Хорошо, что я бета!

— Кто для тебя Эдвард? — спросил Генри холодно и равнодушно. — А кто для тебя Диан? — Просто друг. Серьёзно, что ли? Эй, вы как бы встречаетесь! — Вот и Эдвард для меня просто друг, — ответил я, пусть что хочет, то и думает! — Подвинься, — приказал он. — Не хочу, — отозвался я. Места и с одной стороны от меня, и с другой, было предостаточно, не говоря уже о паре пустых кресел напротив. Захотел бы, уже сел. — Дерзкий, да? — Генри наклонился ко мне, опираясь рукой на спинку дивана у моей головы, — Бессовестный, невоспитанный, наглый? Я только приподнял бровь, типа, к чему вопросы, дядь? Его ладонь соскользнула со спинки дивана на мою щёку. Он снисходительно усмехнулся и сел рядом со мной, совсем рядом, вот прям вплотную, а потом ещё и усадил меня к себе на колени, обнял как маленького и поцеловал в лоб. Что он себе позволяет вообще? После всего того, что у нас было, он думает, что я так запросто позволю себя…? Да, позволю, и сам к нему прижмусь, еле сдерживая стон удовлетворения, я так давно хотел, чтобы он ко мне прикоснулся… — Врёшь… Ты добрый, умный, светлый и чистый мальчик. Поэтому я должен держаться от тебя подальше. Вот только как, скажи, пожалуйста, мне держаться от тебя подальше? Я смутился настолько, что уткнулся лицом ему в плечо и спросил: — Как поживает Лео? Генри снова усмехнулся, на этот раз понимающе, и ответил: — О, мой сын, с которым у нас вроде бы наметился прогресс в отношениях, снова мрачен и сердит. Когда я спросил у него, в чём дело, он ответил: «У твоей школьной шлюшки кончилась практика, теперь он больше не достаёт меня по утрам, сделай с этим что-нибудь». Это дословно. — Твой сын — просто поразительный ребёнок, Генри, — вздохнул я и грустно улыбнулся. Все оставшиеся дни практики у меня начинались одинаково, я шел в туалет для мальчиков и уговаривал Лео пойти в класс, а он мне в ответ рассказывал, какое дерьмо жизнь. Не по годам развитый ребёнок, был бы не таким умным, жилось бы ему легче. В таком нежном возрасте видеть насквозь враньё и манипуляции взрослых, осознавать, что на них нельзя положиться, понимать, что на самом деле ты один, и никогда никому не сможешь довериться… В пятницу я сказал ему, что на следующей неделе меня в школе не будет, и попросил не подводить учителя и идти сразу в класс. Он сказал, чтобы я катился к чёрту, и что скучать он по мне не станет. — Ты ведь сидел с детьми, когда учился в школе? Не хочешь снова этим заняться? Я знал, что он меня попросит. И я знал, что не смогу отказаться, потому что привязался к Лео, и мне хотелось помочь ему справиться с тем, что приготовила для него жизнь. Но это была прямая угроза его младшему братику, если я буду часто мелькать у Генри перед глазами, он может понять, что я не избавился от ребёнка. И кто знает, чем это может кончиться… Я не знаю Генри, я не знаю, на что он способен. Если этот ребёнок ему не нужен… Не хотелось бы однажды очнуться в какой-нибудь подворотне с выскобленной маткой, или не очнуться… Да, вот такой парадокс, я доверчиво прижимаюсь к этому человеку и при этом допускаю, что он может творить такие ужасы. Иррациональность чувств — побочный эффект обретения Истинного. — Платить, конечно же, я тебе буду по-королевски, — привёл Генри последний аргумент, устав ждать моего ответа. Да, деньги нам с малышом пригодятся… — Хорошо, — сказал я, — Только у меня будет одно условие. — Какое, Оленёнок? — Мы с тобой не будем видеться. Генри напрягся и настороженно спросил: — Почему? — Потому что мы должны держаться подальше друг от друга, ты сам это сказал. — Сказал… — он вздохнул и уткнулся носом мне в волосы, — Твой запах, он изменился… Почему? Да, два часа подходили к концу. Я и сам уже начал чувствовать слабый аромат моря и перца, исходящий от Генри. На мой беременный организм его запах действовал уже не столько возбуждающе, сколько успокаивающе, наш альфа рядом, беспокоиться не о чем, он о нас позаботиться… На глаза навернулись слёзы, запах отца способствовал здоровому развитию малыша в утробе папы-омеги, вот только я не смогу обеспечить это своему ребёнку… Да, из-за беременности мой запах изменился, и теперь должен был вызывать у Генри не вожделение, а желание заботиться, быть рядом, защищать. Он спрашивает, почему… Ответа может быть три. Первый: я всё ещё беременный, но я ни за что в этом не признаюсь. Второй: я сплю с другим. Конечно же, так тоже отвечать не стоит, он ведь будет проверять, с кем, когда, как. Собственническая альфячья натура заставит. А где, спрашивается, я найду настолько безбашенного парня, что согласится притворятся моим любовником, да ещё и с подходящим запахом? Оставался третий вариант… Жестокий, очень. Но я пойду на это, потому что это ложь во спасение. И спасаю я не одного, а троих: и себя, и Генри, и нашего малыша. Я положил ладонь на живот и сказал с печалью в голосе: — Не всё прошло гладко, возникли осложнения… Но не беспокойся, ничего серьёзного, я сейчас прохожу лечение, потому и запах изменился, доктор сказал, что через год всё придёт в норму… А ещё мне теперь нельзя пить и трахаться. Генри застыл как статуя, вроде бы даже дышать перестал. Я знал, что ему больно, но ничем помочь не мог. — Это была врачебная ошибка? — глухо прозвучал его голос, моё сердце сжалось от жалости, но я продолжал врать. — Нет. Это была случайность, так бывает, всегда есть процент риска… — Ты сможешь иметь ещё детей? — осторожно спросил он. — Да, потом, после лечения. — Хорошо, — было заметно, что ему стало легче. Можете считать меня параноиком, но я готовился к этому разговору, и к тому, что Генри захочет убедиться, что я всё-таки прервал беременность. Я договорился со своим доктором, и он завёл мне ещё одну карточку, и там действительно было написано, что у меня был аборт, вызвавший осложнения. Так что в этом смысле зад у меня был прикрыт. Генри молчал некоторое время, а потом положил ладонь мне на живот и тихо сказал: — Прости меня, пожалуйста. Я не хотел, чтобы так получилось. Если бы я знал, что так получится, я бы ни за что не попросил тебя об этом… Тут я уже не смог сдержать слёз. Генри гладил мой живот, целовал лоб и мокрые щёки. А я… я хотел убежать и спрятаться, потому что мне было стыдно смотреть ему в глаза. Признаться? А что, если он разозлится на меня за то, что я обманул его? А что, если потребует всё же избавиться от ребёнка? А что, если он сейчас врёт, и ему вовсе не жаль, и он просто говорит то, что принято говорить в такой ситуации? Я не знаю его, я не могу рисковать. Прости меня, Генри, прости за это… Мой прекрасный Истинный целовал меня снова и снова, поцелуи были нежные, мягкие осторожные, почти целомудренные, даже те, которые в губы. — Ты встречаешься с Дианом, — напомнил я ему, собрав разбегающиеся мысли. — Это только кажется, — прошептал он, — Обещай, что никому не расскажешь… — Вы притворяетесь? Но зачем? — Так надо, Оленёнок… Я хотел ещё подокапываться до истины, но он заткнул меня поцелуем уже совсем не целомудренным. — Мне нельзя…, — пролепетал я, пытаясь его оттолкнуть. — Нельзя, значит, не будем, — успокоил Генри, переместил меня со своих коленей на диван и навалился сверху, заставляя лечь. Когда со стороны коридора раздались весёлые голоса Диана и Эдварда, Генри от меня оторвался и шепнул: — Беги в ванную, Оленёнок, и приводи себя в порядок. Он окинул меня насмешливым взглядом, а потом с невозмутимым видом сел, слегка поправил одежду и изобразил на лице покерфейс. Я рванул с низкого старта в сторону гостевого санузла, хорошо, что заветная дверь находилась в другой стороне от коридора. Видок у меня был, конечно, тот ещё: слезы, поцелуи, поваляшки с любимым альфой на диване — всё это было на лице написано, плюс растрёпанные волосы и помятая одежда. Я вздохнул, осуждающе покачал головой, глядя на своё отражение, и начал умываться.