Call call call!

Хансоль вообще, на самом деле, жалеет. Жалеет о том, что купился на оленьи глазки и сладкое «ну пожалуйста, Хансоль, ему негде жить, а у нас, ну ты понимаешь, это всего лишь на пару дней!» вымолвленное Джису, когда тот пришёл к нему на работу «выпить твоего отменного кофе, конечно же!» и никого не волновало, что Чхвэ вообще-то всего лишь студент и квартира вообще-то тоже не его. Всё, что он понял из слов старших это то, что «Сынчоль — душка!», «Он похож на щеночка!» и все в таком же странном для американца духе. Он сдался под натиском двух красивых пар глаз, лимонного штруделя и чая с имбирём. Ну разве этому можно отказать? Чхвэ не уверен. Кожа мальчишки, буквально ребёнка, покрылась нежными зарождающимися касаниями белоснежной жемчужницы и лёгкими поцелуями плюмерии лишь от мимолётного взгляда, секундной улыбки, мысли, вздоха, когда темные глаза нашли такую же тёмную, смольную макушку в аэропорту. Он пал ниц, вплетая пальцы в полевые цветы и целуя чувство свободы и вины, будто те и были той самой прекрасной вариацией судьбы, что могла существовать на просторах этой странной мульти-вселенной. Хансолю хватило лишь " — Ах. Прости. Я — Чхвэ Сынчоль. Джихун много рассказывал о тебе, ты и в правду похож на Ди-Каприо!» протараторенное мужчиной, чтобы подавить чувство яркого восхищения и сменить все это желанием рассмеяться. Сынчоль оказывается старым другом Джихуна, с которым они вместе писали музыку в Сеуле, до того как Ли встретил Джису и переехал в солнечную Калифорнию, «в след судьбе, конечно же!». Мужчина, честно, был немного пугающим и грубым, но все это перекрывалось звонким смехом, глазами-звездочками и «почему я не могу обнять тебя, если хочу?» Страшно. Страшно глаза открыть, вздохнуть лишний раз, повести рукой или дрогнуть телом. Страшно. Это не тот страх, что заставляет тело окаменеть или покрыться льдом, а слезы бежать по щекам. Это блаженный страх, когда боишься вдохнуть и задохнуться от чувств, боишься проявить эмоцию слишком сильно, пугая или вводя в заблуждение. Лёгкие заполняет горячий воздух, что словно лава, плавит и заставляет гореть изнутри. Ресницы мелко подрагивают и Вернон пробегает языком по собственным губам, когда в ванной ранним утром обнаруживает на своей коже маленькие сонные бутоны, что ещё не раскрылись, показывая, что чувства скрытые за этой нежностью — Всё ещё слабые, неокрепшие, дунь и все растворится, словно хрустальный сон. Чхвэ считает, что красота Сынчоля в нем самом. Не во внешности. Скорее в улыбке. Порой такой беззаботной, а временами слегка натянутой. У Чоля она действительно искренняя, она переполнена счастьем. А когда тот убит горем и его глаза полны грусти, как тогда, когда у его коллеги собаку сбила машина, но он обязательно улыбнётся и скажет, что всё в порядке. Он прекрасен, сила делает его красивым. Ещё взгляд. Мужчина может смотреть на него с такой хитростью, детским озорством, со злостью, с заботой и, наконец, с невероятной добротой и отцовской нежностью. Это так потрясающе. Красота в его мыслях, эмоциях. Его глаза горят, светятся от счастья, когда они говорят о музыке, которой оба живут. Или же, когда кореец смеётся над какой-либо шуткой или, когда хочет рассказать шутку, но не может перестать смеяться. Разве это не здорово? В этот момент важно только это, что он счастлив, он чувствует себя хорошо. Слёзы, улыбка, гнев, радость. Всё это так п р е к р а с н о. Хансоль, кажется, любит. Об этом ему говорят распустившиеся плюмерии. Любит старшего за все: за жесты, за фразы, за выражение лица, за голос, за мысли. Красота — это то, что он чувствует внутри. Он так чертовски прекрасен. Ранним рождественским утром, когда на улице немного пасмурно и кажется, вот-вот белые мушки полетят по своим делам, Хансоль бежал, слегка запыхаясь, натягивая шарф выше и стараясь слиться с толпой. -Да стой же ты! — Чхвэ кажется, будто это сцена из дешевого романтического фильма. Хансоль избегает Сынчоля всю неделю. Не то чтобы тот ему надоел или что-то ещё в плохом ключе. Скорее. Вернон устал. Устал каждое утро срезать красивые бутоны нежных, любимых сынчолевых цветов с себя, убирая все «следы» своих уже окрепших чувств. Устал прятать лицо за маской или шарфом. Устал врать. Мужчина догоняет его на повороте, хватает за воротник, обхватывает и сжимает чужие предплечья до синяков. -Что с тобой происходит, черт возьми?! -я люблю тебя. — Что? — Я люблю тебя. Знаешь, в моменты особой слабости или же сильной грусти, которой чертовски много в последнее время. Я допускаю мысль, что цветы на моем теле и ты в моей жизни — выдумка, какая-то особая магия, словно чьи-то хорошие фокусы. От чего мой позвоночник крошится в пыль, не давая нормально даже соображать, а сердце будто лопается, перестаёт биться, умирает. Я много вру в последнее время, особенно маме. Мне от этого так тоскливо и тошнит от самого себя. Я такой отвратительный. Меня так сильно ломает по тебе, а я даже сделать ничего не могу. Я чувствую себя задолбавшимся наркоманом. Я так сильно люблю тебя. Правда. Вопреки взглядам и порицанию общества. Несмотря на то, что приходится лгать родителям — самым близким людям, что вырастили и воспитали. До последнего вздоха. Я. Тебя. Люблю. Чхвэ цепляет пальцами край шарфа крупной вязки, оттягивая его вниз, к подбородку, смотря завороженно, будто ребёнок, как маленькие цветочки, что покрывают острые скулы, некогда примятые тёплой вещью, тянутся навстречу большой и тёплой сынчолевой ладони, будто прося прикоснуться. Чхвэ с таким же детским восторгом, но аккуратно, будто остерегаясь чего-то, снимает с подростка шапку, чтобы начать улыбаться так, будто пятилетнему ему подарили того самого щенка, что они видели на Рождество в Каннаме. В тёмных, вьющихся, немного отросших волосах скрываются маленькие плюмерии, что будто живые прячутся в густых хансолевых прядях от злодеев-снежинок, что на самом деле всего лишь хотят поприветствовать малышек-жемчужниц. Мужчина не выдерживает и оглаживает новый бутон плюмерии на ушке, удивляясь мягкости любимых цветов. Мальчишка не дышит. Сынчоль буквально только что на его глазах простым прикосновением раскрыл спящий ранним утром цветок. «Волшебство» — думает Хансоль, а после чувствует на обветренных губах чужие горячие и влажные, будто по ним только что прошлись языком, от мысли об этом по хансолевому позвоночнику маленькими толпами пробежались мурашки, от чего тонкое, но будто выточенное из мрамора тело, подалось вперёд и резкими, словно высеченные самими молниями, цветами расцвело мальчишечье тело. — Может ты уже определишься наконец? — выдыхает парнишка в самые губы, что так сильно чертовски манят. — Я выбираю тебя, Цветочек. — смеётся мужчина на чужие попытки что-то сделать и как-то скрыть маленькую жемчужинку за аккуратным ушком, натягивая шапку обратно, пряча милые кудряшки и цветы, ведь люди, проходящие мимо, стали заглядываться на странную парочку. — Что же, думаю что Джихун будет называть нас «влюблённой клумбой». -Только те-… -Не думаю. — Хансоль, видно, смеётся. В глазах фейерверками смешинки взрываются, когда он мягкими подушечками пальцев касается крупного, алого бутона мака, что вылез на смольной неприкрытой шапкой макушке старшего, заставляя его раскрыться и зацвести в полную силу, горя пламенем в свете падающих снежинок. " — Какого это любить клумбу? — Странно, но мне нравится.»