, по щекам, губам… — и в её извилистых рвущих ветрах он увидел бы знакомую широкую спину. Но никого подле него не было, и гнев, молчаливый, но яростный, овладевал Бату так же, как жеребец кобылой. Он впервые, казалось, забывал, кто он таков, и задыхался в своей широкой и вольной Дикой Степи. …Точно зима вдруг выбила из него разом: стержень, терпение, разум… Огонь в юрте давно угас, но раскосые глаза, сощуренные и упрямые, всматривались в пустоту, различая всё до малейших мелочей. …Он видел, как сейчас: пёсий оскал на пёсьей морде вгрызался ему в шею, и чёрные, точно угли Эрлик-хана, глаза пылали огнём. «…Недостаточно, — ухмыльнулся вдруг Бату, ломая в руках древко стрелы, — я раздроблю твои кости с усердием амурского тигра и жаждой изнывшей суки». …Бывало так, что косы Бату заплетали по несколько раз на день. Фэнг притрагивался к нему осторожно и как бы украдкой. Всегда со спокойной улыбкой на лице и возбуждённой дрожью под пальцами. Сонная кровь Бату тут же вскипала, и он, забывая и о косах, и о поющих снаружи петухах, опрокидывал мальчишку навзничь, беря того с жаром и оттяжкой. С юрты они выходили ближе к вечеру; Фэнг — уставший и наполненный семенем, а Бату — молчаливый и пресытившийся. «Всё это неправильно, — думал он, зарываясь ладонями в туго заплетённые волосы, — всё это… не то». ...Сегодня же косы ему заплетала седая Наринэ. Бату помнил её ещё женщиной — невзрачной, худой, уже тогда склонившейся к земле и не блещущей пышной красой. Мужчины обходили её стороною, боязливо рассматривая тонкие коралловые бусы на обвисшей груди, и шептались, будто она — та самая ведьма, «изменяться бесовские-дьявольские способы имеющая». «— Ну и как же тебя зовут на самом деле? — спросил как-то Бату не насмешливо и не лукаво, но без должной веры в голосе. — Разве Владыка Людей не знает, о чём шепчутся его воины? — старушка смотрела на него дымным уставшим взглядом, но в момент, когда она величала его, Бату мог поклясться, что видел, как в её волосах плясало колдовское адское пламя. — Шептаться — не значит говорить правду, — неловко усмехнулся он, сглатывая подступивший ком. Наринэ промолчала, будто уходя в какое-то забвение, а потом вдруг тепло улыбнулась, растеряв все свои силы. — Что ж, сегодня удача на их стороне. Одно имя действительно моё по праву рождения». После того разговора прошло много лет, но Бату боялся признаться себе и по сей день, что, возможно, его воины были правы, и Наринэ действительно несла с собою отпечаток чьей-то ужасающей воли. …Мир был распростёрт у него на ладони: понятный и крошечный, слабый и просящий его покровительства. В нём почти не было вещей, которые бы заставляли Бату холодеть от страха, но Наринэ не была дочерью степных трав и новых богов, и в её присутствии руки стыли сами по себе. Была ли старушка той, о битвах которой слагали песни, не была — Бату не был уверен до конца. Но он ведал её секреты так же, как и она его, и Наринэ — единственная из всех женщин — чесала косы Хана ежедневно. К ней одной он приходил с молчаливой покорностью, точно оплошавший сын к заплаканной матери. Бату бессильно опустил руки, даже до половины не расплетя широкие косы, и вдруг упал на спину, вглядываясь в беспросветную черноту натянутых шкур. Его одолевала злость. Его одолевала жажда. Его одолевало желание. Обманываться было глупо; везде, куда бы он не глянул — Субэдэй преследовал его огромной снежной кошкой, и везде, куда бы он не ступил — Бату ощущал его ледяной дурманящий запах. От него не было спасения и не было избавления. Голодающий, Бату силился урвать его как можно больше: надышаться, насытиться, запомнить… Уткнуться лицом прямо в эти морозные плечи, дрожа и ёжась от холода, но всё равно — дышать. Дышать им и вжиматься, дышать и вжиматься. Дышать и вжиматься… Субэдэй пахнул Степью. Морозной, покрывшейся первым инеем и дохнувшей в лицо колючим ветром, прокравшимся в середине лета… Дурной и пьяный сон приносил успокоение, и Бату, проваливаясь в него всё глубже и глубже, постепенно забывал, каков запах крови, какова его родная Степь, каково его ледяное, поддетое морщинами желание… Он не знал, сколько пролежал так — навзничь, раскинувшись на скомканных шкурах и утопая, казалось, в самом Верхнем Мире… Потому, когда его плеча коснулась мозолистая ладонь, Бату даже не подвёлся — лишь сонно повёл голову. — Убирайся. На его грудь упал огромный ком снега, и Бату поморщился, точно ему сунули под нос протухшее мясо. — Я выполнял Ваш приказ. Бату лежал не шевелясь и всматривался в нависшего скалой багатура, с остервенелым злорадством довольствуясь, что тот не мог видеть ни его расплывшегося на лице золота, ни его цепкого взгляда, поддетого дурной поволокой горького возбуждения. «Я выполнял Ваш приказ». Субэдэй весь был — из этих самых приказов и непробиваемой стены тысячелетнего льда. Бату искривил лицо, шипя так, точно и не знал вовсе его выдуманных сонных объятий. — Я слышал, о чём вы шептались. — До того, как я сказал, что верен Вашему слову и посмертной воли Покорителя Вселенной до конца своих дней? Субэдэй усмехнулся, за что любого другого бы на его месте Бату приказал немедля скормить псам, и вдруг склонился над утопшим в мехах мальчишкой, обжигая того морозным дыханием. — Разве не ты говорил: «Шептаться — не значит говорить правду?» Субэдэй лукаво щурил зрячий глаз, и Бату мог поклясться чем угодно — старый барс видел его насквозь. …Его злость, его жажду, его бушующее под кожей желание. Бату подвёлся, сокращая расстояние между ними до трезвона уруских колоколов в ушах, и впился пальцами в покрытое ледяной коркой запястье. …Он дышал разнузданным разодетым жаром, и Субэдэй, неотрывно глядя в чернь змеиных глаз, чувствовал, как принесённый с улицы холод тает, превращаясь в один липкий и непрощаемый Небесами грех. — Я вырву его глаза и скормлю беркутам. — Во всём пытаетесь наследовать деда? — Если ты меня предашь — я скошу всю Степь и Гуюка — в первую очередь. — Это ни к чему. Моя верность только ваша, Повелитель. …Фэнг и Наринэ говорили, что у Бату жёсткие, словно ус Дракона, волосы. Их было трудно удержать меж ладоней и ещё труднее — заплести. Субэдэй же касался широких кос Бату талыми и вязкими от разделённого надвое молчаливого желания руками, и усмехался, наблюдая, как податливая чёрная гладь струится по его ногам морем. …Бату и сам был подле него безбрежным и несдержанным морем. Кипящим морем с чёрными волнами накатывающего безумия…