«Полюби нас чёрненькими, а беленькими нас всякий полюбит». Михаил Щепкин
Гэвина Рида не любили коллеги. Это было бы ничего, но его не любили также соседи, арендодатели, однокурсники, преподаватели в академии, официантки в закусочных, водопроводчики, почтальоны, водители такси и первая школьная учительница. Этот неебически длинный список можно было бы продолжать, но гораздо проще сказать, что Гэвина Рида любила только его мама. Для скромной официантки Деборы Рид «малыш Гэвин» был самым кротким, умным, добрым, внимательным и красивым мальчиком на свете. Мисс Рид гордилась сыном-детективом, и никто в мире не смог бы её убедить, что во всей Северной Америке не найдётся человека, который, как следует пообщавшись с Гэвином, согласился хотя бы с одним из этих определений. Приятным молодым мужчиной Гэвина мог назвать только слепоглухонемой идиот, живущий на другом конце страны. Но такой уж была Дебора: она бы нашла поводы для гордости, даже если бы «малыш Гэвин» подставлял жопу грязным бомжам в детройтских фавелах за дозу красного льда. Сама Дебора Рид была улыбчивой, приветливой трудолюбивой работницей в небольшой забегаловке в Тэйлоре — тихом пригороде Детройта. Надо заметить, что если бы юная Дебора не была истинной католичкой, то жизненный путь Гэвина мог бесславно закончиться в контейнере для биологических отходов в гинекологическом отделении местной больницы тридцать пять лет тому назад. Когда её бесшабашный парень получил благую весть, то молча растворился в январском тумане, свалив из Тэйлора на веки вечные в неизвестном направлении. Дебора восприняла это стоически. По крайней мере, никто из знакомых и даже её сестра Мэри не слышали от неё ни единой жалобы на своё положение. Не надеясь ни на чью помощь, кроме божьей, она родила славного здорового малыша. И ангелы на небесах возрыдали. У младенца было прекрасное валлийское имя и острая тяга к иследованию жизни и её явлений. И как только он начал отличать шоколадное мороженое от собачьего дерьма на лужайке, он быстро смекнул, что мир — местечко довольно паршивое и негостеприимное, особенно когда ты нищая безотцовщина, а твоя любимая мамочка всего лишь скромная официантка в малюсеньком городишке. Пару раз он поплакался ей на пятилетних хулиганов, которые его почему-то дразнили и даже надавали лёгких, но очень обидных зуботычин. Но вскоре понял, что делать этого не стоит, поскольку жалобы роняют и без того низкий авторитет юного бастарда. Нравы в маленьких патриархальных городках были на редкость консервативными, поэтому детишки без задней мысли повторяли за взрослыми не совсем понятные, но точно очень оскорбительные словечки типа «выблядок», «нагулянный» и даже «мамзер». С толкованием этих слов мамочка затруднилась, но, как видно, очень расстроилась, поэтому Гэвин сделал определённые выводы. Которые ему не понравились. Гэвин, может, и не блистал умом, но вот самолюбие у него было размером с Эмпайр-Стейт Билдинг. Это была черта характера, которую он унаследовал явно не от миролюбивой и патологически доброй матери. Он оперативно изыскал наиболее эффективный способ затыкания маленьких поганых ртов своих товарищей по песочнице, а потом и по начальной школе. Правило «лучшая защита — это нападение» он усвоил железно. Драться поначалу было страшновато, а Гэвин не отличался какой-то особенной смелостью. К тому же некоторые ребята покрупнее могли хорошенько навалять в ответ такому хиляку, но, как оказалось, в потасовке зачастую главное не сила, а психологический эффект, который Гэвин производил на соперника. Эффект, который производил юный Рид на зрителей, можно было описать коротко — «наглухо отбитый». Местные детишки знали, что от Гэвина теперь может прилететь не только за произнесённые слова, но даже за непроизнесённые, за те, которые он прочитал в выражении лица или косом взгляде, брошенном на него. У него на такую хуйню был идеально функционирующий радар — его ущемлённое, страдающее эго. Несколько десятков разбитых носов, бесчисленное количество синяков и поджопников, щедро раздаваемых Гэвином направо и налево, умение ловко метать камни в противников — и вот уже малыш Рид завоевал славу психопата, которого лучше обходить за квартал — целее будешь. Может, это было не самое почётное звание, но всё же рангом повыше безответного «приблуды» и мальчика для битья. Немного сложнее дела обстояли со взрослыми. Вступать в открытое противостояние с ними не было никакой возможности, поэтому Гэвин активно прокачивал своё ораторское мастерство, отираясь возле занюханных баров, где в дупель пьяные мужики выходили отлить прямо на вонючую стену рядом со входной дверью. Они курили и обсуждали самый широкий спектр тем: от проблем на работе и боссов-идиотов до специфических и весьма оригинальных способов совокупления с противоположным полом. Лексикон Гэвина с каждой такой подслушанной беседой обогащался новыми сокровищами красноречия. Он заучивал наизусть некоторые особо сочные обороты, над которыми пьянчуги гоготали или начинали драться, валяя друг друга по пыльной, засранной парковке. В полной мере его успехи смог оценить тренер школьной команды, который порядком заебал Гэвина своими армейскими замашками и привычкой орать в лицо пацанам из команды, разбрызгивая целый фонтан слюны. После очередной попытки прогнуть под себя дерзкого сопляка тренер, взявший Гэвина за шкирку, внезапно узнал, что он «обоссаное пиздоротое хуи́ло, пересосавшее армейских потных шлангов» и что Гэвин не позволит этому «блядоящеру помоечному ма́цать себя за всякое». Тренеру потребовалось некоторое время, чтобы осознать весь ужасающий смысл произнесённого, а потом, услышав с трудом подавляемый истерический смех свидетелей этой сцены, он решил, что ебись конём эта работа, но Гэвину живым не быть. Скользкая мелкая гадина, прочитав в его глазах обещание скорой и мучительной смерти, вдруг дёрнулась и, извернувшись как ящерица, выскользнула из своей безразмерной футболки, купленной на распродаже в Волмарте. Спустя секунду, не дожидаясь, пока ему официально зачитают смертный приговор, Гэвин понёсся вприпрыжку по футбольному полю прочь от тренера. Тот с рёвом раненого гризли рванул следом, полностью утратив контроль над собой. Директор школы, привлечённый странным шумом, увидел из окна возмутительную картину: физрук гонялся по полю за полуголым учеником, а классы, вышедшие на тренировку, улюлюкали, снимали это всё на свои телефоны и покатывались от смеха. Когда тренера уволили за аморальное поведение и причинение лёгких телесных повреждений ученику — ведь он успел-таки дать Гэвину пару энергичных пинков, когда повалил шустрого бегуна на землю, — преподаватели немного напряглись. Многие пришли к разумному выводу, что лучше не будить лихо, пока оно тихо, и перестали отчитывать Гэвина за его опоздания на уроки, за недисциплинированность, за результаты тестов, за вызывающий внешний вид. Гэвина такой нейтралитет устраивал, и он даже иногда делал приятное учителям — то есть прогуливал школу по нескольку дней подряд. Где его носило — никто не знал, а матери о его прогулах докладывали редко. Но, к всеобщему сожалению, Гэвин всегда возвращался. Несмотря на такое положение дел, он не скатывался в отстающие, не оставался на второй год, и всё это за счёт того самого чёртового самолюбия, которое не позволяло ему быть хуже всех в классе. И ещё это было ради матери, которая никогда его не ругала, но очень переживала, если замечала позорную литеру F в тесте по математике или английскому. Стоило ему увидеть, как она поспешно отводит глаза от бумажек с неудовлетворительными оценкам и спрашивает, как прошёл его день и что он хочет на ужин, Гэвин бросал игры и другие развлечения. Он шёл и с мрачной сосредоточенностью пытался разобраться в этих никчёмных, отвратительных науках. Он ненавидел математику, но, сцепя зубы, он вежливо просил пояснить непонятное у старого соседа мистера Кларка, который после каждого предложения любил добавлять «Ну разве это не очевидно, милый юноша?». Юноше многое было неочевидно, так что приходилось терпеть, чтобы сдать тест. Гэвин терпеть не мог классическую литературу по программе, но ради вменяемой оценки, матерясь и шипя как змей, писал сочинения по Харпер Ли, Драйзеру и всяким там ёбаным шекспирам. Сэлинджера с его Колфилдом, который говнился на всё и вся, Гэвин отлично понимал, так что «Над пропастью во ржи» стало едва ли не единственной книгой, которую он прочёл не без удовольствия. Апофеозом этой нелёгкой работы стало чтение наизусть перед всем классом уитменовского «О, Капитан!», которое он декламировал с такой угрожающей интонацией, что в классе никто даже громко дышать не посмел, не то что улыбнуться. Соученики отлично знали: стоит только шелохнуться, и это будет воспринято как попытка постебаться, а Гэвин от «…Очнись, отец! Моя рука лежит на лбу твоём…» очень быстро перейдёт к прикладыванию оной руки ко лбу неудачливого шутника. Так проходили чудесные школьные годы Гэвина, ознаменовавшиеся, помимо учёбы, следующими этапами становления его как личности. В одиннадцать лет он выкурил свою первую сигарету, давясь дымом и отплёвываясь, едва не упал в обморок, но превозмог себя, поскольку курение было вопросом статуса, а не какого-то там банального удовольствия. В двенадцать умудрился раздобыть пару банок крепкого пива и продегустировать этот взрослый напиток на заднем дворе, пока мамочка уехала на весь уикенд в столичный Лангсинг к своей двоюродной сестре Мэри, которая снова разводилась с очередным мужем. С того дня Гэвин понял, что отношения с алкоголем у него будут сложные. В четырнадцать впервые потрахался. Школьная давалка Кэти Грей не смогла устоять перед Гэвином, который хоть и был младше, но за летние каникулы прилично подрос, а голос из высокого подросткового превратился в проникновенный баритон. Вместе со своей благосклонностью Кэти наградила его гонореей. Таким образом, Гэвин получил двойной опыт и сделал выводы, что если после пятиминутных фрикций с симпатичной блондинкой приходится месяц подставлять жопу под уколы антибиотиков, то доверять прекрасной половине человечества не сто́ит, а к выбору партнёров стоит подходить строже. Проще говоря, не ебать всё, что движется и раздвигает ноги. В пятнадцать директор школы, замучившись вызывать на ковёр то глумливо ухмыляющегося Гэвина, то мисс Рид, которая смотрела на него полными слёз страдающими глазами, уломал-таки это святое семейство на посещение психотерапевта. Поход к специалисту предсказуемо закончился полным фиаско. Никаких особенных отклонений от нормы у Гэвина не обнаружилось, но, когда терапевт выдал сентенцию: «Мы имеем дело с очень рани́мой натурой, которая, с позволения сказать, обросла набором специфических психозащит…», ему было обещано, что если он не заткнётся, то раненый в этом кабинете будет один, причём не фигурально. Психотерапевт был не дурак и не зря ел свой хлеб. Он предложил решить дело миром: выдал Риду удовлетворительную характеристику для директора, а Рид пообещал больше не переступать его порога. Таким образом дело было решено. Так закончилось детство. Гэвин взрослел и поневоле начинал задумываться о том, что он будет делать после школы. Не имея особых шансов на поступление в приличный колледж, он помы́кался после выпуска в родном Тейлоре, а потом решил свалить в большой город, который снова ожил благодаря возобновлению крупного производства. Гэвин быстро собрался, стараясь не задумываться о том, как и на что он будет жить. Помахав соотечественникам средним пальцем на прощание, он отчалил. Тейлор вздохнул облегчённо. За всю свою сознательную жизнь Гэвин так и не нажил здесь друзей, которые могли бы грустить о его отъезде. Конечно, были такие, кто таскался за ним хвостиком и пресмыкался: авторитет крутого парня всегда предполагает свиту из шестёрок. Но Гэвин их презирал и не скрывал этого. Те же, с кем он хотел дружить, держались от Рида подальше, что вызывало в нём приступы лютой ненависти и острое желание во что бы то ни стало отомстить за пренебрежение. Ни по своим шестёркам, ни по снобам он не скучал, переехав в Детройт, и вскоре совсем про них забыл. Детройт Гэвину сразу понравился, хотя принял его не особо ласково, но он был парень привычный к грубостям, так что просто пожал плечами и начал искать, куда бы ему приткнуться. Работал то тут, то там, кое-как перебивался случайными заработками. А потом его осенило, и он решил стать полицейским. Эта работа обладала всем тем, что ему было необходимо: уважение к полицейскому значку, власть, возможность продвинуться по карьерной лестнице при должном усердии. А он хоть и был ленивым распиздяем, но ради заветной цели мог и попотеть. Его карьеру в полиции нельзя было назвать головокружительной, но он знал, что при возможности не упустит своего шанса и если уж не талантами, то хитростью и наглостью добьется своего. В общем, работа ему нравилась, хотя был один малюсенький нюанс, который не давал ему быть по-настоящему довольным своей нынешней жизнью. Этот неприятный нюанс состоял в том, что Гэвина Рида не любили коллеги. А больше всех других коллег, которые благоразумно избрали в отношении Рида тактику «не тронь говна — вонять не будет», его не любил старый пёс Хэнк Андерсон. И это, вопреки всякой логике, задевало Гэвина за живое. Этот надменный лейтенантский хуй почти ничего не говорил, но смотрел так, что и без слов было ясно: он считал Рида никчёмным чмом и непроцарапанной серостью. И каждый косяк Гэвина он отмечал таким выражением лица, в котором читалось «А чего ещё ждать от такого бесполезного мудозвона?». Хэнк Андерсон был человек несдержанный, и обычно он не упускал случая выразить своё неудовольствие в характе́рной для него манере. Он матюкал то стажёров, которые как стадо мамонтов затаптывали следы на месте преступления, то нерасторопных лабораторных бо́танов, косячивших в отчётах, даже блядский глючный кофе-автомат систематически удостаивался порции отборного мата. Но Гэвина он демонстративно игнорировал, обращаясь к нему только по делу и только короткими, рублеными фразами, будто на весах их отвешивал. Эта пьянь гидролизная презирала детектива Рида, и Рид чувствовал, как от ненависти к лейтенанту у него волосы поднимаются на загривке. Взять старшего по званию за грудки прямо в участке, отхлестать по высокомерной роже, с наслаждением сломать нос или пару рёбер было из области несбыточных мечтаний. К тому же здоровенный Андерсон, которому Гэвин дышал в грудь, мог отлично дать сдачи. Поэтому Гэвин использовал классическое «доеби́ козла словами». Но лейтенант был либо на редкость толстокожим мудаком, либо остро́ты Гэвина не задевали его самых чувствительных точек. Риду оставалось только бессильно беситься и ждать, когда появится случай поквитаться за такое несправедливое к нему отношение. Шанс заявился в офис, когда не ждали. Он был в сером форменном костюмчике, белой рубашечке и при галстуке, который он часто поправлял. Гэвин сразу понял — час пробил. Хэнк Андерсон ненавидел андроидов, а Фаулер преподнёс ему славный подарочек в виде пластикового ебланоида с мудацкой ирландской кличкой «Коннор» и привычкой везде влезать со своим охуенно ценным андроидским мнением. Словами не описать, что именно чувствовал Гэвин, когда рассматривал рожу лейтенанта. — Выкуси, мудила, — шептал он, ощущая, как на него нисхо́дит мир и гармония. Гэвин летал как на крыльях и был по-детски, почти безоблачно счастлив. Это счастье удивительно преобразило его: он очень любезно трепался с сослуживцами, удерживаясь от своих привычных подъёбок в адрес мужиков и сомнительных комплиментов в сторону женщин. Хмурый и недовольный ебальник Хэнка был лучше, чем заснеженное рождественское утро. Лучше, чем долгожданные подарки от Санты под ёлкой. Но это счастье оказалось обманчивым, скоротечным и очень коварным. Вскоре Гэвин в этом убедился.❖
— Да заткни ты уже свой телефон, Рид! — раздражённо потребовал офицер за соседним столом. Гэвин рассеяно глянул на экран и увидел короткую надпись — «Деб». Так была записана в списке контактов мать. Специально, чтобы избежать возможных шуточек на тему нежной сыновней любви, которую Гэвин тщательно скрывал от сослуживцев. Он с безучастным видом дождался, пока Дебора сама нажмёт отбой и, выждав для приличия пару минут, встал со словами: — Что-то кофе к концу подходит, пойду отолью. — По привычке сладко, по-кошачьи, потянулся и пошёл в сторону санузла. Не доходя до туалета, он вырулил на пожарную лестницу, которой в участке почти никто никогда не пользовался и, убедившись, что какая-нибудь приблуда не выскочила туда покурить или пообжиматься, пользуясь отсутствием камер видеонаблюдения, Гэвин достал телефон и набрал номер матери. Минут десять он покорно выслушивал тейлорские новости за последнюю неделю, подававшиеся как события глобального масштаба. Он только изредка вставлял свои «Да, мам» и «Конечно, мам». — Я так соскучилась по тебе, Гэви. И Мэри тоже. Господи. Вы, по-моему, лет пять не виделись, а ведь до неё всего восемьдесят миль. Надо бы её навестить. А ещё я хотела спросить: в этом году ты приедешь на Рождество? — Гэвину эти слова были как удар под дых, он страшно не хотел ехать в этот ебучий Тейлор. Он мог бы позвать её к себе, но что она будет тут делать? Смотреть на его соседей-обрыганов? Пытаться на его кухоньке соорудить роскошный рождественский ужин? Гэвин даже ёлку никогда не ставил. Охуенное вышло бы Рождество. К тому же он постоянно ей обещал приехать. Вернуться в родной Тейлор хотя бы на уикенд. Так что на этот раз пришлось расплывчато ответить: — Я постараюсь, мам, честно… — Дебора легко вздохнула и мягко сказала на прощание: — Люблю тебя, малыш. — Гэвин воровато глянул на дверь пожарного выхода и тихо, но очень внятно и уверенно произнёс в ответ: — И я тебя тоже, мам. После отбоя он закурил, привалившись к стене и размышляя, а не рвануть ли ему действительно в Тейлор на Рождество, авось жопа не отвалится: всего полчаса на автомобиле — и ты уже в немилом сердцу аккуратненьком пригороде. Не со шлюхами же в местных барах праздновать. На прошлое Рождество он просто валялся на диване, изнемогая от безделья и скуки, и чесал яйца, переключая каналы с унылой праздничной хуйнёй так часто, что туннельный синдром выработался. Тейлор так себе перспектива, но хоть какое-то разнообразие, да и мать обрадуется. Затушив окурок о подошву ботинка, он, так ничего и не решив, вышел прочь. Гэвин медленно брёл по длинному коридору, когда заметил вышедших из лифта «А плюс А», как он иногда называл Андерсона с его андроидом. Он непроизвольно прицыкнул в предвкушении момента, когда он сможет выдать какую-нибудь импровизацию на тему искренней любви лейтенанта к алкоголю. Например, умеет ли этот андроид смешивать коктейли. Или на тему однополой любви. Гэвин уже заметил, что шутки про еблю с андроидами почему-то не оставляли равнодушным лейтенанта, который обычно умудрялся пропускать мимо ушей всё, о чём говорил Рид. Но, остановившись в укрытии раскидистого офисного фикуса, он обнаружил кое-что, что ему чертовски сильно подпортило настроение. Эти двое остановились, что-то горячо обсуждая. Кажется, они даже негромко спорили, что само по себе было странно. Андроиды обычно не вякали против мнения людей. Но этот, хоть и очень сдержанно, всё-таки возражал. А потом случилось вовсе невероятное: андроид вдруг закивал, видимо соглашаясь с каким-то особо веским аргументом лейтенанта, и улыбнулся. Гэвин хорошо видел, какая это была улыбка, и мог поклясться, что андроиды так не улыбаются. Эти блядские куклы только растягивают губы в гримасе, изображающей улыбку, но этот андроид светился, как новенький четвертак. Коннор сиял улыбкой нежно, дружелюбно, славно. Но весь ужас ситуации был даже не в этом. Самое неприятное был в том, что Хэнк, отвернув свой бородатый ебальник от пластикового напарничка, который должен был превратить его жизнь в ад, цвёл, как блядская майская роза посреди ноября. Чему он там лыбился, было решительно непонятно, но, кажется, эти двое нашли общий язык в максимально короткие сроки. И даже больше того — эти уроды друг другу откровенно симпатизировали! — Пи-здец… — шёпотом резюмировал Гэвин. Причем это был пиздец в квадрате. Все его надежды на то, что он будет наблюдать муки Андерсона и стебать над ним вместе со всем офисом, пошли коту под хвост. Часом позже из достоверных источников в кафетерии участка Гэвин узнал, что сурового лейтенанта Андерсона чуть не переебал сердечный приступ, когда его драгоценного андроида едва не пристрелили на крыше Стрэтфорда. Надо же, какая трогательная забота об имуществе Киберлайф! Паршивее всего было то, что Гэвин теоретически понимал Андерсона. Да чего там теоретически. Гэвин его охуенно хорошо понимал. Он сообразил, что Коннор не очередной пластиковый долбоёб со стойки в департаменте, примерно с той ночи, когда этот выскочка-андроид проводил допрос пойманного девианта. И каждый долбаный вечер Гэвин вспоминал одну и ту же сцену: Коннор мягко и сочувственно смотрит в глаза изломанному, забитому андроиду. Говорит, что понимает его, почти мурлыкает, ласково уговаривает открыться, так, что хочется немедленно расплакаться на его груди и рассказать, как тебя в детском саду обижал хулиган Билли. Но, как только пациент расслаблялся, Коннор с жёстким напором, моментально повышая голос, переходил в атаку, а через мгновение уже орал, ударяя ладонью по столу. Он вскакивал с места и прессовал этого девианта, размазывая его по стенке одним только голосом, угрозами. Он ломал волю, подчинял себе и выглядел... Он выглядел опасно. Такого на понт не возьмёшь. Не запугаешь, не скрутишь в бараний рог. А ведь был мальчик как мальчик. Стоял по стойке смирно, вытянув руки по швам, и только вопросительно заглядывал в глаза своего драгоценного лейтенанта. «Блядь, да что происходит-то?» — напряжённо думал Гэвин, неотрывно пялясь на эту грозу со шквальным ветром, с громом и молнией, вопреки всем законам природы разыгравшуюся в комнате допроса. И он радовался, что Андерсон и Миллер точно так же загипнотизированно смотрят на Коннора, не замечая, что Гэвину стало как-то сильно не по себе. Да уж, этот пластиковый ублюдок внезапно оказался хорош. Даже чересчур. Если совсем откровенно, то он был лучше всех, кого Гэвин видел в этой комнате, а видел он всякое. Его мгновенные переходы от яростных и требовательных интонаций к спокойной, плавной и успокаивающей, почти баюкающей речи. Как блядские аттракционы, где падаешь вертикально вниз с высоты ста тридцати футов. Этот гандон Коннор с того вечера не выходил у Гэвина из головы. Зверски бесил его своим видом, по-машинному умными разговорами и отстранённым, непонимающим выражением лица, когда Гэвин жестоко его выстёбывал. Пытался выстёбывать, если быть точным. Этот мудила совсем не понимал шуток. Он не оскорблялся. И не врубался, чего от него хочет Гэвин. А может, только делал вид, что не врубался, не желая связываться с Ридом. Точно так же, как ебучий Хэнк Андерсон. Два усиленно игнорирующих Гэвина мудилы в отделении вместо одного. Вот это бинго! Гэвина игнорировал андроид. Что могло быть хуже? Наверное, поэтому Гэвин воспользовался первой же возможностью ударить Коннора, забывшего своё блядское место. Посмевшего пререкаться с Ридом в пристутствии другого офицера. Эта андроидская сучара начала затирать ему как дауну, что выполняет только приказы Андерсона, и уже через пару секунд андроид стоял на одном колене перед Гэвином, уронив голову вниз. Кулак Гэвина приятно наливался болью от удара о тело Коннора. А ещё приятнее было видеть, как андроид уставился в пол, а не вглядывался прямо в глаза, будто изучая детектива. После этой короткой стычки Гэвин всей своей шкурой ощутил приближение неведомого пиздеца. Он попытался списать это на раздражение, гнев, отвращение к андроиду. Но хуй он угадал. Потому что ночью, беспокойно ворочаясь в постели, он то просыпался, то снова засыпал, чтобы возвращаться в один и тот же бесстыжий сон. В этом сне он стоял, прикованный наручниками к стене, распластанный по ней и беззащитный. А Коннор орал на него, хватал за волосы, бил наотмашь по щекам. Удары были оглушительными. Голова Гэвина безвольно моталась от ударов, а от разбитого носа к губам стекала струйка горячей солоноватой крови. Ему больно, страшно, но ещё и томительно хорошо. Хорошо от рук, которые грубо поворачивали его голову, от взгляда, с которым Коннор его рассматривал, и от голоса андроида, который произносил его имя. Гэвин и не думал сопротивляться или звать на помощь. Он не хотел никакой помощи. После очередного удара, сильного, отозвавшегося яркой вспышкой перед закрытыми глазами, он повис на руках как подрубленный и прошептал: — Ещё… Пожалуйста… — И прохладная белая ладонь Коннора снова прикоснулась к его щеке, только на этот раз не для удара. Андроид легко провёл кончиками пальцев вверх, до кромки волос Гэвина. Откровенно ласкающим движением зарылся в них. Гэвин чувствовал, как язык Коннора прошёлся по его щеке, мазнул по кровавой дорожке над губой, стирая её. Вторая рука тесно, по-хозяйски легла на грудь Гэвина, и он выгнул позвоночник, чтобы ещё плотнее прижаться к ладони андроида. Движение подчинения, доверия, полной самоотдачи. Сердце колотилось о рёбра как бешеное. Руки Коннора скользили вниз, всё ниже, и ниже, и ниже, пока он не опустился на колени, оглаживая ладонями бёдра Гэвина, пока не упёрся лбом в его колени и не начал потираться щекой о его ноги, как кот, просящий ласки. А потом он медленно поднял темноволосую голову и с невыносимым умоляющим выражением, заглядывая в глаза Рида, прошептал: — Простите меня, хозяин. Простите. — Гэвин видел, как приоткрывались мягкие губы и дрожали тёмные ресницы. Глаза Коннора блестели лихорадочно, будто в них скопились слёзы, и Гэвин чувствовал, как джинсы начинали давить в области паха. От этого шёпота и от тёмных, почти чёрных глаз, смотрящих на него, как на лучшее живое существо во вселенной. Сон был на редкость ебанутым, но Гэвин, проснувшись, всегда чувствовал острое желание выебать кого-то. Или что-то. Он никогда не был пуританином, но вот такой хуйни с ним точно ещё не приключалось. Хотя по городу давно рассекали симпатичные гиноиды с сиськами, которым явно не требовались ухищрения вроде пушапа. Три решительных «не» он мог бы сказать по каждому из пунктов: Я не трахаю андроидов. Я не трахаю мужиков. Я не трахаю тех, кого ненавижу так, что хотел бы самолично забить железным ломом и сжечь в мусорном баке. Так что Коннор был не вариант в любой из существующих вселенных. Но именно он почему-то регулярно устраивал Гэвину фантасмагорические ночные сцены, которые были всё стра́ньше и стра́ньше. Гэвин держался как мог. Он вскакивал чуть свет, не дожидаясь сигнала будильника, и мчался в холодный душ. Ласкать себя под одеялом, вспоминая прихотливо изогнутые мягкие губы андроида, тёмные глаза, острые скулы или низкий, с хрипловатым придыханием, голос андроида, — это было нарушение принципов, которые даже у такого куска дерьма, как Гэвин, имелись в наличии. Он терпел, сублимируя своё нездоровое возбуждение в пошлые шуточки. Он терпел и со смехом говорил соседям по столику, когда Андерсон с Коннором проходили мимо: — Бля буду, эти двое просто пара года. Как думаете, чем они занимаются после смены? Любуются на звёзды, держась за ручки? Хотя нет, ставлю двадцатку, что кто-то из них ложится мордой в капот и… — Дальше все ржали, хотя шутка была мерзкая и совершенно не смешная. Гэвин шутил про «Кто сегодня сверху?», про «Сколько дырок у андроидов?», про «Вы в курсе, что он всё тащит в рот?», «Коннор заменяет Андерсону портативный алкотестер, кстати, вы помните, в каком месте у него лаба?». Гэвин шутил до потери пульса, жёг напалмом, переходил все границы. Он превратился в бесперебойный конвейер по производству смехуёчков самого низкого качества. Он рассказывал про особую машинную дрочку с двадцатью режимами вибрации, чтобы не рукоблудить по-настоящему. И всё становилось только хуже. Он терпел ровно до потасовки на парковке у бара Джимми. Пока Коннор не ударил его так, что искры из глаз посыпались. А потом андроид аккуратно разложил Гэвина, как сучку, на мокром асфальте. И Гэвин лежал, пуская пузыри, отчаянно дергался, безуспешно пытаясь освободиться, а голос над ухом ласково и убедительно повторял: — Не нужно сопротивляться, детектив Рид. Я просто хочу убедиться, что вы успокоились. Лежите тихо: вы сами себе делаете больно. Как же он был пиздецки прав, этот Коннор. Гэвин по жизни сам себе делал больно. И тогда тоже — лежал, придавленный внушительной тяжестью Коннора, и дёргался как одуревший, буквально слыша, как трещат его выворачиваемые суставы. А Коннор всё не унимался: уговаривал лежать смирно. Железные пальцы, державшие запястья Гэвина, крепче любых наручников. Ласковый, славный голос. Крепкие бёдра, так плотно сжимающие бока Гэвина, будто он был быком, а Коннор ковбоем на родео. Если бы он взял Гэвина за волосы и впечатал мордой в асфальт, отпиздил до полной отключки, Гэвин, пожалуй, был бы ему благодарен. Но Коннор его отпустил. Опустошённый, ничего толком не соображающий Рид даже не помнил, что сказал этим двоим на прощание. Он поплёлся к своей тачке. Сел за руль. Закурил, пачкая сигарету кровью и грязью. Посмотрел в зеркало заднего вида: рожа у него была что надо. В кровище, в слезах и соплях. Гэвин почти не помнил, как доехал тогда до дома. Не помнил, как зашёл, разделся, бросая вещи прямо на пол, как принял душ. Помнил только, как, уткнувшись в подушку и почти теряя сознание от удушья, ублажал сам себя, вспоминая тяжесть придавившего его к земле Коннора. Пальцы на правой руке всё ещё сильно саднило от укуса андроида. Он облизывал эти синюшные следы языком, вызывая болезненное жжение, воспроизводя в памяти тот момент, когда сунул их в рот Коннора и ощутил его мягкий подвижный язык. Вспоминал, как острые зубы сомкнулись на костяшках и Гэвин заорал во всё горло. Лучше бы Коннор их нахуй откусил. Чтобы Гэвину неповадно было думать о такой больной поеботе, как «Есть ли у Коннора член?», «Есть ли у него дырка?» или «Что он ещё умеет делать своим языком?». Доведя себя до оргазма, он лежал, как мёртвый, не трудясь даже вытереться, и как никогда остро ощущал себя мешком дерьма.❖
— Пи-здец… — повторил Гэвин, прячась за фикусом. «Интересно, а Андерсон тоже всухую дрочит на свою куклу из Киберлайф? Или?..» Но ответ уже был готов. Андерсон, презиравший и Гэвина, и всё, что Гэвин собой олицетворял, в такой же ситуации сделал бы себе сраное харакири и накормил кишками окрестных дворняг. Но дрочить в простынку, представляя, как Коннор суёт пальцы себе в рот, Хэнк наверняка бы не стал. Гэвин это жопой чуял. Он не был умником, но кое в чём хорошо разбирался, а читать по лицам он умел просто как ёбаный боженька. От осознания того, что Андерсон не стал бы трахать диван, представляя, как его пи́здит андроид, Гэвин ненавидел лейтенанта ещё яростнее. У этого старого алконавта было больше достоинства, чем у жалкого дрочилы Гэвина. — И это моя блядская жизнь, — горько прошептал Гэвин, выходя из импровизированного укрытия, когда увлечённая друг другом парочка скрылась из виду. Ему захотелось нажраться. Прямо до соплей. Желание для Рида было нетривиальное, поскольку выпивку и любителей накатывать ежевечерне после смены он не уважал. И на то у него были свои веские причины. Сослуживцы долго не могли привыкнуть к мысли, что забияка и грязный матерщинник Гэвин не напивается вместе с остальными на праздничных вечеринках. Даже нахаляву. Максимум, что он себе позволял, — это бутылка светлого пива, от которого и подросток бы не опьянел, или один бокал слабоалкогольного коктейля на весь вечер. Просто для проформы. Чтобы отъебались и не пытались подливать ему синьки. Трезвый как стекло, он всегда уходил на своих двоих или уезжал на машине, потому что ни один патрульный Детройта не нашёл бы, что предъявить Гэвину, возвращавшемуся домой с алкогольной вечеринки. Такую удивительную воздержанность он никак не объяснял, от вопросов отмахивался или грубо отшучивался, переводя стрелки на собеседника. Списать эту странность на высокие моральные установки Гэвина у коллег не получалось, поэтому все пришли к негласному выводу, что он алкаш в завязке. И что он ходит в группу анонимных алкоголиков. Всем казалось это разумным объяснением. Но на самом деле разгадка была в другом. Просто никто из них не знал, как именно алкоголь действовал на Гэвина Рида. Многие люди под алкогольными парами превращались в быков, которые только и искали повода зарядить кому-то в рыло. Кто-то шёл ебстись с первым встречным в кабинке туалета. Кто-то плясал на столах, показывая неумелый и похабный стриптиз, за который потом целый год было стыдно. Кого-то алкоголь сваливал в непробудный полукоматозный сон. Каждый сходил с ума по-своему. Пьяный Гэвин Рид впадал в другую крайность: он начинал беззаветно и искренне любить Человечество. Прямо как его мать, святая женщина Дебора Рид. После определённой дозы с его глаз будто спадала мутная, грязная пелена и он видел, что эти жалкие мудаки со свинячьими рылами, любители пончиков с сахарной глазурью и шлюх в ярких нейлоновых париках, заносчивые ублюдки, жалкие подхалимы, никчёмные бездари, мающиеся на нелюбимых работах, — все они его братья. И Гэвин готов был рыдать от умиления, слушая их пьяную, пафосную, самодовольную дичь, — такими славными они ему казались. Вот такое охуенно полезное свойство организма. Уж лучше бы он был несчастным блевуном типа Бена Коллинза, который под общий смех сбегал в туалет после третьей стопки, а потом возвращался весь красный и заплаканный. Было бы не так обидно. Но сейчас состояние Гэвина было такое, что уж лучше напиться и взглянуть на мир как на милое, привлекательное местечко, чем снова сидеть и тупить на свою искусанную руку с уже поджившими ранками от идеально ровных и острых зубов. По дороге домой он взял бутылку канадского вискаря и пошёл заливать своё разочарование в полном одиночестве. После третьей порции крепкого пойла, в которое пизданутые канадцы умудрились добавить своего любимого кленового сиропа, на душе совсем потеплело. Добрый старина Хэнк уже не казался ему врагом номер один, да и Коннора хотелось не расчленять особо извращёнными способами. Появилась даже гениальная мысль позвать его в Тейлор на Рождество и познакомить с мамой. Именно в этот момент Гэвин услышал стук в дверь. К нему припёрлась соседка Мэнди. А возможно, и Аманда. Он в душе не ебал, как зовут эту милую дурочку, которая запала на брутального детектива со шрамом на переносице. Трезвый Гэвин вполне справедливо полагал, что она была из породы мазохисток, которые специально ищут себе козлов, которые будут их постоянно унижать и мучить. Таких баб он всегда обходил за милю, потому что они будили в нём зверя. А если доводилось связаться, то потом долго чувствовал себя вляпавшимся в какое-то говно. Но этим вечером Мэнди или Аманда почуяла, что брутально небритый Форт-Нокс ослабил оборону. Она смело пошла на приступ и не прогадала: трёхлетний односолодовый напиток сделал своё коварное дело. Гэвин покорно трахнул Аманду-Мэнди из острой жалости к этой заблудшей овечке. Наговорил ей комплиментов. А потом снова трахнул со всеми полагающимися прелюдиями. Как настоящий джентльмен. Утром, проснувшись с дикой похмелюги, выставил её едва ли не в одних трусах за дверь со словами: — Съебись навечно. Разглядывая своё опухшее лицо и красные глаза в зеркале над раковиной, он клятвенно пообещал, что больше никогда не будет повторять эти эксперименты с огненной водой. Вылил остатки вискаря в унитаз. Ещё раз бросил взгляд на своё отражение: — Дрочи́ла и слюнтяй, — с каким-то мрачным удовлетворением заключил он. И если слюнтяйство из него лезло только по синему делу, то дрочилой он был в трезвом уме и твёрдой памяти. Самым эффективным способом с этим справиться было потерять Коннора из виду. Дождаться, пока «А плюс А» серьёзно накосячат и любимую игрушку лейтенанта отправят обратно в Киберлайф. Вероятность этого, конечно, была мала, но это их девиантское дело, кажется, не очень-то хорошо продвигалось. Судя по тому, как кипятился Фаулер, и тому, что какие-то шныри из ФБР стали захаживать в гости к капитану чаще, чем он, Гэвин, ходил поссать, дело висело на волоске. Оставалось только дождаться, когда эти двое окончательно проебутся. И когда где-то в стороне капитанского мостика раздалось рычащее: «Перкинс, ёбаный ты хуесос!», Гэвин подскочил, понимая, что наконец-то дело пошло на лад. Пока Андерсон устраивал своё феерическое шоу с мордобитием. Гэвин шмыгнул вслед за Коннором, хотя ему до слёз обидно было пропускать битву полиции Детройта и ФБР. Ныкаясь за углами, он проследил за андроидом, который шёл, иногда останавливаясь и проверяя, не идёт ли кто-то за ним следом. «Иду, иду, сучара. Прямо за тобой. Но хуй ты меня запалишь». Гэвин был чертовски осторожен и на двести процентов мотивирован. Он крался так, как Чингачгук Великий Змей в родных дэлаверских лесах крался за пугливым белохвостым оленем. Бесшумно, блядь. Ступая на носок, а не на пятку. Он был призраком, тенью, духом мщения. Когда Коннор скрылся за дверью в подвальное помещение, откуда он мог попасть только в хранилище улик, Гэвин почесал нос, явно озадаченный таким поворотом. Значит, Хэнк отдал ему свой ключ. Но нахуя? «Да что эти двое затеяли?» В голову ничего дельного не приходило, и Гэвин решительно распахнул дверь и вошёл следом. Коннор уже поднёс ключ к двери хранилища, и Гэвин окликнул его: — Эй, Коннор? — На лице Коннора появилось то самое выражение, которое Гэвин во времена школьной юности наблюдал у отличников, которых он начинал задирать. Коннор напрягся. Ему явно было неприятно видеть Гэвина до такой степени, что он даже не смог этого скрыть. Охуенно. Андроид не смог скрыть, что Гэвин его заебал. Просто отлично. «Да ты меня тоже порядком затрахал, пластиковый хер», — но Гэвин не додумал и уже на автомате включил режим «позвольте доебаться». — Я с тобой разговариваю, говнюк! Куда собрался? Нам не нужно, чтобы какой-то пластиковый долбоёб здесь отирался. Или ты не в курсе? — Коннор уже собрался и ответил спокойным убедительным тоном, что, мол, от дела его отстранили, а он идёт сдавать какие-то там улики. А после этого съебёт из департамента. «Ах ты пиздабол», — невольно и от всей души восхитился Гэвин, но ответил сдержанно: — Хорошо… Береги себя, а то сейчас андроидам небезопасно шляться по улицам, ну ты меня понимаешь? — Он подмигнул и пошёл на выход намеренно медленно, потому что знал, что Коннор торопится провернуть свои грязные делишки, пока Андерсон его там прикрывает своей жопой. — Ничего у вас, придурки, не выйдет, — добродушно пообещал он, очутившись за дверью. Андерсон точно схлопочет по первое число, а андроида, который прямо сейчас пошёл шмонать хранилище бесполезных улик по делу о девиантах, уберут с глаз долой. Переживать теперь было не из-за чего. Хотя где-то на периферии сознания маячила мысль о том, что Андерсона нахер уволят. А андроида перепрошьют и с рук на руки передадут детективу Риду. И Коннор будет подчиняться ему как миленький. Заглядывать в глаза, угадывая желания. Писать отчёты за Рида, таскать кофе для Рида и уж точно не станет кусаться, если Гэвину ещё раз захочется... — Ну не-е-е-е, — вслух протянул Гэвин. — Нахуй такое счастье. Кажется, жизнь налаживалась. Жизнь без раздражающе безупречных андроидов, которые так и норовили занять место раздражительного детектива.