Детские поцелуи

      — Невозможно никогда не расставаться, — рассуждал Хосок, лёжа поперёк кровати.       Это было их обычное ленивое воскресенье у бабушки, какое когда-то они ни разу не пропускали: оккупировать вдвоём кровать, погрузить себя в океан форменных цветастых подушек, которые Тэхён в детстве скупал как ненормальный и под рукой (под кроватью) всегда иметь тайник с кучей сладостей на случай, если загрустишь.       Младший лежал поодаль и крутил в руках небольшую прямоугольную картонку, откусывая одним разом почти половину третьего по счёту шоколадного батончика.       — Ты думал, мы всегда будем вместе, как сиамские близнецы? — насмешливо (иронично) спросил Хосок.       — А ты разве нет? — безрадостно отозвался Тэхён, прожёвывая сладость.       Его меланхолия рикошетом била от белых натяжных потолков точно в Хосока.       — Дурак, — премудро, горестно, мягко заключил он, отнимая остаток его батончика с недовольным тэхёниным мычанием. — Тебе выпал такой шанс: практиковаться у известного художника! Да ещё в его мастерской в столице! А ты привередничаешь...       — Не такой уж он и известный, — критично бубнил младший, хмуро буравя взглядом инициалы на картонке.       — Какая разница...       — Без тебя всё не так будет. — Безнадёжно, несмело, разбито звучал Тэхёнин голос.       — А-а-айгу-у-у! Ка-ако-ой же ре-э-эбё-о-онок! — Хён с неописуемыми воплями скинул (закидал) все свои подушки на мелкого и, пока тот оживлённо отбивался, повалился сверху, между зубами зажимая кусочек недоеденного, замученного шоколадного батончика.       — Куша́й, — вполне разборчиво произнёс Хосок. В глазах у него — блещущее, бодрящее, заразное веселье, но Тэхён как никто другой знал, что в его тени тлел осадок непокрытой печали. — Куша́й, говолю, не то я тебя укусу!       Тэхён смеялся мягко, непринуждённо, безутешно, укусил край шоколадки, ненадолго раздробил с ним мгновения утаённого, жуткого, тяжкого чувства возможной разлуки; первым сдался под напором её трагедии, целовал его настойчиво, крепко, горько, совсем перенимая сладость.       Тэхёну было каких-то девятнадцать, Хосоку — двадцать, когда они раз и навсегда скрепили свою любовь брачным обетом, клятвенными узами, вечностью. Правда, по-своему.       Это случилось спонтанно, опрометчиво, смело в то же самое воскресенье.       Учебный год начался, и Хосок подумал опустить свою прилежность и поддаться искушению прогула, отказавшись куда-либо ехать. Заместо чего захотел «выгулять» тэхёнину неугомонную меланхолию.       ...И опять (снова) кататься без всяких предусмотренных остановок в надземке, попусту до неприличия громко смеяться (отчаянно, безнадёжно, если честно), закопать в глубокой яме аморальности убеждения нации, по какой-то чёрт (известно, что Хосок ненавидит проигрывать споры) уведомляя целый вагон о том, что «Я люблю Ким Тэхёна!», в то время как тебя опасливыми рывками за руку, зардевшись до кончиков ушей, в нервном, задиристом смехе умоляют сесть на место и заткнуться по хорошему, и затихнуть самому в оцепенении, получив короткий, ощутимый на губах, показной комплимент от победителя за секунды до ближайшей остановки; смириться с покинутым рассудком и спешно ухватиться за кончики его тонких пальцев, чтобы стремительно выбежать из вагона, не быть настигнутыми негодующими возмущениями, укорами, осуждениями...       ...И, не отставая, мелькать перекрёстками, исчезать в переулках, бежать по площади с небывалой распущенной, порочной, дерзкой свободой в сине-красных огнях их ночи.       ...И слиться с мраком глуши местного заповедника на тропинке, ведущей к храму; улавливать на лицах друг друга блеклые мерцания сквозь кроны деревьев от пёстрых бумажных фонариков, что развешаны перед храмом; стоять нос к носу, игриво, неугомонно, глупо улыбаться, цепляться кокетливо пальцами; замереть, не дышать, пережить маленькую краткосрочную смерть, потому что вслух, уместно, до кровоточащего сердцебиения внутри в унисон...       — Я, Чон Хосок, прошу тебя, Ким Тэхён, стать моим мужем, моим спутником жизни и моей единственной любовью... — Глаза в глаза нерешительно совсем, но упорно, пытливо, с любовью наизнанку. — Как там дальше? Помогай давай, мелкий, — смущённо, растерянно, ласково смеялся хён.       Тэхён перенимал его волнительную, возбуждённую дрожь на кончиках пальцев.       — Я отдаю тебе мою руку, моё сердце и мою любовь, начиная с этого дня... — с тем же трепетом говорил младший, не теряя зрительного, нужного, важного контакта.       В глазах — правда. В сердцах — нежность. На губах — вечность. На пальцах — обручальные кольца, и неважно, что они наспех смастерённые из стебельков листьев с деревьев.       ...И первая брачная ночь в полнейшем хаосе из мешающихся подушек, шуршащих обёрток из-под шоколадных батончиков и даже старых плюшевых игрушек, такая сладкая послевкусием свершившегося торжества, пряная своим безумием, приторная юной страстью и неистовой одержимостью (так и вяжет одним лишь желанием на языках)...       ...И переплетать пальцы до хруста; брать безудержно, до конца, осмысленно, в обмен на себя, отдавать себя, заполнять собой; прижиматься сильнее, чем позволяют физические законы, потому что вожделения создают иное, необъяснимое, запредельное для рациональности притяжение; облекать любовь в бережные, чувственные, трепетные касания, поцелуи, кроткие улыбки; изнеженную кожу испещрить кровоподтёками, потому что... невыносимо, горячо, опьянённо; на припухших губах жечь самое красивое, безупречное, тайное...       Кто бы подумал, что вечность имеет больший промежуток, чем неделя, несколько месяцев, пара лет?       Кто бы подумал, что самое сладкое далеко впереди?