Солнечное затмение

В один из дней своего отпусти я прочитал книгу, где было много лестниц. Главная героиня с ума от них сходила — буквально! Они были у нее во снах, в доме, в голове. Мне было страшно, потому что я их боюсь, а ей было хорошо. Я продолжал читать, думал, что Лидия будет говорить со мной, объяснит мне мои страхи, но в итоге она просто спустилась. Она стояла, но в итоге двинулась, и я ее не понял.* Джонсон не сказал привет ни мне, ни Коннору. На меня он хотя бы посмотрел, Коннора и вовсе — проигнорировал, а затем указал на диван, и мы сели. Он спросил: — Чего ты боишься? Он уточнил: — Твой самый главных страх? Он заверил: — Мы просто поговорим, тебе это нужно, эй. Он обратился ко мне, а не к Коннору, а потому он молчит. Он ждет от меня указаний, потому что после ответа Хэнка до сих пор не пришел в себя, и я этим воспользуюсь. Его замешательством. Я боюсь лестниц, хочется сказать Джонсону. Потому что ты всегда идешь к чему-то, либо от чего-то бежишь. Мне всегда страшно именно на них, ведь за пару шагов решается что-то важное. Ты сделал один и передумал, ты сделал два, восемь. Тридцать. Уже поздно что-то менять, ясно? Это страшно, если посмотреть. У меня в последнее время везде мелькает тридцать, и я удивлен, как Коннор рядом со мной до сих пор один. Почему рядом со мной не толпа этих Конноров, не целая лестница? Тогда я бы, возможно, испугался и перестал говорить с ним. Перестал бы считать его своим голосом и, наконец, спустился бы. Или поднялся. Но его — не тридцать, и это не имеет смысла. Моя теория о параллельных вселенных имеет смысл, потому что выбор существует. Существуют лестницы, Конноры. И если подумать, мы этим выбором живем. Мы — тот самый выбор? Мы сами свои лестницы. И я устал бояться. Я говорю: мне кажется, я слишком много думаю. Я говорю: иногда в моей голове — целые пролеты. Я говорю: почему я не ребенок, боящийся темноты? Почему я вдруг вырос? Должен принимать решения? Дорос до психотерапевтов, до их вопросов по типу: что вы ели на завтрак? Что вам снилось? Что вы за человек? Почему вы ели подгоревший хлеб, а не засунули в тостер новый? А, так у вас нет тостера? Почему? Вы ненавидите андроидов? Почему? На самом деле, я завидую андроидам. Люди боятся собственных тел. Люди боятся одиночества, любви, заводить детей. А тостер боится, что хлеб подгорит. Я смотрю на Хэнка в своей голове и думаю: можно мне бояться, что хлеб подгорит? Я думаю: можно мне этого бояться? Коннор тем временем приходит в себя. Смотрит в меня, читает все мысли и говорит. — Я боюсь вспоминать, — говорит, — мне нравится думать, что я выбрал не один раз, а множество. Что это похоже на сетку, на разветвления, на карту метро — не нравится, смени ветку, пересядь на другой поезд, — я удивляюсь, слушаю его, узнаю его. Я думаю: главное, чтобы деньги не кончились, а он хмурится. Главное, чтоб не вырвало от такого разнообразия, думаю я. Он думает, что я слабак, потому что мог бы обмануть систему, наебать всех сразу и оттого выиграть. Я думаю: иногда судьбу не обманешь. Я думаю, что лестницы тоже обмануть нельзя. Обычно ведь страх тобой владеет — не наоборот. Коннор пытается вырваться, пытается говорить, чувствовать. Освободиться и уйти. Однажды он сбежал из моей головы, а теперь хочет и вовсе исчезнуть. Мое собственное имя от меня отрекается, хочет избавиться. Хочет сказать Хэнку, что мы не одно целое, не смотри на нас так. У нас у каждого свои чемоданы. Мы разъехались. Но ты не уехал, а застыл. Точно так же, как и я, устал бояться. Лестниц, своих отражений, тостеров, Хэнка. Фаулера и Джонсона, потому что они могут увидеть в тебе деталь. Мне вдруг становится страшно. Хочется вернуться домой, в квартиру (на первый этаж) и запереться. Решить, что все зря. Взять свои слова о смелости обратно и пообещать темноте, что когда вернусь, даже не подойду к выключателю. — Хочешь кофе, Коннор? — спрашивает Джонсон, и Коннор кивает. Я вообще-то против, но виду не подаю. У меня чувство, что все эти хочешь кофе? обычно не заканчиваются хорошо. Андроиды похожи на детей, а эта еще и на кофе-машину. Стоит около меня, спрашивает: вам просто черный или со сливками? С сахаром или без? Вам какой объем? В чашке или с собой? Вам вообще кофе нужен? Вам просто черный или? Она пищит, как ксерокс, как соковыжималка. Мне кажется, я не удивлюсь, если она откроет рот, забросит туда зерна, сливки, сахар, закроет, погудит немного и достанет из живота готовую порцию. Это обязательно произойдет с приятным звуком: спасибо за ожидание. Это будет приятно, я сделаю глоток и улыбнусь. Скажу спасибо, оставлю на чай. Или на тех. осмотр, на новую пачку зерен, на что угодно. Если бы так, я бы, наверное, даже купил себе одну такую. У меня бы дома появились электрические приборы, и я бы больше не спал, а участвовал в революции. Но андроид направляется к столу, жмет на кнопку, и чайник начинает гудеть. Она достает чашки не из живота, а из шкафа, и мне жаль. Она не забрасывает в рот компоненты, а лишь улыбается, смотрит. Она — не человек и даже не кофе-машина. Зачем она здесь? Зачем здесь все эти приборы? Зачем нам эти тостеры, Джонсон? Но Джонсон не отвечает. Он принимает из ее рук кофе, передает Коннору. Я вижу, как тот обжигает пальцы, и в тайне злорадствую. Я смотрю на андроида и не понимаю. Джонсон смотрит на меня и все понимает. Он спрашивает: — Она похожа на него? Он уточняет: — На Даниэля. Коннор с уверенностью отпивает из чашки. Он говорит: — Нет. Он говорит: — Тот скорее был домашним пылесосом. Электро-веником. Я закрываю глаза, молчу. Потому что да. Потому что похожа, очень похожа, а Коннор… откуда ему вообще знать? Он — дурак. Самоуверенный кретин. Кретин говорит: — Она не похожа. Даниель принимал стандартные команды. Кретин говорит: — А потом его перемкнуло из-за вопроса ребенка. Кретин говорит: — Он задал его из-за меня. Коул задал его из-за меня. Кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин, кретин. Тридцать кретинов. — Что он спросил? Что это был за вопрос, Коннор? Каким был тот вечер? Когда Хэнк должен был вернуться? Во что вы играли? Что вы смотрели? Что вы пили? Ели? О чем говорили? О чем он мечтал? О чем боялся? О чем ты мечтал? Ты не соврал о том, чего боялся? Что произошло, Коннор? Что за неполадка? Что за крыша? Лестница? Почему все оказалось открытым? Почему андроиды не летают? Не поднимаются вверх? Почему только опускаются? Падают? Лучше бы он умел летать, правда? А ты умеешь летать? Ты об этом не думал? Ты пускал с Коулом бумажные самолетики? Коул пускал с ним бумажные самолетики? Что Коул спросил? Он спросил про бумажные самолетики? Про тебя? Тридцать вопросов. — Не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, не знаю. Тридцать ответов. Тридцать незнающих Конноров. Тридцать лестниц. Тридцать крыш. Тридцать Коулов. Мне кажется, я не могу дышать. Я хочу вернуться в квартиру и больше не выходить. Хочу взять отпуск, хочу спуск, от пуск — все, что угодно, но не эти цифры. Джонсон видит, что я не хочу. Он распознает мои не-желания. Он меня испытывает, потому что не отпускает. Мне кажется, я бы выжил в диких условиях, Джонсон. Давай, выброси меня в какой-нибудь дикий лес. Давай, я готов оказаться где-нибудь в пустыне Калахари. Просто чтобы вернуться сюда, в Детроит, в свою квартиру, и продолжить делать то, что я делал до этого. Ничего. Потому что мне нужна эта стабильность. Безвыборная, безвакуумная. Бесстрашная. Безлестничная. А еще мне нужно поговорить. Но не с тобой. Ты вот возьми Коннора, а меня оставь в покое. Оставь в покое мой голос. — Что вы делали на крыше? — спрашивает Джонсон. — Мы ждали Хэнка, — отвечает Коннор, — пускали бумажных самолетиков на крыше дома. Один из них полетел с края и долетел аж до конца улицы. — Что делал Даниэль? — спрашивает Джонсон, рисуя в блокноте один такой, летящий. — Он там стоял с кучей бумажных самолетиков, которые мы наделали до этого в квартире, — говорит Коннор, — я сказал ему стоять и ждать, он стоял и ждал. Мы брали из его рук самолетики и пускали. Они летели. Потом еще один долетел до конца улицы. Мы сделали хорошие самолетики. — Почему Даниэль прыгнул? — спрашивает Джонсон и продолжает рисовать. — Потому что Коул подошел к нему, взял самолетик и задал вопрос, — произносит Коннор. — Какой вопрос, Коннор? — спрашивает Джонсон и продолжает рисовать. — Не знаю, — Коннор качает головой. — Что произошло потом? — спрашивает Джонсон. — Мы вернулись домой и смотрели фильмы. Даниэль убирался, Хэнк вернулся поздно, Коул уже спал, и я ушел, — бодро говорит Коннор. — А в другом мире? — спрашивает Джонсон, — на другой ветке? В другой вселенной? — Хэнк вернулся, когда мы были на крыше. Он взял последний самолетик и запустил с нами. Мы смотрели фильмы, пока Коул не уснул. Я ушел, — бодро говорит Коннор. — А в нашей? — спрашивает Джонсон снова и разворачивает блокнот, — что произошло у нас? Там, на листке, нарисован бумажный самолетик. И сверху летящий на нем тостер. Его звали Даниэль. А рядом летящий мальчик. Его звали Коул. А рядом летящий Коннор. Его звали Коннор-старый. У нового Коннора от такого вида глаза на лоб лезут, а я внутри пытаюсь найти деталь. Вопрос. Но не могу. Коннор тоже не может. Он не может рассказать Джонсону то, чего я сам не знаю. Он кретин, который сначала сбежал, а теперь пробрался обратно, воспользовавшись старыми ключами. Посмотрел фильм. Рассказал фильм. Не нашел деталь, потому что ключей недостаточно. Я не могу ничего найти. Что стало с моей квартирой? На подоконниках, стульях, столах, кровати бумажные самолетики. Я их не видел, потому что моя темнота была живой. Но однажды я оставил свет. — Это было страшно? В тот момент? — спрашивает Джонсон, а я смотрю на него, как на дурака. — Нет, — говорит Коннор, — он не дурак, — говорит он о нем. — Ты просто не мог думать, — говорит Коннор и смотрит на меня, а я киваю. Мне даже не жаль. И я делюсь с ним. Я киваю, потому что: когда не думаешь, тебе не страшно. Человек устроен не бояться, когда все просто происходит. Потому что: я его упустил. Отпустил с крыши. И мне не было страшно в тот момент. Неловко, наверное. Стыдно. Потому что: хотелось прыгнуть следом, стать подушкой, на которую он упадет. Но: Я — не подушка. Я — человек. И я опоздал. Потому что: Я не слышал, как Коул спросил у тостера что-то, отчего того заклинило. Но я знаю, что это что-то было... — Даниэля разобрали, провели диагностику за эти тридцать дней, — говорит Джонсон, — его разобрали и просмотрели все сохраненный данные, все видео файлы с его глаз, — говорит Джонсон, — Хэнк тоже там был, со всеми. Просмотрели последние шесть часов. Увидели, как вы шли на крышу, пускали самолетики, — говорит, — увидели, как Коул подошел к Даниэлю, взял самолетик и спросил, — говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, — он спросил: А мы полетим, как эти самолетики? Тридцать вопросов. Тридцать деталей. Тридцать открытых ртов Джонсона. — У тебя в голове, Коннор, — произносит Джонсон, — то, что ты сам не можешь отпустить. — Ты не думал, — произносит он снова, через какое-то время, — что Хэнк должен был тебя убить? Я смотрю на Коннора, Коннор смотрит на меня. — Но простил? — произносит Джонсон и вырывает листок из блокнота, мнет его, выбрасывает на пол. Андроид его поднимает. Коннор ложится на пол у моих ног и больше не встает. Никто не обращает на него внимания, кроме меня.