Солнечное затмение

Я сказал ему взять Коннора, и он взял. Джонсон не тронул мой голос, он забрал Коннора, и теперь мне тоскливо. Я даже, если можно так выразиться, скучаю. Я вдруг чувствую себя пустым. Я вспомнил удивительную, страшную историю. Вспомнил, в каком мире остался. В мире, где у человека может быть всего по тридцать. В мире, где у Коннора могут быть свои Конноры, а тостеры живые. Летающие. В мире, где дети не умирают, а спускаются. Они как и самолетики летят до конца своей улицы, а что происходит дальше — я не знаю. Никто не знает. В мире, где одежда вдруг оказывается на два размера больше, но на самом деле — это ты уменьшился. Я смотрю в зеркало и понимаю, что похудел. У меня впали щеки, вывалились глаза. Пиджак большой, рубашка, штаны. Живот подозрительно скручивает, и я понимаю, что не ел. Долго. Последний свой ужин я помню давно. Он был… дней тридцать назад? Не знаю, чем все это время кормила меня темнота, но могу сказать одно: она была скверной спутницей. Я превратился в монстра? Привидение? Мертвеца? Или в один из тостеров? Внутри все такое механическое, чужое. Я смотрю в зеркало и пытаюсь найти признаки превращения: большие клыки, шерсть, лапы. Или идеальную чистую кожу, схожесть с ребенком, электронную радужку, вилку для подключения к сети, хоть что-нибудь. Но вижу только себя в костюме. У меня черные волосы. А глаза непонятные. Поэтому я скажу: тоже черные. Я скажу: у нового Коннора вообще-то были синие, у старого — не помню. Я скажу: а у меня никакие. На кухне никого нет, только андроид. Он видит меня, радуется, предлагает разные блюда, хлопочет, раскладывает по тарелкам, организует целый фуршет, но мне всего этого не нужно. Я беру только рыбу. — Рыба вкуснее, если стейк жарят с двух сторон, — тянет андроид, как будто разбирается в этом. И это на самом деле так, ведь в нем говорит программа. — И если ты человек, — тяну я тоже. Сажусь и ем. Боже, каким голодным я был! Я пробыл в лесу тридцать дней, месяц колесил по Калахари, не знаю, как выжил! Рыба слишком вкусная, андроид слишком громкий, я слишком сытый, тарелка слишком пустая. Андроид ставит еще одну, я ем. Андроид ставит другую, и я ем. Андроид ставит все, что приготовил, но я отказываюсь. Меня начинает тошнить, потому что я не ел месяц, а теперь наелся. Я чувствую себя определенным, новым человеком. Я наелся, я расстался с Коннором. Я хочу заново познакомиться с Хэнком, но не знаю, хочет ли он. Джонсон сказал, он был там, когда разбирали Даниэля. Сказал, что он должен был меня убить, но, возможно, простил. Может быть, он думает, что один умер в тот день, а потому на меня даже не смотрит? Может быть, думает, что у меня был только один путь с той крыши? И это была не лестница, где меня нашли. Потому что когда Даниэль прыгнул, схватив Коула, я тоже прыгнул. Но приземлился на край, на карниз. На секунду мне показалось, что я схватился за что-то пальцами, но я зажмурил глаза, я не видел. Я лишь держал крепко, боялся смотреть. А когда открыл, в руках была его рука. Держалась пальцами за мои, трещала электричеством. Пока Даниэль падал, он потерял вторую. Обе ноги оторвались при падении. Их расплющило о землю. И вот ведь как получается… Однажды тостер на кухне отсоединился от розетки, прилепил себе ноги, руки, голову и продолжил делать то, что делал. Вот, как появились Андроиды. Камски говорил — озарение. Как назвать это? Когда твое создание проходит все круги электрического ада и обратный процесс? Когда возвращается на кухню и берет не новый хлеб, а нож, и идет уродовать, а не готовить? Прогресс, лестницы. Иногда мне кажется, что в этом мире людям нечем заняться. Они боятся собственных тел, одиночества, темноты, лестниц и Конноров. Я не берусь утверждать точно, но могу сказать, что у Камски, наверное, тоже были свои тридцать причин сделать это. У него был свой тостер, свой Камски, своя темнота, и случилось то, что случилось. Я открываю глаза. Хэнк сидит передо мной, и у него совершенно никакое лицо. Не представляю, сколько он так сидел, потому что не представляю, сколько просидел я сам. Минуты? Часы? Дни? Может быть, месяц? Я вижу его глаза, и они не отвернуты. Он смотрит и спрашивает, но я никак не могу понять, что. Как вдруг замечаю пистолет. Возможно, все дело в одиночестве. Возможно, когда ты - сирота, он - сирота, вас уже двое. Два одиночества? Это совершенно непрактично - считать чужую боль при собственной депрессии. Это не его табельное оружие, это револьвер, довольно хороший. Он держит его на вытянутой руке, направил мне в лоб, но я даже не сразу замечаю. Даже не сразу пугаюсь, я все пытаюсь понять, что за вопрос там у него застрял в горле, в глазах, во всем положении тела, но почему-то не берусь спрашивать. Кажется, чтобы его узнать, мне придется услышать выстрел. Деталь внутри поворачивается. Но на самом деле все, что мне нужно услышать сейчас, это его голос. — Я винил тебя, — говорит Хэнк, а я даже выдыхаю от облегчения, потому что и так знал об этом, — пока разбирали андроида, пока его данные просматривали, я думал, как приду к тебе в квартиру и выстрелю тебе в лицо, я представлял, как убью тебя, Коннор, — меня впервые не дергает, не трясет от имени, потому что оно мое, потому что я — твой Коннор, Хэнк. Это я, а все остальные пусть катятся к черту. Они все мертвы, делай то, что задумал. — И в один день я напился, я надрался так сильно, что был готов. Я оделся, поднялся на крышу, но не дошел, остановился на лестницах. Я зарядил в пистолет одну пулю и раскрутил барабан, поднес к виску. — У Хэнка трясется рука, но я кладу на нее свои и держу ровно. Дуло у револьвера холодное. Моему лицу холодно. Я вижу тот вечер и те лестницы, я вижу ту пулю, тебя. Я вижу его глаза, его голос. — Я выстрелил пять раз, — я закрываю свои, — я выстрелил пять раз, Коннор, — все, что меня связывает с этим миром теперь, это его руки. Тот вечер, те лестницы. Он стреляет. Смерть — это держать тебя за руки? Тогда забери меня, кто бы ты ни был. Но проходит одна секунда, две, восемь, тридцать. А я все еще держу его. Я держусь за Хэнка, Хэнк держится за меня. Я открываю глаза. Он отпускает мои руки, опускает пистолет, и я жалею, что не умер. Он лезет в карман, а я думаю: какого черта? Когда он кладет руку на стол, я вижу. Он раскрывает ладонь, и я вижу. — Она предназначалась не тебе, — говорит Хэнк и смотрит в глаза, прямо, насквозь, — а мне. Я вижу ту пулю. И в меня он выстрелил, не пожалел. Он не пожалел. Потому что простил? Думаешь, ты был прав, Джонсон? Неа, нихрена. Он выстрелил, потому что тридцать — это слишком мало. Потому что леса и Калахари слишком мало, потому что нужно больше. Потому что достаточно одного Коннора, меня, чтобы вывести Хэнка Андерсона из себя. И чтобы спасти, достаточно столько же. Я смотрю на него и понимаю - нам нужно больше. Нужно засудить Камски, уничтожить всех андроидов, говорить, говорить, говорить, говорить и — Сходить на могилу к Коулу, — говорит он и отводит взгляд, — мы должны сходить к нему. Я киваю, потому что, конечно. Мы идем до его дома вместе, по пути, правда, заходим ко мне. У меня остался подарок. Нужно отдать Хэнку должное, он не выскакивает в ужасе из квартиры, не убегает, никак не комментирует тонны бумаги, сотни самолетиков, а смотрит в глаза моей темноты, и та впервые молчит. Оказывается покладистой и верной. Я в приятном шоке, улыбаюсь. Я удивленно вырубаю весь свет и ухожу. Я говорю ей на прощание: — Мы уходим. И мы уходим. Идем. Я замечаю, что сейчас октябрь, не тепло совершенно, что андроидов на улицах слишком много. Больше, чем я помнил. Что мир изменился, и я в нем новый человек. Хэнк постоянно на меня смотрит, как будто успел соскучиться. Но я то знаю правду: он просто успел забыть и теперь вспоминает. Хэнк кажется таким близким, он словно что-то такое же новое, как я, ожившее. Я смотрю вокруг и вдруг понимаю, что андроиды не похожи на детей. Андроиды похожи на Коула, Хэнк — это он, и я — он. Идет, хочет спросить: а мы когда-нибудь полетим, Коннор? Где концы наших улиц? Я не знаю, Хэнк. Я не знаю. Я моргаю несколько раз, закрываю глаза, открываю и в следующую секунду вижу стены его дома. Я открываю глаза так широко, как могу, и смотрю на стены, на асфальт, на небо. Я открываю глаза и сжимаю цветы. Так сильно, что руками чувствую каждый шип на каждом тридцатом стебле. Потому что идет снег, а солнце вдруг исчезло. Может быть, именно такое случается, когда один человек вдруг умирает? Именно такое происходит, когда Андерсон смотрит на меня, на мои руки, на мои пальцы, по которым уже течет кровь (а я и не заметил) и вдруг кивает вперед. Я смотрю. Там — на асфальте — лежит мой старый труп. И я вспоминаю: у него глаз вообще не было. Деталь внутри начинает работать. И я вдруг понимаю, что это сердце. Однажды я захотел, и все во мне перестало двигаться. Я замер, превратился в машину, в тишину. А теперь пистолет Хэнка сработал, как выключатель. Он выстрелил, понимаете? Хотите знать, что я почувствовал? Призраки не машут на прощание. Они просто уходят. Депрессия — это прощание, Коннор без глаз. И я ему сказал: — Прощай.