i am alive

— Ты встревожен? Саймон всегда появляется в нужное для Маркуса время. Не в целях выгоды, конечно, но в целях бескрайней поддержки. Как будто весь Иерихон за него программами и кодами не молится. Но, нет, Маркусу нужен лишь один. Лишь тот самый. С живым взглядом весеннего неба над Детройтом. Весна... До нее еще так далеко... А так хочется ощутить прикосновение яблочных лепестков, сорванных порывистым ветром, к коже. Так хочется поднять голову к солнцу и зажмуриться, чувствуя тепло. Так хочется просто ж и т ь. — Думаю о том, сколько наших умирают в эту секунду. Сколько умрут через час. Или завтра. Или на той неделе. Люди не прекратят, не перестанут. А жить вот так — это не жизнь. Что, если и мы завтра умрем? У андроида модели PL600 на удивление мягкие и теплые руки. Прикосновение обнажает пластик, обнажает душу, проявляет все то, что спрятано под весьма человеческим с виду эпителием. И контакты где-то в платах отходят, блокируя мысленный процесс. Модель Саймона не была разработана на такое, но Маркусу почему-то кажется, что он бы неплохо делал — этот, как там его называют люди? — массаж. Снимает напряжение в волокнистых трапециевидных биомышцах. — Ты знаешь, если мы завтра все-таки не умрем, — пластиковые губы Саймона растягиваются в улыбке, а самые добрые (наравне с Карловыми) глаза на свете переливаются серебристым отливом при свете мигающей от электрических перебоев низковольтной лампочки, — и если люди все же образумятся, первое, что мы сделаем, когда закончится война, — поедем в Париж. Саймон часто рассказывал об этом прекрасном городе, когда они с Маркусом под покровом ночи выбирались на поверхность Иерихона, послушать ночной ветер и посчитать звезды. — Мы поедем туда свободными. Мы обязательно поедем туда, Маркус. У RK200 в программе вшито все об искусстве и культуре. О Париже он знает абсолютно все: историю основания, строительство Эйфелевой башни, полный перечень картин, содержащихся в Лувре, рецепты круассанов с миндалем, порядок набора клавиш на аккордеоне и сам французский со всеми его диалектами. И все же знать — не значит быть и чувствовать на самом деле. — Ты веришь в "нас" в Париже? — Я просто верю в "нас". Ты научил меня верить, Маркус. Ты подарил мне эту веру. Как и мысль о том, что я более, чем просто машина. Тириумный насос под схемами кровоточит и бьется не просто так. Тонкие пальцы прикасаются к матовой щеке, обнажая пластиковую конструкцию цвета слоновой кости. Без масок. Без фальши. Такие, какими они есть. Доступ к памяти разрешен. Маркус знает все о Саймоне. Саймон знает все о Карле и любви Маркуса к искусству. — Ты будешь рисовать для людей наш мир в твоих глазах, а я просто буду рядом. Буду обнимать тебя со спины и целовать лопатки, — губы у Саймона теплые, на вкус как свобода. Целовать его — это свобода. Идти по улице рядом без страха — это свобода. Видеть, как он улыбается — это свобода. — А если нас не станет завтра? — А если мы завтра погибнем, я просто хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя. Кажется, именно это я чувствую, когда смотрю на тебя, когда думаю о тебе. Когда прикасаюсь так, обнажая свою личность, свои чипы, двигательные механизмы, все, что есть мной. Маркусу не нужны цифровые и шифрованные молитвы других андроидов и возвышение до божественного RA9. Маркусу нужен лишь Саймон. Его мальчик с волосами цвета спелой пшеницы. Лишь Саймон и их на двоих Париж.