Гастроли любви в Северном сердце

      Плавными изгибами дождь рисовал свои размытые акварельные картины на холсте стекла. Хаотично разбросанные по залитому водой фону, нетронутым сокровищем мерцали крупинки горного хрусталя — капли. Дымчато-серая краска стекала с неба, проливаясь на крыши и фасады домов, рекой проносилась по тротуару и топила в себе силуэты прохожих, увенчанных раскидистыми шляпами зонтов. Крупные, тяжёлые капли барабанили по старому подоконнику, отскакивая вниз, теряясь в бесконечном потоке пешеходов.       Саша стоял у приоткрытого окна, жадно впитывая сырую свежесть, заполняя лёгкие прохладным воздухом почти жидким от дождя. Ему нравилось смотреть на город сквозь призму потоков небесной влаги. Всё становилось каким-то нереальным, чарующим, будто вдруг очутился в ином измерении. От пряного запаха залитых дождём улиц дурманяще кружилась голова, хотелось вдыхать его снова и снова как любимую марку сигарет.       Этому городу удивительно шла серая, дождливая погода, не в пример десяткам других северных мегаполисов, приобретающих унылый облик, едва на горизонте появится грозная армада туч. Он, словно бриллиант, раскрывал свою красоту и начинал сверкать после этой особенной огранки. Как жаждущая живительной влаги роза распускался под струями дождя, с благодарностью принимая каждую каплю.       Подобные мысли уже не первый раз посещали Сашу, он бывал здесь раньше и всё повторялось вновь, заставляя испытывать чувство дежавю. Сейчас он приехал в Питер вместе с труппой ермоловского театра. Гастроли, одинаково долгожданные, как для требовательных, но душевных зрителей культурной столицы, так и для самих ермоловцев.       Петров открывает окно настежь, чтобы впустить прохладное дыхание набирающего силу ветра, подставляет лицо брызгам и встряхивает головой. Белые нити ливня чётко вырисовываются на фоне потемневших известняка и штукатурки старинных фасадов. Саша думает, что ради таких мгновений стоит приезжать сюда почаще, чтобы почувствовать себя живым, полным сил. Кажется, он мог бы взлететь, унесённый порывом шквалистого ветра, прямо в серо-голубое небо, которое так низко распахнуло свой необъятный свод.       — Опять куришь? Да ещё в гостинице, обалдел совсем, — сзади послышался недовольный голос худрука.       Вздрогнув от неожиданности, Саша оборачивается и видит Олега Евгеньевича, немного хмурого, но безупречно причёсанного и, по обыкновению, одетого со вкусом, в своём неповторимом стиле. Белоснежная рубашка навыпуск, расстёгнутая на первые две пуговицы, модные мешковатые синие штаны, кардиган, отливающий атласным блеском и, чуть сбившийся на сторону, кобальтово-синий шарф. Петрову нравится этот обманчиво небрежный вид. Он в очередной раз убеждается, что любит самого роскошного мужчину на свете.       — Доброе утро, ОлегЕвгенич, — губы Саши плывут в улыбке.       Меньшиков останавливается, мигом растеряв весь запас грозового настроения. Обезоруженный одним растерянным и счастливым взглядом ангельски-светлых глаз. Он уже забыл, с кем повздорил пару минут назад, запамятовал и сам предмет спора. Сейчас перед ним Саша, его родной. Такой домашний и уютный с растрёпанными волосами, в своей любимой чёрной толстовке и мятых джинсах.       — Доброе, Саш, — никогда не поздно начать заново, — что это у тебя холод такой?       Петров возвращается к окну, быстро захлопывая створку, а потом поворачивается к Олегу Евгеньевичу, опираясь на подоконник, и обнимает себя скрестив руки.       — Там хорошо просто, свежо… ветер классный, — оправдывается Саша, почему-то испытывая неловкость, словно его только что застали за неподобающим делом.       — Не курил значит, — заигрывает Меньшиков, настала его очередь улыбаться.       Сашка напоминает ему провинившегося школьника, что не может не веселить. Мужчина подходит ближе, становясь вплотную и наигранно, с пристрастием, принюхивается к чуть обветренным розовым губам. Он не любит, когда Петров курит, не переносит налёт табачного запаха на его губах, хотя сам частенько дымит. Есть что-то чужое в запахе сигарет, напрочь отбивающее фимиам Сашиных губ. Но сейчас Олег Евгеньевич не чувствует ничего, кроме чистого и бодрящего аромата залитых дождём улиц, сколько бы не принюхивался.       — ОлегЕвгенич, вы дверь закрыли? — взволнованно спрашивает Саша, когда сильные руки уверенно обнимают его за талию.       Меньшиков кивает. Он никогда не забывает о предосторожностях, но Сашка постоянно переживает — не за себя — за репутацию худрука. Настойчивый поцелуй не даёт опомниться — Петров любит целовать первым, неожиданно и напористо. В ответ Олег Евгеньевич забирается под ткань толстовки руками и крепче сжимает стройное тёплое тело, припечатывая Сашу к подоконнику.       Дождь, не прекращаясь ни на минуту, поливает улицу. Они будто стоят у водопада, вниз по стеклу устремляются потоки небесной воды. Если взглянуть в окно, уже не получится рассмотреть дома и прохожих, грани окончательно стёрлись под натиском стихии, смешавшей краски и фигуры. Кажется, город вот-вот уйдёт под воду вместе со всеми жителями как Атлантида.       Саша отрывается от горячих губ, привкусом и оттенком напоминающих бургундское вино, чтобы глотнуть воздуха, ему совершенно нет дела до бушующей за окном стихии, для него существуют только эти глаза, окончательно почерневшие и обольстительно сияющие. Олег Евгеньевич мельком замечает усилившийся ливень и говорит об этом. На миг взгляд Саши обращается к окну, видно, что ему интересно, хочется понаблюдать за потопом, иначе не назовёшь, но желание любоваться смуглым лицом, воскрешающим в памяти образ солнечной Италии с её декадентскими винами, перевешивает.       Ещё один долгий поцелуй, наполненный исступлённым желанием, будоражит и горячит кровь. Саша развязывает шарф Олега Евгеньевича, аккуратно опуская дорогую вещицу на подоконник. Меньшиков медленно тянет его толстовку вверх, абсолютно не церемонясь, снимает и хищником набрасывается на нежнейшую белую кожу, покрывая поцелуями. Осторожно прикусывает особо чувствительную шею. Из горла Саши вырывается тихий, приглушённый стон, он закрывает глаза, чтобы не кончить от этих дразнящих укусов и вытворяющего непозволительные вещи языка.       Олег Евгеньевич расстёгивает его джинсы, продолжая изводить пылкими ласками, а затем раздевается сам. Пока он складывает одежду на ближайший стул, Петров усаживается на подоконник, который, к счастью, оказывается достаточно широким, да и находится довольно низко. Меньшиков возвращается к нему, предусмотрительно прихватив со столика крем — Саша всегда возит его с собой, частенько используя не по назначению.       Петров елозит по подоконнику, нетерпеливо разводит колени в стороны, а когда Олег Евгеньевич прикасается к жаждущему проникновения входу — дёргается вперёд, насаживаясь на пальцы худрука и блаженно стонет, на короткий миг получая облегчение. Однако вскоре лёгкие, массирующие движения возбуждают его до предела.       Сегодняшнюю ночь они провели вместе, поэтому подготовка занимает не больше двух минут, но для Саши они превращаются в целую вечность. Лаская мягкое, нежное, в меру упругое отверстие, Олег Евгеньевич сдерживается из последних сил. Ему так хочется взять Сашу, что всё плывёт и темнеет перед глазами, а в паху ноет от возбуждения. Меньшиков придвигается ближе, подтягивая его за бёдра к самому краю подоконника и медленно входит в невыносимо тугое раскалённое нутро.       — Расслабься, Саш, — почти приказывает Олег Евгеньевич, в такие минуты он напоминает Лебедева.       Стальные нотки в голосе заводят Сашу и мужчина не стесняется пользоваться этим. Петров шумно выдыхает, ощущая приятную заполненность внутри. Олег Евгеньевич подаётся вперёд, не слишком быстро — не хочет сделать больно. Саша скрещивает ноги за спиной худрука, прижимая ближе, заставляя войти глубже. Громкие стоны Петрова и низкие, рычащие — Олега Евгеньевича, частично тонут в шуме дождя.       Меньшиков срывается на быстрый темп, когда Саша просит не щадить его. Уже не понятно, шум капель, ударяющих о подоконник снаружи или кровь стучит в висках, сбивая ритм, острыми краями впиваясь в сознание. Беспорядочно покрывая лицо и грудь мужчины поцелуями, Петров до боли сжимает холодный выступ подоконника пальцами. Только бы удержаться, только бы остаться в спасительном плену любимых рук ещё на несколько мгновений. Пусть эта сладостная пытка длится вечно.       В глазах Меньшикова разверзлась бездна, словно тучи вдруг упали с неба и сгустились вокруг зрачка, который постепенно затопил радужку кедровой смолой. Двигаясь в самом желанном на свете теле, с самым одуряющим ароматом и самыми чудесными глазами, какие только можно представить, он каждый раз боится потерять рассудок от возбуждения. Какое прекрасное создание безгранично доверяет ему себя! Позволяет делать всё, что душе угодно и ничего не требует взамен. Олег Евгеньевич сходит с ума по Саше — это бесконечный фетиш, зависимость, помешательство — пусть называют как хотят. Но с каждым днём он всё отчётливее осознаёт, что его болезнь не лечится. Более того, его даже не посещает мысль о лечении.       — Сашенька, — с наслаждением тянет он низким и хриплым от возбуждения голосом.       Олег Евгеньевич называет его так ласково только, когда они испытывают блаженство близости или остаются наедине, не боясь посторонних ушей и глаз. В такие минуты Петров счастлив, что его назвали именно Сашей. Сколько простора для сочинения трогательных, волнующих производных! За пару лет, проведённых вместе, Меньшиков, казалось бы, должен исчерпать их все. Однако изобретательный, начитанный, имеющий богатый словарный запас и задатки писателя, худрук по нескольку раз за месяц придумывает новые вариации его имени. Если спросить самого Меньшикова, зачем он это делает, ему будет трудно дать однозначный ответ. Может быть для собственного удовольствия, а может для того, чтобы снова увидеть восхищение в любимых глазах.       На ключицах Саши распускается россыпь красноватых отметин, оставленных в неконтролируемом порыве собственнической любви. Он не выдерживает и громко стонет, откидываясь назад, прислоняясь затылком к холодному стеклу. По коже пробегают мурашки — предвестие скорого финала. Он больше не может смотреть на Олега Евгеньевича, слишком много ощущений, кажется, что реальность исчезнет, расщепившись на миллионы разрозненных кусочков. Пылающая щека прижимается к окну, Петров шипит, обжигаясь о ледяную поверхность стекла, которая стремительно покрывается дымкой, запотевает от горячего дыхания.       Ладонь худрука не без сожаления покидает упругое бедро и накрывает член Саши. Петров давится воздухом, мельком замечая осколки солнечного света, отражающиеся в потёках и каплях по ту сторону стекла. Отрывая оцепеневшие пальцы от подоконника, Саша хватается за крепкие плечи Меньшикова и кончает, дрожащими ногами прижимая его к себе. Солнце забирается куда-то под сомкнувшиеся от наслаждения веки и, ярко вспыхивая, взрывается, как многоцветный шарик для пейнтбола. Олег Евгеньевич следует за ним, ложась на влажное, покрытое испариной, разгорячённое тело, напоследок давая Саше ощутить приятную тяжесть веса.       Опустошённые, преступно счастливые и непозволительно влюблённые, полулёжа на подоконнике, они смотрят в серое небо с распахнутыми просветами голубой акварели. По стеклу всё ещё ползут ручейки, теряясь в живописных лужах мостовой. В них можно увидеть дома и машины — в них весь город, умытый дождём, ослеплённый солнечным светом.       — Сашармастус, — ласково говорит Олег Евгеньевич и нежно треплет его по волосам.       — Ничего себе… а от чего образовали? — голос Саши выдаёт озадаченность вперемешку с восхищением.       — Armastus — любовь по-эстонски, — поясняет Меньшиков, с каким-то невообразимым акцентом произнося заимствованное слово.       — Сто седьмое, — довольно улыбается Саша, он считает каждое. — Спасибо, ОлегЕвгенич.       Он благодарно целует худрука, словно тот подарил ему сто седьмую жизнь. Меньшиков крепко обнимает его и если бы сейчас Саша задумал сбежать, а он, разумеется, не собирался, ему бы это не удалось.