Когда расцветают лотосы

      С оскаленной пасти собаки свисал длинный розовый язык и белая вязкая пена слюны; желтые горящие глаза, в черном белке которого можно было увидеть собственное отражение, были наполнены неподдельным азартом погони. Под чёрной лощеной шкурой пса перекатывались бугорки мышц, мощное поджарое тело грациозно выгибалось в стремительном прыжке. Её тяжелое дыхание звучало в моих ушах, а в мозгу набатом стучала кровь.       Я бежала вперед, запинаясь, падая на землю снова, обдирая в кровь коленки и ладони, и испуганно оборачивалась назад, слыша, как под мускулистыми лапами пса хрустит побережная галька, и звук ломающихся о черные бока камышей едва ли мог заглушить мое собственное шумное дыхание. Я знала этот сон наперед, знала, что будет дальше, но всё равно упрямо бежала вперед, пыталась спасти себя, свою жизнь — убегала, хотя заведомо понимала, чем окончится этот кошмар. Под моими ногами шебуршала сухая трава, в разные стороны летели комья грязи и различные мелкие камни, которые острыми осколками впивались в кожу.       В глазах уже давно темно, я ничего не вижу, кроме чертовых разноцветных салютов и конфетти из собственных мыслей, я задыхаюсь, запинаюсь, однако псу всё не по чем — он все так же бежит, иногда замедляясь, будто растягивая удовольствие от погони. Я вижу росу, оседающую на черных шерстинках, блестящий мокрый нос и желтые клыки, с которых капает голодная слюна. Оборачиваюсь, вновь запинаюсь о какие-то корни растений, торчащие из земли, словно кости, и падаю куда-то вперед, растерянно взмахивая руками и испуганно глядя на радостную собаку, которая, не теряя ни секунды, набрасывается на меня и придавливает своим тяжелым телом к земле. Я кричу, вырываюсь, махаю руками и извиваюсь, словно змея, однако пес лишь сильней вдавливает меня в землю, опуская свои тяжелые лапы мне на грудь и неторопливо раскрывая пасть, оголяя розоватую пасть и длинные клыки, горячая слюна капает, кап-кап-кап, мне на лицо, а в следующее мгновение я чувствую эти клыки в своей плоти.       Струйка крови брызжет из разорванной шеи, а пес с удовольствием вонзает свои зубы все глубже и глубже…

***

      Пухлые пальцы Мишель аккуратно прошлись по моим мокрым волосам, убирая едва заметный сор и распутывая особо мешающие пучки. Благодаря быстро тающему снегу у нас появилась возможность получить немного воды для того, чтобы утолить некоторые потребности, например, ополоснуть сальные волосы, умыться самим и помыть тело Мигеля перед захоронением. Еды, как обычно, почти не было — буквально перед нашими носами недавно захлопнули двери очередного близлежащего детского дома, напоследок кинув пару кусков хлеба и несколько никому не нужных тряпок, которые вполне сойдут за полноценную одежду. Нет, конечно, были и сердобольные люди, которые подбирали нас, замерзающих насмерть, подкармливали, как бродячих собак, и даже отвозили в больницы, из которых мы должны были попасть в детдом и зажить жизнью бедных-пребедных детей, лишенных родителей, но… Это же Италия. Знаете, сколько там детей и без нас? А сколько так же бегают по улицам, ищут себе пропитание и воруют у людей, для которых даже взгляд в нашу сторону уже считается омерзительным. Сколько умирают, не справившись со своей сложной судьбой?..       Я позволила Чикусе, который несмело потянул ладошку вперед, погладить блаженно щурящегося Деймона, слизывающего с усов и губ мелкие хлебные крошки, доставшиеся ему на обед. Кот мурлыкнул, развалился на моих коленях, оголяя впалое брюхо и торчащие под шерстью, словно корни из земли, ребра, а я аккуратно провела пальцами по его редкой черной шерстке. Он заглянул мне в глаза и удовлетворенно замурлыкал.       Я прикрываю глаза, упираюсь затылком в холодную спину и через нос вдыхаю промозглый уличный воздух, пытаясь согреть дрожащие и, кажется, побелевшие от холода пальцы в короткой шерсти Деймона, однако тот и сам мелко-мелко трясется, а я вижу, как иней медленно сыпется с его боков. Он поднимает свою черную, словно изгвазданную в смоле голову и смотрит на меня, и мне кажется, что он улыбается.       Своей пухлой детской щекой Мишель прислоняется к моему плечу и незаметно опирается на меня ещё больше, начиная тихо сопеть через нос. Одна её ладонь все так же аккуратно лежит на спине Деймона, видно, она уснула, гладя его. Я незаметно кладу подбородок на её макушку и чувствую, как ко мне прижимаются с двух сторон дрожащие Кен и Чикуса.       Солнце уже плавно закатилось за верхушки небоскребов, тени неумолимо ползли все ближе…       Наступала ночь.       Начинали выть где-то вдалеке сирены полицейских машин, агрессивно рычали моторы и визжали шины, стираемые об асфальт, мимо переулка начинали скользить толпы людей. Засыпал город, просыпалась мафия… Ха! Как символично.       Мне как некстати вспоминается Виктор с его умением вызывать Пламя, небольшой горячий огонёк, который пляшет на его ладонях и полностью подчиняется его воле. Захочет, чтобы огонёк стал больше — он станет больше, увеличится до огромного костра, прикажет, чтобы принял какую-либо фигуру — он примет, будто… будто живой. Когда мы впервые увидели эту его способность, мы только-только обосновались на своем месте. Тогда и появился Виктор — забавный несносный мальчишка, который с чувством голода едва-едва на «вы», он постоянно ходил надутый и весь важный, гордый тем, что знаком с нами, «крутыми» бездомными детьми, и тем, что он предоставлен сам себе. Я несколько раз в жизни видела его мать — худую женщину с мертвым взглядом, серой кожей и вечным шлейфом алкоголя, и лишь издалека, но даже тогда я успела понять, что Виктор ей не нужен. Скорее всего, она не сделала аборт только из-за просьб какой-нибудь подруги, по тому принципу, что убийство ребенка даже в зародыше считается невероятным грехом, а, может быть, ей просто не хватало денег на нормальную операцию, после которой она бы не рисковала в будущем забеременеть ещё раз. Она не была похожа на живого человека, скорее, просто на тело. Едва-едва живое, решившее, что все проблемы можно решить алкоголем, и бесконечно уставшее, прячущее под длинными рукавами бесформенной рубашки бурые резцы на запястьях. Иногда мне становилось страшно от той мысли, что Виктор растет вот таким вот — беспризорником, выходцем улиц, безграмотным мальчишкой, ни разу не ступавшим на порог школьных заведений.       А затем, решив, что мы уже в достаточно близком кругу его общения, он однажды, зажмурившись, вытянул ладонь вперед и, открыв глаза, окатил нас гордым взглядом карих глаз, которые в темноте отдавали багровым. На его ладони задорно плясал медный огонёк, с помощью которого мы потом разожгли костер. Чикуса и Мигель не поверили и начали искать спички в его руках, керосин или спирт, с помощью которого он бы мог проделать такой «фокус», однако Виктор объяснил, что это никакой не «фокус» и что он умеет так делать с самого детства. Кен и Мишель тогда с таким энтузиазмом рассматривали огонёк, без всяких вопросов доверяя тому, что это действительно не иллюзия обмана. Вот только Деймон повел себя тогда очень странно — во все глаза вылупился на мальчишку, будто увидел в нем кого-то, и прошептал что-то на латыни. Кажется… Ярость? Лишь потом он объяснил, что это значит. Что Виктор был, есть, будет Небом, о котором мне, вроде как, с придыханием рассказывал сам Деймон. Не помню…       Я приоткрыла глаза. Перед глазами плыла серая туманная дымка, будто перед рассветом, однако на дворе всё ещё стояла ночь. Где-то вдалеке маячил огонёк, то ли фонарь, то ли спичка… Хотя нет, нет, это не спичка! Протираю глаза руками и, да, действительно, вижу Виктора, который, оглядываясь, петляет по переулкам и, наконец, заглядывает сюда.       Но… почему он здесь, а не дома? Неужели мать всё-таки выгнала?!       Но Виктор выглядит по-настоящему радостно — в его глазах блестит радость, на ладони горело Пламя, освещая все черные уголки, а на губах впервые что-то, похожее на улыбку.       Я с трудом чуть приподнимаюсь на локтях, стараясь не разбудить Мишель, которая полностью оперлась на меня, тихо сопя, однако Деймон тут же резко открывает глаза, будто не спал вовсе, и дергает кончиком уха, слыша спешную поступь.        — Что он тут опять делает?! — возмущенно и надрывно шипит он, а его хвост судорожно дергается в разные стороны. — Глупый мальчишка! Пусть потушит свой огонь, не хватало, чтобы тебя из-за него поймали оставшиеся родственнички!       Меня мгновенно передергивает от отвращения и страха — я помню, кто такие Эстранео и чем они занимаются, но упрямо игнорирую опасения Деймона. Они все мертвы, а кто жив, тот коротает дни в глубине тюрьмы.       Я вяло приподнимаю руку в приветствии, но Виктор только отмахивается и хватает меня за эту самую руку, дергает на себя, и я едва-едва не падаю, потому что ноги мгновенно подкашиваются. Я не чувствую ступней вообще, однако могу с легкостью сказать, что земля сейчас промозглая и холодная. Деймон спрыгивает с моих колен за секунду до того, как я непроизвольно подскакиваю, и глухо рычит, выгибая спину дугой и ероша смольную шерсть на загривке.       Я тоже недоуменно оглядываю Виктора с ног до головы, на что он нетерпеливо топчется и тянет меня за собой. Запинаюсь обо что-то, путаюсь в собственных ногах, едва не падаю — на все это Виктор не обращает внимания и ведет меня куда-то вперед. Деймон рысцой бежит за нами, не забывая угрожающе шипеть и рычать, а у меня на следующих четырёхстах метрах заканчиваются силы, и я обессиленно приваливаюсь плечом к стене. За спиной уже даже не видно спящих детей, зато пока мы шли куда-то в неизвестном направлении, мне удалось заметить ещё как минимум групп шесть детей в оборванной одежде, которые то слонялись туда сюда, то тоже сбивались в кучки и засыпали. Виктор не обращает на них никакого внимания, он упрямо тащит меня за руку за собой.       Да что… что происходит?        — Куда мы идем? — голос у меня хриплый, болезненный, срывающийся на свистящий шепот, и, кажется, он раздражает вспыльчивого Виктора, потому что тот велит мне молчать и просто следовать за ним. — Виктор!        — Не зови меня так! — вдруг останавливается он, и я врезаюсь в него, больно ударяясь носом о твердую спину. Не называть? Что это значит?! — Меня не так зовут! Мама недавно нашла моего отца — он, конечно, старик тот ещё, зато богатый, со своим особняком! Теперь моё имя Занзас, — я непонимающе и беспомощно смотрю на него, а он снисходительно цедит сквозь зубы: — Понимаешь? В моём имени теперь две буквы «X»! Это значит, что я лучший, что я могу быть наследником…        — Ты показал матери свой огонь, глупый мальчишка? — недовольно интересуется Деймон, тяжело дыша и догоняя нас, а Виктор зло и самодовольно посмотрел на меня, будто я это спросила, а не кот, и вспыхивает:        — Она меня выбесила, ясно тебе?! Она — всего лишь тупой мусор! Теперь я буду богатым, у меня будет все, что я пожелаю… — его темно-карие глаза в темноте блестят багровым. — И у тебя тоже! Ты понимаешь?       У меня перехватило дыхание — неужели правда? Неужели теперь мы действительно обретем дом, будем жить, как нормальные дети! Деймон недоверчиво скалится, но я не обращаю на него внимания, ведь слишком велик соблазн получить то, о чем мы мечтали.       Я поверить не могу в этом, поэтому даже не думаю над тем, какой это человек, хороший ли, плохой ли. Мне просто хочется жить. Жить, а не существовать, черт возьми.        — И… ребята?       Виктор Занзас медленно кивает, будто подтверждая мои мысли — если пировать, то всем вместе.       Я через боль плетусь за ним, и мы, наконец, выходим на какую-то освещенную улицу, где стоит женщина, его мать, несколько мужчин в черных костюмах и один старик с сединой в волосах. Я жмусь за Занзасом, но не от того, что стесняюсь или боюсь, хотя это тоже возможно, но нет, мои пальцы из последних сил цепляются за его старую кофту, а без опоры в его лице я боюсь, что всё-таки упаду лицом в грязь. Буквально.       Старик внимательно оглядывает меня, будто сканирует, оценивает, и по-доброму улыбается, а у меня падает сердце куда-то в пятки и начинает биться о грудь с новой силой, будто птица в клетке.       Он неспешно подходит к нам, с трудом присаживается на колени и заглядывает мне в глаза, а я давлю желание отвести взгляд и упасть в обморок от всего того, что со мной происходило. Где-то за спиной удивленно молчит Деймон, но я не обращаю на него внимания и смотрю только на старика, который, быть может, сможет помочь мне исправить свою судьбу.        — Меня зовут Тимотео. А как твое имя, юная леди?       Я сдуваю с лица синие пряди и хриплю давно заученное «Мукуро», на что старик Тимотео лишь задумчиво вслушивается и, щуря глаза, светло улыбается, а я вижу все морщины на его лице.        — Кого-то ты мне напоминаешь, сеньорита Мукуро, — он ещё несколько секунд смотрит на меня так, будто не в первый раз видит, а я слышу самодовольный хмык Деймона, который удобно устроился на каком-то мусорном баке, сзади. — Ну что ж, вас с моим сыном ждет новый дом.       У меня, наверное, такое лицо, будто мне подарили сейчас весь мир, и я едва едва сдерживаюсь от того, чтобы не упасть на довольного Занзаса. Спустя некоторое время разбуженные Мишель, Кен и Чикуса недоверчиво, неверяще слушают те же слова от старика Тимотео и, захлебываясь слезами, радостно прижимаются ко мне и друг другу, обнимая, будто прощаясь с той жизнью.       Я смотрю в удовлетворенные глаза Деймона и в черной машине смотрю в затонированное окно, медленно засыпая и надеясь проснуться уже… дома. Теперь у меня есть то место, которое я могу назвать этим словом. У нас всех теперь есть это место, и от этой мысли на мои глаза наворачиваются горячие слезы радости.       Что ж…       Почему бы и нет?