Неизбежности

хогвартс!AU Чунмён откладывает в сторону очки в тонкой оправе и устало трет глаза. Он уже выдохся, а ведь ему еще надо не только дописать свое сочинение по истории магии, но и проверить домашние работы Чонина и Сехуна. Эти дети умело пользуются безотказностью хёна, но Чунмён не сердится на них: при всей своей безалаберности Чонин и Сехун первыми готовы прибежать, если понадобится их помощь. И пусть они ворчат, когда Чунмён вручает им лейки и просит пройтись по рядам с ядовитым (и очень болтливым) вьюнком, работа у них спорится. – Хён, – а вот и Сехун, стоит только вспомнить. – Хён. Его голос звучит жалобно, и на коленки Чунмёну ложится вихрастая голова. Чунмён по привычке запускает пальцы в мягкие волосы, опускает глаза и охает. – Они розовые, – констатирует он и без того очевидный факт: неоново-вырвиглазную макушку Сехуна не заметит разве что слепой. Глаза Сехуна наполняются слезами. – Я знаю, – сердито бормочет он и утыкается в чунмёновы коленки носом. – Это отвратительно. А в Больничном крыле сказали, что само пройдет! Хён! У Чунмёна сердце сжимается от неподдельного отчаяния в голосе Сехуна, но в то же время ему смешно, хотя улыбку, просящуюся на губы, он усердно сдерживает. Помнит о том, что Сехуну всего четырнадцать, и любую беду он воспринимает как абсолютную, любое горе для него самое горькое, и даже незначительное изменение в своей («идеальной, хён») внешности – пятно на его безупречном имидже. – Ну ты чего, – Чунмён утешающе ерошит розовые пряди. – Если сказали, что пройдет, значит пройдет. – Ага, – зло отзывается Сехун. – Это пройдет, а в следующий раз он наколдует мне нос картошкой. Или глаза без двойного века. Или бородавку на щеке. Или… И Сехун пускается в долгие описания всего, на что способен он – Бён Бэкхён. Слизеринский старшекурсник, взъевшийся на них с Чонином на ровном месте. Ни одна неделя не проходит спокойно: Бэкхён досаждает Сехуну и Чонину методично и с фантазией. Чонин и Сехун стараются отвечать тем же, но изощренности у них, прямолинейных и открытых пуффендуйцев, не хватает. – Короче, я больше не могу, – Сехун успокаивается: на место злобе приходит апатия. – Уеду на рождественские каникулы и больше не вернусь. Попрошу маму отправить меня в эту глупую французскую школу. Все лучше, чем терпеть… вот это вот. – Он запускает ладонь в волосы и вздыхает с таким надрывом, что у Чунмёна, привыкшего к постоянным драмам младшего, все внутри переворачивается окончательно. – Нет, – говорит он, невидящим взглядом уставившись на исписанный лист пергамента. – Нельзя так больше. Ты прав. Чунмён нащупывает очки, надевает их, поправляя вечно давящую дужку, и встает, мягко спихивая Сехуна с колен. – Ты куда? Жаловаться декану? – Сехун остается сидеть на полу, но теперь в его погрустневших глазах загорается огонек любопытства. – Сам знаешь, что бесполезно, хён. Наш декан ничего не может сделать, а его декану – плевать. – Ничего, в этот раз они меня послушают, – отзывается Чунмён и выходит из комнаты. В холодном коридоре, вдали от уютной и родной гостиной, его решимость дает трещину, но Чунмён заставляет себя сделать шаг, другой, и вот он уже идет твердо и целеустремленно, но не в учительскую, а прямиком к подземельям Слизерина. В самом деле, Бэкхён переходит все границы. Чонин и Сехун – не ангелы, но они никому не причиняли зла, и постоянно травить их – это… это… – Безобразие! – выкрикивает Чунмён, едва завидев спину Бэкхёна, и его возглас, непривычно тонкий и ломанный, эхом отражается от низких, влажных стен. – Безобразие, – повторяет Чунмён гораздо тише и не так уверенно, когда Бэкхён медленно разворачивается и поднимает на него свой колючий, темный взгляд. И ничего такого во взгляде и нет, ну подумаешь – колючий, ну скажешь тоже – темный, а коленки все равно предательски слабеют. – Прости? – холодно спрашивает Бэкхён, приподнимая брови. – Ты снова зацепил Сехуна. Что он… тебе сделал? А Чонин что? Они просто дети. Они тебя не трогали, а ты… Ты ведешь себя, как придурок. Отстань от них. Слышишь?..От… отстань, – Чунмён выпаливает слова, проглатывая их и запинаясь. Глупость, глупость, несусветная глупость – он старше Бэкхёна на год, и заклинаний знает больше, и палочка у него длиннее, и айкью выше, а мелким и дурацким из них двоих выглядит почему-то Чунмён. – Я не виноват в том, что они не знают своего места, – пожимает плечами Бэкхён. – И какое у них место? – задыхаясь от возмущения и чужого равнодушия спрашивает Чунмён. – Не рядом с тобой. – Не рядом со... – рот Чунмёна неприлично округляется, а глаза распахиваются. – Я не по– Бэкхён не дает ему договорить, толкая в узкую нишу за тяжелые, отсыревшие гобелены. Чунмён стукается спиной о стену, теряет воздух и вздрагивает. Но не от удара, а от неожиданно теплой ладони Бэкхёна, которая ложится ему на щеку. И это в сто раз хуже любого удара, потому что Чунмён теряется окончательно и бесповоротно. – Если я от них отстану, – вкрадчиво тянет Бэкхён и улыбается лукаво, одними уголками губ, – то что мне за это будет? – Лучше спроси, – Чунмён призывает на помощь остатки самообладания и храбрости, – чего тебе тогда не будет. Он нащупывает в кармане мантии палочку, но так и не достает ее. Бэкхён чувствует, змеиным почти чутьем чувствует чужую слабость, и его улыбка превращается в ухмылку: – Ты смешной, и я тебя не боюсь. – Очень зря. Чунмён не применяет волшебство, но сбрасывает руку Бэкхёна со своего лица. Не просит, а снова упрямо требует: – Оставь Сехуна и Чонина в покое. Не трогай их. – Не могу, – притворно вздыхает Бэкхён. – Мне всегда нужно кого-то трогать. И если ты такой хороший, смелый маленький хён, то можешь предложить свою кандидатуру. Трогательную. И, не успевает Чунмён охнуть, как Бэкхён нагло стягивает с его носа очки и прижимается губами к красноватому следу на переносице, явно выделяющемуся на бледной коже даже в тусклом свете факела. Назвать легкое касание сухих губ поцелуем язык не поворачивается. Тут нет ничего романтичного, и Бэкхён улыбается нагло, и Чунмёну не нравится (правда-правда) его улыбка, и как все это вообще возможно? – Считаю это авансом, – Бэкхён складывает очки и аккуратно прячет их в карман чунмёновой мантии. – До пятницы твои птенчики в полной безопасности. А там… все зависит от тебя, хён. Последнее слово звучит, словно издевка. В какой-то миг Чунмёну кажется, что теперь он – новая жертва Бэкхёна. Что тот нашел кого-то еще более слабого и беззащитного, неспособного на ответную агрессию, но… В темных глазах Бэкхёна мелькает выражение знакомое и близкое: так Сехун обычно смотрит, когда провинился или когда им предстоит долгая разлука. И Чунмён глубоко вдыхает и улыбается Бэкхёну, как улыбается всем глупым, запутавшимся в себе детям. – Договорились, – говорит он и обходит Бэкхёна, выбираясь из-за гобелена. Оборачивается и смотрит в чужое растерянное лицо. – Теперь я тебя тоже не боюсь. И уходит, больше не оборачиваясь. Зная при этом, что Бэкхён смотрит ему вслед. Бедный Бэкхён, одним неосторожным взглядом он перевернул всю ситуацию, вывернул ее наизнанку и вложил в руки Чунмёну оружие против самого себя. Счастливый Бэкхён – несмотря на его вредность, Чунмён не собирается с ним воевать. Он собирается Бэкхёна перевоспитать задушевными разговорами с ядовитым вьюнком и совместными походам в библиотеку. И, может быть, в ходе этого перевоспитания Чунмён разберется и в собственных чувствах. Еще одна несусветная, но отчего-то безумно притягательная глупость: захотеть вдруг найти что-то общее между правильным пуффендуйцем и хулиганистым слизеринцем.