Когда расцветают лотосы

      От обилия запахов урчало в животе. Я сглотнула голодную слюну.       Голова всё ещё побаливала в тех местах, где за волосы меня схватил тот мужчина, у которого я увела кошелек, а заодно и пакет с продуктами. Молоко, минералка… Я впилась двумя руками в кусок хлеба и смачно куснула его, тщательно пережевывая. Пустой желудок скрутило от голода и приятной ломки, когда те самые ничтожные крошки еды попали в пищевод.       Как много времени прошло с тех пор, как я нормально ела? Я судорожно, воровато повертела головой в разные стороны, будто бы ища того, кто смог бы отобрать у меня еду. Я чувствовала себя преступником, который совершил очередное преступление, но раскаиваться в нем не спешит, когда вновь кусала ничтожно маленькую булку хлеба, пытаясь рассчитать свои силы и оставить тем, кому более нужнее. Хлеб пах приятно, тепло, его собственная теплота согревала холодные пальцы и заставляла забыть обо всех проблемах, здесь и сейчас наслаждаясь едой.        — Что нашла?       Я моргнула. Вокруг царил кромешный мрак, в отдалении слышался стук капель, где-то расползалась лужица затхлой воды. В переулке пахло сыростью.       Грудь и рёбра стягивало тугой, но мокрой и липкой тканью. К левому глазу клеился когда-то пушистый, а сейчас с торчащими колом во все стороны клочками ткани мягкий пластырь, скрывающий наполненную чем-то инородным глазницу.       Противный врачебный, будто навеянный прошлым, запах и приятный, терпкий, устойчивый аромат хлеба, от которого все в организме переворачивалось вверх дном, перебивали все знакомые, поэтому я не успела уследить, когда надо мной навис вроде бы знакомый парнишка.       Его грязно-карие, в темноте кажущиеся совсем алыми, глаза сверкнули в темноте, и Виктор продолжил, не убирая с лица маску презрения и гнева, уперев всегда теплые руки в бока:        — Ты опять воровала?       Вместо ответа я с давно затаенной внутри и плохо скрываемой снаружи завистью уставилась на его сытый внешний вид, и покрутила головой в разные стороны, гоня необъяснимую злобу на Друга прочь из разума.       Он не виноват в моей нищете.       Мои зубы стукнулись друг об друга от холода, который ледяными пальцами пробирался под разорванную одежду. Я повела плечами. Те мелко-мелко дрожали и немели, от холода или мышечной недостаточности — непонятно, иногда ощущаясь неприятным покалыванием, напоминающем о том, что плечевые кости и мышцы у меня все-таки ещё функционируют. Я бы, конечно, могла «наколдовать» себе одежду, много денег, которыми бы расплачивалась в ближайших продуктовых магазинах, но зачем? Все, что я делаю — иллюзия, а, как известно, иллюзии не реальны, они просто являются обманкой. Сколько бы я не создавала себе различной утепленной одежды, мое тело все равно бы продолжало валяться в подворотне и мерзнуть, оно бы умирало точно так же, как и сейчас, без надежды на спасение, я бы могла вечно расплачиваться листовками из соседнего магазина и какими-нибудь бумажками, но в скором времени все мои создания исчезают, так бы исчезли и они, не оставляя возможности скрыться от местных правоохранительных органов. Как меня ещё не загребла опека — непонятно, однако даже этому я сейчас буду рада, так как идея с детдомом, постоянным кормлением, надежной крышей над головой и всегда теплой едой была просто замечательна. Но, хе-хе, такие, как я, уже там не нужны. Кто возьмет психически неуравновешенную почти подростка-девчонку, у которой с головой явно проблемы, в свою семью без риска?       Виктор, не скупясь на презрительные кривляния, проследил за моим случайно кинутом в сторону взглядом. Во тьме, около самого мусорного бака, сверкнули два синих глаза с суженными, похожими на две вертикальные щелки, зрачками, и кот, громко шипя от какой-то бессильной злости, нырнул мне под бок, исподлобья кидая агрессивный взгляд на стоящего передо мной подростка.       Пальцы на ногах посинели от холода и, казалось, уже давно существовали отдельно от тела. Я их давно уже не чувствую.       Виктор непонятно глянул на меня, то ли презрительно, то ли с какой-то частицей жалости, на которую по сути этот ребенок не способен, и поднялся на ноги.        — Я сейчас вернусь, — пообещал он и кинулся прочь из переулка. Я равнодушно проследила взглядом за тем, как он в скором темпе удаляется, и устало прикрыла глаза. Ноги нещадно жгло от мороза, кажется, в следующий раз я уже никуда не смогу уйти. Просто не смогу.        — Он опять сбежал? — копируя тон Виктора, насмешливо пошевелил усами кот. Его худые бока вздымались от ярости, рёбра угрожающе выпирали наружу. — Да, конечно, он обещал вернуться. — поспешно добавил Деймон, злобно щуря глаза.       Я судорожно вздохнула и плотнее прижалась к нему, обвивая руками его вокруг пустого брюха, жалобно бурчащего и невероятно твердого. Деймон прильнул ко мне, его чёрная редкая шерстка топорщилась во все стороны, он распушился, желая получить немного тепла, и хрипло, почти по-кошачьи, заурчал.        — Ты мерзнешь, — не вопросом, а утверждением вдруг заявил Деймон, перестав ластиться ко мне. Его редкие седые усы нервно передернулись. — Ты не доживешь до середины января, если дело и дальше так пойдёт.       Качнув головой вперед, я сжалась. Деймон свернулся клубком у меня на коленях и вновь гортанно замурчал, уже гораздо громче, словно настоящий кот.       Я почти задремала, чувствуя, как на оголенные участки тела падают снежинки, а губы покрываются холодной корочкой льда, как издалека вдруг услышала спешную поступь. Деймон тут же встрепенулся, подскочил с моих колен и навострил уши, с редкой шерсти посыпались узорные седые снежинки. Его хвост, с кое-где отсутствующими клочками шерсти и наполовину оголенный, воинственно дёрнулся, а побрякушка на шее в виде лупы с крыльями угрожающе звякнула.       Я тут же расслабилась, увидев знакомую светловолосую макушку. Из-за переулка, оглядываясь, понуро высунулся худощавый мальчик, а я слабо улыбнулась, подтягиваясь ближе к кирпичной стене, на которую оперлась спиной, и посмотрела ему за спину. За ним, идя смиренной поступью, тащилась маленькая девчушка с ярко-рыжими волосами, лохмотьями торчащими в разные стороны. Та по-детски, озорно подпрыгивала, но видно было, что сил у нее на большее попросту не было, поэтому она тут же сменила темп на более медленный и степенный.       Замыкал шествие Чикуса, высокий мальчишка с черными, отливающими каким-то непонятно-грязным синим цветом, волосами и огромными темно-голубыми, почти что рыбьими, пустыми глазами.        — Как Мигель? — тихо поинтересовалась я, смотря прямо в фиолетовые глаза грустной девочки, и слабо подивилась своему голосу — надломленному, тихому, со странными хрипами, он отдавался невероятной болью в области гортани. Идея молчать была куда лучше, чем тратить запасы энергии на ненужные разговоры. Однако спросить об состоянии друга, члена своей семьи, я не считала подходящим к этому пункту. Я бы скорее сорвала голос совсем, выплюнула свои легкие, но узнала бы о его самочувствии.       Мишель уныло повесила голову.        — Братик спит и всё никак не хочет проснуться! У него руки очень холодные, я ему оставила одеяло, чтобы он не замерзал. Но что, если он замерзнет, сестренка?..       Пристально взглянув на поникшего Чикусу, я поняла, что всё. Его мертвенно-пустые глаза с тоской смотрели в никуда, а рядом стоящий Кен, мальчик с животными повадками и копной запутанных пшеничных волос, едва ли не выл от горя. По его красным щекам текли слезы, наверняка морозящие кожу, но он стойко терпел это, иногда сглатывая ком в горле и тихонько, совсем по-собачьи грустно подвывая. Ему было страшно, горько, он все понимал, в отличии от маленькой Мишель, как и Чикусе, который по праву считался самым старшим из них, и в этом роль играл не столько возраст, сколько психическое состояние, воля и моральная сила.       В груди неприятно кололо, глаза щипало от наворачивающихся горячих слез, но я ожесточенно поджимала губы и жмурилась, пытаясь сморгнуть слезы. Но в голове упрямо всплывал образ худого мальчика небольшого роста, который с недоверием смотрел на весь мир своими темно-фиолетовыми глазами и шуточно зарывался ладонями в ярко-рыжие пряди, свисавшие с висков сосульками.       Мигель и Мишель — однояйцевые близнецы-французы, которые на одну треть все-таки являются итальянцами, пусть и сами они решительно отвергают этот факт. С их богатым бастардами и метисами семейным деревом, которое легко можно было бы определить по чертам лица и своеобразному акценту, произношению, их просто-напросто выкинули на улицу, назвав грязнокровками. Мигель был со мной, с нами с самого начала, стоило нам сбежать из подземных лабораторий, где над детьми ставили эксперименты, пытаясь усовершенствовать их боевую подготовку и сделать из ребенка, хрупкого и маленького существа с неустойчивой психикой, идеальное оружие для резни. Ведь именно он, именно он тогда нашел нас первыми и помог в первые несколько суток, когда мы ещё ничего не мыслили в том, где находимся и как доставать себе пропитание, именно этот почти что красноволосый мальчишка первый принял меня, мои странности, моё новое имя, и лишь потом это сделали другие, поддавшись его дружелюбному напору. Мигель — тот ещё воришка, взирающий на мир совсем другим, независимо от возраста детским взглядом, сейчас лежал где-то в подворотне, холодный, с посиневшими щеками и безжизненно смотрящими куда-то в одну точку пустыми, а когда-то яркими, лучистыми и теплыми, а сейчас полностью стеклянными глазами.       Я определенно еду крышей. И крыша эта едет стремительно, не шурша, а буквально громыхая шифером, снося вместе с собой чердак и пару этажей. Говорящий кот, так старательно пытающийся вписаться в мое мировоззрение, — всего лишь плод моего больного воображения, частица спасительного сумасшествия в серой и нескончаемой рутине, попытка разума изничтожить одиночество, плотно засевшее вокруг меня. Этого не должно существовать, это просто глупо и нереально, но я, бесхребетно и равнодушно поддавшись такому напору собственных иллюзий, приняла его. Ведь у меня почти нет никого, кто бы смог меня понять, кто бы смог протянуть руку и, просто потрепав по спутанным волосам, успокоить, дав нравоучение и дельный совет. Раньше этим самым якорем, не позволявшим унести меня ещё дальше, был Мигель, умный и решительный, пытающийся держать наплаву нас всех. Сейчас у меня нет никого. Ни Виктор, так старательно играющий роль добродетеля и хорошего друга, ни Кен, Чикуса или Мишель, которые сами ещё были совсем детьми, никто из них не мог бы просто парой слов успокоить бушующую внутри меня истерику и жадно сжирающее последние частички разумных мыслей Пламя, разъедающее все, что попадется. Но Говорящий кот, который зовет себя Деймоном, действительно существует, он насмешливо сверкает ледяными темно-синими с оттенками сиреневого глазами, и гортанно, с перебоями на кашель, больше похожий на фырчание, урчит, пытаясь успокоить и взять на себя роль Мигеля, который просто не позволял мне скатиться вниз и был своеобразной пощечиной, который исчез навсегда, оставив после себя лишь воспоминания и ноющую грудную клетку.        — Нужно закопать тело, — бесцветным голосом бросил Чикуса, заставляя меня вздрогнуть, и, дав указания Кену, который сверлил мрачным взглядом притаившегося за моей спиной Деймона, чтобы он не давал маленькой Мишель бежать за ним и увидеть хоронение собственного брата, развернулся и спешно стал удаляться.       Я глубоко вздохнула и окрикнула его, морщась от тупой боли в горле, вставая. Пальцы на ногах онемели, я попросту их не чувствовала, ступни отозвались каким-то морозным покалыванием. Тело с долей горечи буквально твердило «ты жива», однако неизвестная мне темнота вкрадчиво шептала на ухо «ненадолго». И я готова была отдаться ей, пасть в спасительную прохладу, но… Я не хотела умирать. Не хотела делать это опять. Я боялась этого, ведь в этот раз я могу не очнуться в новом теле, как это сделала тогда, я не хотела терять весь проделанный результат. Но готова ли я страдать только ради того, чтобы просто продолжать существовать? Нет, тут должна быть какая-то другая причина.       Я перевела взгляд на хрипло хохочущую Мишель, которая мягко, по-детски оттягивала и без того почти что совсем куцый хвост ворчащего Деймона, кошачья морда его выражала презрение и такую сильную оскорбленность, на какую только и способен был кот и какую было способно выдать его выражение, мельком глянула на грустное лицо Кена, глаза которого все-таки наполнялись каким-то непонятным торжеством при виде мучений псевдо-кота.       Да, определенно, есть какая-то совсем другая причина, отдающаяся теплом в груди и улыбкой на губах.       Я торопливо засеменила за приостановившейся на мгновение фигуркой Чикусы, чувствуя под голыми ногами тихо хрустящую, покрытую небольшим слоем инея, землю, но через несколько сотен метров я уже обессиленно привалилась спиною к холодной бетонной спине очередной подворотни, и сквозь зубы, изнутри закусывая щеку, устало выдохнула. Мы петляли переулками уже около двадцати минут, ступни болели адски, будто я ходила не по голой земле, а по гвоздям, я пыталась не выть в голос и не скулить, пусть и готова была свалиться вниз от усталости и боли. Я улыбнулась и сделала отмашку рукой заволновавшемуся Чикусе, который решил сделать небольшой перерыв ради меня, отстающей и, как по секундомеру, хромающей на обе ноги, мол, все в порядке. Он был понимающим, но все же ребенком, пусть и со взглядом взрослого человека.        — Пришли, — кивнул головой Чикуса, а у меня внутри все сжалось от нехорошего предчувствия и какой-то собачьей тоски. Хотелось выть волком, но не смотреть на миниатюрное тело, завернутое в какую-то дрянную, местами порванную ткань.       Я тихо сползла вниз, не в силах удержаться на ватных ногах, пусть и попыталась в какой-то момент устоять них, таких странных, ватных и почему-то воздушных, совершенно неспособных держать меня и медленно, степенно тянущих мое тело вниз. Я всхлипнула, размазывая вязкую и холодную грязь, которая от выпадения небольшого количества снега стала густой, покрытой тонкой снежной корочкой, по разодранным в кровь коленям, потянулась руками к его лицу — холодному, чуть посиневшему и почему-то всегда представляющемуся улыбчивым, теплым, таким родным, что хочется зарыдать… И громко закричала, раздирая ладони о застывший льдом клочок земли, что-то грустное, душераздирающее, и, кажется, это был русский, как-то некрасиво смешанный с итальянским, который всегда выходил у меня криво-косо, заставляя испуганного Чикусу попытаться оттащить меня от маленького мертвенного-холодного тела, однако я только взвыла ещё громче, барабаня руками по земле.       Мигель мертв. Наверное, Деймон и Виктор не понимают, почему я так привязалась к этому рыжему мальчику, и я думала, что им, живым людям с мертвыми сердцами, не понять, но он был для меня едва ли не всем. Мои никому не нужные силы не помогут, даже если я утоплю эту планету в своих слезах и заставлю всех людей в этом мире подчиниться мне. Я… я могла бы создать его иллюзию, мы бы вернулись втроем, маленькая Мишель с радостным писком бросилась бы ему на шею, радостная, что брат несомненно живой, но… кому лучше я сделаю этим? Я обману в первую очередь саму себя. Имею ли я право держать его рядом с собой? Он мертв. Не его теплые, живые, руки неуклюже пытаются меня успокоить, дрожащими пальцами перебирая темные пряди, не его голос неумело подбадривает меня. Всё это — заслуга живого человека. Не мертвого, больная девчонка, понимаешь?!       Я никогда не смогу вернуть в живых человека, который мне был дорог, которого я все ещё люблю. Я могу оживить его оболочку, напичкать его наигранными, ненастоящими чувствами, чтобы он был более-менее похож на настоящего человека, но что это мне даст? Очередную порцию безумия? Разрушенное, неумело созданное детскими ладонями счастье тех, кто рядом со мной? Получить порцию ненависти от того, кого люблю здесь и сейчас?!       Я поджала губы и беззвучно зарыдала, уткнувшись лбом в холодные щеки Мигеля, по которым тут же побежали мои горячие слезы.       Мы вернулись обратно не больше, чем через час, потому что солнце все ещё просвечивалось сквозь серые кучные облака и ненавязчиво, но обманчиво пригревало замершую кожу, неожиданно появляясь и скрываясь вновь, будто прячась от всего мира за грозной облачной завесой и выглядывая, словно ласково дразня. Облака же все пытались то полностью закрыть собой солнце, то открыть его полностью, однако то не застывало на месте, а бесстрашно стремилось за ними. Кажется, они не ладят. Дул сильный ветер, едва не сбивающий с ног, тонкий-тонкий слой ледяной корочки под ногами уже не хрустел, плавясь от тепла, источаемого солнцем. Скоро снег окончательно растает, а земля впитает в себя воду, становясь похожей на какое-то зарево, по ней будет неприятно ходить и совершенно невозможно на ней спать. И, кажется, придется снова делить теневые места с местными бродячими собаками. От одной этой мысли я болезненно вздрогнула и поежилась, вспоминая свою последнюю встречу с представителями этого семейства. Интересно, теперь каждая собака будет бросаться на меня и с удовольствием рвать мое тело на куски? Только если у этих псов будет приличная причина, голод, как говорится, не тетка, то почему та собака напала на меня, выпотрошила, порвала и бросила медленно, болезненно умирать — непонятно.       Я невесело хмыкнула и облизнула пересохшие холодные губы, кривясь от какой-то эфемерной, застарелой боли. Глаза Чикусы, мертвенно-пустые, будто душу из него вынули и прокрутили в мясорубке, какие-то холодные, рыбьи, с несвойственным такому типу очей волнением глянул на меня, мол, все в порядке?       Все прекрасно! Я схожу с ума, боги вокруг меня агрессивно настроены на все мои попытки приблизиться к разгадке своей, да и не только своей, самой главной тайны — происхождения Сайи и, что самое главное, почему после того, как эта упрямая девчонка умерла, на её дрянном месте оказалась я? И как?        — Смотри, эти глупые животные думают, что я их собрат, — проворчал Деймон, взглядом натыкаясь на меня, однако азартный блеск в его глазах и какой-то научный интерес говорили, что ему не неприятно их внимание. Кого их? Кошек, котов, столпившихся небольшой кучкой вокруг него и явно настроенных не враждебно, потом что единственное, что они делали — удивленно мурчали вокруг него. — Как их понимать? Я, конечно, кот, но из того, что они там мяукают, не понимаю ничего!        — Ты же говорил, что знаешь все языки! — шутливо возмутилась я, устало откидываясь назад и упираясь спиной в стену, облегченно закатывая глаза, — это стало моим любимым жестом после перенятого у Деймона изящного взмаха рукой — и отмахнулась от него рукой. Голос неприятно хрипел, сдавая мое неутешительное состояние с потрохами. — Помяукай то, что мяукал на коленях у меня.       Кот скривился.        — Я могу тебе хоть пожжужать, но кошачьего языка я не понимаю, хоть убей!       Мишель все это время с таким же ученым интересом следила за поползновениями других кошек в сторону аномального «собрата», но ничего не предпринимала. Кен напряженно скользил взглядом по шеренге котов и кошек и несмело ежился, когда те кидали на него взгляды, полные животного, почти настоящего отвращения.       Я искривила губы в насмешливой улыбке и негромко шикнула на котов, устало махая на них рукой. Те с испуганным шипением и странным мяуканьем попятились прочь, пуча глаза и ероша загривки. Деймон с превосходством посмотрел им вслед, и, будто благодаря, залез ко мне на колени, грея своей редкой шерсткой ободранные участки кожи, затем совсем неожиданно хрипло замурлыкал. У меня заслезились глаза.       Через какой барьер гордости и самолюбия ему пришлось переступить, чтобы просто вот так вот поднять мне настроение?       Я прижала его к себе, чувствуя тепло ворочавшегося маленького тела на своих руках. И вот как теперь с такими аргументами не выжить? Или хотя бы попытаться...