Неопалённый

Поленья в огне живо трещали. Полог юрты был приоткрыт, пропуская расторопную прислугу, и снаружи доносился запоздалый стрекот ночных цикад. Шорох сухой травы и скрежет посуды напоминал Бату перезвон маленьких колокольчиков — нередко он видел такие на потёртых шаманских бубнах. Ухмыльнувшись, он перескочил с одного ковра на другой и попытался представить вновь, как поёт медь по ту сторону далёкого Итиль. Бату кинул хворостинку в полымя и одним рывком опустился на ковры, нехотя усаживаясь напротив застывшего Субэдэя. Он окинул колючим взглядом мельтешивших девиц, устилающих стол разным питьём и кушаньем, и раздраженно фыркнул. Наринэ под сенью теней напоминала ему сгорбившуюся каргу из страшных песен. Он не мог сказать наверняка, кого румяные и дрожащие меркитки боялись больше: драконов в его глазах или же бесов под её ладонями. Но Хан отвернулся, растеряв интерес к магическому шёпоту темени, и перехватил в руки нож, разрезая горячее мясо. Пахучий сизый дым поднимался над похлёбками с разбухшим белым рисом, но Бату, даже не притрагиваясь к тем и не дожидаясь, пока едва стоявшая на ногах девушка разольёт в аяги кумыс, вгрызся в мясо, взятое прямо с ножа. Он кивнул Субэдэю, точно показывая, что можно не дожидаться пока приготовления к трапезе закончатся, а потом махнул рукой стоящей в тени Наринэ. Старушка, лучше прочих зная, о чём просил её Хан, выступила из тени немедля. Кораллы на её груди звякнули, спугнув духов доброго священного огня, и её сухие губы, наполнившись дурными речами, разогнали так и не донёсших горячую еду слуг. Её дряблые руки перехватили сосуды с ардзой и айраком, и она с привычной простотой и старческой медлительностью стала вертеться сперва около багатура, а там и подле Бату. Субэдэй посмотрел на неё лишь искоса и мимолетно подумал, что на сей раз вовсе не желает знать, почему Бату медлит. Это никоим образом его не касается. Ведь именно в этот миг: покуда мясо сочится на ноже Бату, а сам он не по своей воле прислушивается к драконьему рыку, там, среди юрт и гарцующих лошадей, приказы исполняются с выверенной точностью. Всё для того, чтобы с завтрашним рассветом тысячи воинов снялись со своих мест. И лишь оно одно — его настоящая забота. Да только сейчас Субэдэй от того был слишком далёк... ...Наринэ пела о мангусовых свадебных винах и желаниях-помыслах Атар Альдина. Бату поджал губы с неприкрытой, враз схватившей его за горло отстранённостью, и стал вслушиваться в её мёртвые напевы. Он долго-долго пережёвывал мясо, безуспешно пытаясь распознать его вкус, и ничего не видел вокруг. …Завтра они двинутся в Хорезм. Снимут ставку, нагрузят верблюдов и лошадей… …В Хорезме будет выкуп и будет свадьба. «Откуда же владыка Гесер придёт? Прежний уговор наш уже расстроился; с тобой, приятным супругом моим, в этой нашей жизни будем жить...» Наринэ сиплым голосом заливала в его душу яд: порой Бату казалось, что в каждом её слове — пророчество, а в каждом движении — воля тэнгри. Но сейчас, точно не в силах больше того слушать, он злостно осклабился: — Умолкни уже. Старушка поджала плечи, криво улыбнувшись, — извинений от неё нельзя было сыскать ни днём, ни ночью — и, покосившись в последний раз на Субэдэя, обратно возвратилась в тень. — Несносная карга… — прошипел про себя Бату, опуская глаза вниз и бесцельно вглядываясь в белёсое молочное пойло. Субэдэй цепко щурился, не спеша притрагиваться ни к еде, ни к питью, и ни на секунду не упускал Бату из виду. Он хорошо знал, чем могло обернуться его подобное настроение. Сейчас, казалось, молодому Хану досаждало всё: старая карга, суета, внезапная тишина. Но особенно — надвигающаяся ночь и скорое утро. Сейчас ему всё пело о том, зачем они едут в Хорезм. И это бесконечно угрюмое драконье шипение заставляло Субэдэя мрачнеть ещё пуще. Ему тяжело было сказать, чего Бату хотел больше: напиться, наесться, выпустить стрелы в стремительных оленей или… или просто развернуть ставку и никогда впредь не возвращаться в Хорезм. Куда угодно — лишь бы подальше от него. Субэдэй не привык обманывать себя, как не привык ни юлить, ни хитрить или прятать правду. Он знал, что Бату не испытывал никакой радости, беря очередную жену. Но он также знал, что будет кровь, и будет война, и без крепкого, словно кость земли, наследия — Бату не выстоять. …Однако разве мог Хан сейчас — когда его помыслы и желания обращены к северным ветрам, когда глаза его выискивают пики снежных вершин, а слух — весь с Наринэ — услышать его, не поставив кинжалом свой острый нрав против?.. «С властелином державы, моим Гесером, встречусь ли снова или нет?..» Бату ненавистно глянул в сторону и нервно ощерился. Старая проклятая ведьма! Почему он до сих пор не выдворил её от себя подальше?! …Субэдэй не хотел знать, почему Бату медлил. Но, как это обычно и бывает, желания его резко расходились с его же возможностями. — Пей, — коротко сказал он. Без тени упрёка или привычного наставления, так, просто, словно желая осадить разыгравшегося жеребца. Его глаз блеснул в полумраке, когда он отнял пиалу от собственного рта, и воззрился на своего Повелителя. Бату же одарил багатура взглядом из-подо лба — точно наново рассматривая его мутный глаз, словно вновь изучая все его морщины и шрамы… Субэдэй не был стар — война берегла его и нежно любила, — но года, разделявшие их, ученика и учителя, были слишком невыносимы. Бату видел их на смуглом лице багатура и с мрачным, засевшим на сердце камнем, догадывался, что на деле — они лежали ещё глубже. Там, в разрозненных воспоминаниях Субэдэя. В священных, высеченных под кожей заветах деда. Он скривился. Субэдэй был стар. Хотя бы потому, что никогда не нарушит слово, данное на заре пьяной молодости. «Пей». Бату не хотел пить. Ардза ударит в его голову непременно ближе к полуночи, так, что сон укроет его мутной безбрежной пеленой. Но сегодня он не хотел ни забвения, ни тишины. Чингизид усмехнулся — золото глаз его пылало так же, как и огонь позднего одинокого костра, — а затем звонко рассмеялся без какой-либо на то причины. Нож, до того мерно покоившийся в его руке, легко повернулся в сторону багатура, и Бату лукаво, сыто сощурился. — Ты вынослив. И дик. Неужели тебе хватает одной женщины? — хан скалился, словно дикий голодный зверь. Видно, вопрос вертелся у него на языке слишком давно, и багатур, недовольно вздохнув, понял, что ночь выдастся крайне тревожной. — Сколько у тебя наложниц? Скольких ты берёшь за ночь? На ложе твоя сила такая же, как и перед глазами Сульдэ? Субэдэй не сдержал смешка. Он откинулся, упирая руку в колено. — Уж не сомневаешься ли ты, что сладишь с новой невесткой? Подобное веселье под сводом ханской юрты было дурным, а подчас и смертельно опасным. Гнев Бату не щадил никого, но багатур рассудил, равно как и его скорый на откровения Повелитель: сегодня — быть тому, что предначертано. — А, может, это ей надо сладить с тобой? Лезвие броско сверкало в свете пламени, и острие его было направлено на багатура в хлёсткой молодецкой горячке. Выбить бы!.. Да заодно и дурь из буйной хмельной головы!.. Напомнить, как стирается грань шутки и смерти, когда под одним кровом мешается ардза, оружие и гордыня. Бату был просто не в себе. — …Или как тебя там ублажает твой размалёванный хорь? Не только Бату умел горячиться. Субэдэй знал, о чём тот хочет говорить, и никак не мог сладить со своим занимающимся раздражением. Он с показательным спокойствием отпил своей ардзы, словно и не сказал ничего необычного, и привычное угрюмое выражение его лица нарушал только сверкающий пламенем взгляд, неотрывно прикованный к едва не взмокшему от дикости Хана. — О-о-о! Если бы Субэдэй не видел перед собой Бату — скалящегося, расшатывающегося из стороны в сторону, дышащего злостью и хмельным нетерпением, — то, верно, подумал бы, что с ним разговаривают самые настоящие дьяволы: каждое слово Бату было преисполнено обличительного горького яда. — Надо же! Заговорил! О, Небо, ты свидетель тому! Мой багатур разразился молвой! Бату было всё равно: на засевшую в углу Наринэ, на канун неминуемой свадьбы, на будущую жену, Фэнга, прочих. Сейчас, здесь, именно в эту ночь, весь его мир сузился вдруг до мутного, бьющего в виски заколдованного пойла. И упрямых ледяных глаз напротив. Бату казалось, что чем дольше он смотрел на Субэдэя — тем больше чувствовал, что туман в его голове — не от водки и запоздалого дыма, но от желания. Неконтролируемого и всепоглощающего. — …Много лучше, чем любая из твоих хвалёных кипчакских шлюх, — он дурно рассмеялся, точно вновь скрывая страх под напрягшейся кожей, и вдруг шатко подался вперёд, склоняясь над столом. Он приставил сочившийся кровью нож к груди багатура, пытаясь безнадёжно рассмотреть за хмурыми латами старческое сердце, и расплылся в одной из тех самых улыбок, от которых стыла кровь Фэнга, — но, если тебя так интересуют подробности, — о-о-о! не отрицай! не стоит! умолкни! я вижу тебя насквозь, — то я могу рассказать. Или… показать. — Думай головой! — Субэдэй резко перехватил запястье Бату и злостно вынул нож из его руки. Отброшенный в сторону, тот без звона утонул в мягких коврах. За все годы, что он провёл подле своего Повелителя, Субэдэй научился слушать его очень избирательно. Пустая болтовня не была его стезёй; за него всегда лучше толковала сталь и стрела. Субэдэй держал речь на поле боя, и то была нескончаемая, победоносная песня. Он грубо толкнул Бату в плечо. — Надо было вырезать твои игрушки, когда мы впервые вошли в город! — пролаял он, тщетно сдерживаясь перед лицом — по-прежнему — своего Повелителя. От Бату сильно пахло душным цветом и кислым пойлом. — А теперь ты дурной из-за какой-то бабы! В мыслях багатур ругался, что, верно, степные ведьмы поменяли местами: жениха и невестку, но вслух предпочёл умолчать. — Моё мнение тебе давно известно, так с чего ты решил, будто я его изменю? Бату взвился, ужаленный правым словом, и хотел было тут же разразиться очередной гневной речью: помешанной с обидой и полнившейся тайнами. На языке у него плясали бесы, вызволенные туманным питьём, но он лишь невидяще отшатнулся назад, разводя руками. Точно то могло выветрить из его головы: ледяную степь, лицо, застывшее перед глазами призраком. Он без прежней толики хмельного веселья уличительно зашипел: — Так надо же было! Надо! Всех, до единого! Всех, совершенно! Как ты вырезал накануне столицу — так и их следовало бы! — Бату хотелось возражать. Хотелось спорить и уверять в том, что все слова Субэдэя — грязная ложь. Но он лишь свирепо и шумно дышал, безмолвно приходя в себя, и смотрел куда-то в сторону — казалось, что в лицо степным ведьмам и дьяволам. Где-то под сердцем у него вертелась сдавленная хриплая речь о том, что Субэдэй сам — его рана и его болезнь, но вслух он произнёс только резкое: — И себя самого. Утопить в отравленных китайских реках. Чтобы мои глаза не видели никогда ни тебя, ни твоё никчёмное презрение. Субэдэй подобрался. — Повелитель желает, чтобы я скрылся с его глаз? На его щеках заиграли желваки. Видит Небо, не было во всей Великой Степи силы сейчас, сравнимой с его желанием удавить чингизида прямо на месте. Или хотя бы приложить тому хорошенько, так, чтобы не видеть этой детской обиды, какой-то роковой ошибкой прокравшейся и в юность, и в зрелость молодого Хана. Весь разум багатура объяла злость, что лишь подстёгивала его сдержанность, но он сидел, выжидая, словно пресловутая храмовая статуя. «Желает». Бату стиснул зубы и проглотил ком ярого пламени. Конечно, он желает. Как будто Субэдэй не знает — чего!.. ...Он выдохнул, всё так же шумно и злостно осушив аягу с водкой снова, и сощурил косые глаза. Узкие, тёмные и хитрые — они походили на змеиные, и Бату, точно не видя перед собой ничего, канул в свой бездонный омут злости и разочарования наново. — Отвечай на мои вопросы, а потом — убирайся хоть во все десять преисподней. Субэдэй промолчал. Отрава стачивала Бату изнутри; это было видно сквозь мутную пелену дыма, чувствовалось сквозь кожу и всякую броню. Ощущать её в дёрганом Хане было мучительно, и Субэдэй уничтожил бы любого, кто поддерживал в нём этот самый яд. Однако взгляд Наринэ жёг ему затылок слишком ощутимо, и он понимал: это было невозможно. Нельзя. — Сейчас у меня четыре наложницы, — ответствовал он, — за ночь я беру одну, но если славная победа лишит меня покоя и сна, то могу взять их всех. Воин остаётся воином. Всегда. Когда я ослабну — скорми меня псам. Субэдэй не улыбался, но огонь отражался в глубине его глаза. — Ты доволен? Бату скривился, будто набрав в рот кислой воды, и ничего не ответил. Брови его взметнулись вверх — в молчаливом сдержанном раздражении, и он вновь притронулся к пресной еде. — Нет, — он наигранно безразлично пожал плечами — точно это совсем не он засел дотошным червяком под грудью багатура — и вгрызся обратно в своё безвкусное мясо, — но ты ответил. И если желаешь — волен идти. — Если желаю? — недоверчиво переспросил Субэдэй. — Твоя дотошность усыпит даже самых гневных духов, — Бату сморщился и склонил голову устало и тяжело, — да, если желаешь и если тебе больше нечего рассказать о том… как следует… Он запнулся, скашивая глаза и возводя их ввысь. О, Небо, он действительно проведёт безумную бессонную ночь! Такое он себе не мог помыслить ни в одних, даже самых ужасающих кошмарах. Ни разговоров, от которых крошатся зубы и темнеют щеки, ни, упаси тэнгри, смеха Субэдэя. — …Как надобно правильно брать женщину на ложе. Субэдэй нахмурил брови. Он не переставал злиться, отнюдь. Но прозвучавшие в ответ резкие слова Хана заставили сохранить неподвижность. — Бату? Должно быть, он как-то не так его понял. Их беседы часто осложнялись тем, что Фэнг любил читать свои иносказательные сказки, из-за которых речь Бату нередко полнилась неочевидными оборотами. Но тут, вроде, и сказал всё прямо, а он всё равно никак не мог взять в толк. — А ты что, не знаешь? — уточнил он без тени издёвки. — Просто расскажи. Чтобы… я убедился, что всё делаю так. Казалось, что Бату и этого — едва скользнувшего недопонимания — хватило бы, чтобы наново вспылить. Но он только мрачно исподлобья посмотрел прямо на багатура — не скрывая ничуть, как ему неприятен этот разговор — и отпрянул в сторону, словно посыпавшиеся после этого речи могли бы запятнать его руки золой. Лицо Субэдэя разгладилось, когда он получил подтверждение своим мыслям, и он устало вздохнул. Он всё ещё был напряжён, всё ждал, когда драконы в глазах Бату озлобятся на него снова, но удивление, а также искренность в голосе Хана заставили его немного расслабиться. Осушив свою пиалу, содержимое которой уже успело неприятно согреться, Субэдэй воззрился на Бату вновь. Он не ошибся: эта ночь обещала быть долгой.