Детские поцелуи

      Детские поцелуи такие зависимые.       Один раз попробуешь — считай, подсел. Попался, погряз, запутался в откровенной, доверчивой, непорочной нежности девственных детских губ.       ...И разыграть сцену прощания из классических дорам на перроне железнодорожного вокзала (вот только притворства у них ноль целых и одна десятитысячная, потому что Хосок ненавидит дорамы и не может не скрывать свои истинные чувства грусти, переживания, ревности перед младшим); отпустить родное тепло, ощутить внезапную опустошённость, разложение на рваные составляющие своей некогда цельности (лучшее отправить с любимым), помахать на прощание с успокаивающей, обнадёживающей, самой яркой улыбкой, смаргивать щипавшую влагу в глазах (первый раз настолько далеко друг от друга, первый раз не знать наверняка дату новой встречи, первый раз преувеличенно драматично); проводить удаляющийся поезд тусклым, вовсе безрадостным, тяжёлым взглядом в личное, одинокое, но светлое неведомое, влекущее будущее своего маленького, растерянного донсена и тут же распознать трель вызова на своём смартфоне, ибо: «Хён, привет (бархатное, смущённое хихиканье на другом конце в груди что-то трогает — и снова так мягко, горячо становится). Поговори со мной...».       ...И выкраивать из своей занятости несколько минут ради виртуальных обязательных встреч, гулять вместе по шумным, ярким, мажорным улочкам «золотого» Сеула; в выходные ни за что не пропускать свидания с обговоренной двойной порцией рамёна и огрызаться на надоедливого соседа по комнате в общаге — любопытного, наглого, бесстыжего Пак Чимина, щипать его до синяков, чтобы не загораживал камеру и не пугал мелкого своей физиономией.       ...И находить успокоение от поглощающего чувства утраты незаметного, незримого, неуловимого, но самого важного, закрепляющего пазла своего душевного равновесия в любимом деле; танцевать яро, резко, безустали отчаянно, забываться в каждом возможном конкурсе, фестивале, выступлении, экзамене, устроиться на работу в танцевальную студию за компанию с Чимином, чтобы не такими ужасными казались дни вдалеке друг от друга (Хосок из них был самый подготовленный к расставанию, но почему-то переживать ему мучительней, больней, страшней; может быть, потому, что он предполагал, боялся, к чему может привести затянутая отдалённость); медленно гасить свой фальшивый восторг за предоставленный шанс возвыситься, беззвучно скулить в подушку, бодрствовать с бессонницей, потому что обидно — ревностно и эгоистично, — когда на звонки не отвечают второй день подряд, а соизволив вспомнить, в камеру пихают какую-то незнакомую морду со словами: «Хосок-и-хён, его зовут...» — и как-то мимо ушей, если честно, всё равно, неинтересно даже, ничуть не трогает, потому что гложет собственнический позыв от того, что не он с ним там, не близко, не вместе; вертеть, поглаживать гладкое кольцо на безымянном пальце, успокаиваться, выдохнуть в сосредоточении своё раздражение, потому что глупо, бессмысленно, потому что уже твоё безвозвратно...       ...И хвалиться достижениями, по-настоящему, без всякого натянутого лицемерия радоваться друг за друга, как прежде, счастье делать общим; исчезать в нескольких минутах и болезненно возвращаться в звенящую тишину пустого, душного танцевального зала или в мастерскую, где пахнет красками, новым холстом и весенним нелёгким, прохладным дождём.       ...И пасть под натиском невыносимой тоски по родному, тёплому, извечно любимому, ибо: «Хён, прости, у меня не получится приехать на лето...» — такое скорбное, виноватое, плачущее что-то о конкурсных выставках по стране.       — Э-эй, а ну не плачь! — строгим, сдержанным голосом командовал хён, видя прекрасно, что у младшего слёзы сами по себе, бесконтрольно катились. — Не плачь, говорю! Не ты ко мне, значит я к тебе! И наши прошедшие дни рождения отпразднуем как следует! На смотровой площадке в Намсане, как хотели, помнишь? Когда ты уезжаешь?       — Открытие выставки пройдёт в Сеуле, — размазывая слёзы по щекам широкими ладонями и шмыгая носом, говорил Тэхён. — Поэтому задержусь здесь, может, недели на две.       ...И предназначить, отдать, вернуть друг другу жалкую мимолётность одного единственного, незаменимого дня, когда снова близко — волнующе, увлечённо, страстно, — неделимо, исключительно вдвоём; созерцать остроконечную башню Намсан из окна Тэхёниной комнаты в мастерской, выделенной ему наставником, потому что дальше её пределов уйти попросту не смогли, не хотели, к тому же, медовый месяц — незыблемая традиция, с которой они чуть-чуть просрочили, но это же лишь условность.       ...И улыбаться, трепетать в восхищении от гордости за свою восходящую яркую звёздочку, потому что: «Хён, хён! Посмотри сегодня новости! Обязательно!».       ...И потерять навсегда их путеводный маяк (единственный оставшийся, указывающий дорогу к дому), согревающее светило в их хрупком, всё ещё неполноценном, неопытном мире...       — Тэхён, бабушка умерла, — легко, вяло, безразлично, потому что внутри одно лишь циничное равнодушие и осталось.       Тэхён молчал. Молчал и глазами искал, за что зацепиться, потому что так страшно, оказывается, не видеть перед собой ничего, кроме слёз.       Тихая, пассивная истерика самая непредсказуемая, разрушительная, убийственная.       — Плачь, мелкий, — с угрюмой скорбью велел Хосок. — Плачь. Пожалуйста... Плачь, придурок!.. (а голос срывается) Плачь!       ...И разрыдаться самому.       Примирение с обречённостью трагедии, принятие её законов, осмысление её уроков — неотъемлемая часть взросления. Просто понимаешь, что по-другому никак невозможно, что исход зачем-то придуман один, что это нормально — уходить.       ...И каждое утро проверять календарь, смотреть на часы, наблюдать за сменяющимися минутами, корить нескончаемую долготу времени, когда это так некстати, потому что вот-вот... со дня на день... ещё немного...       ...И оборвать связку в танце в лихорадочном перепуге, завидев в зеркале желаемую смешную улыбку; перед кучей несмышлённых, непонимающих, растерянных детей с сумасшедшими, самозабвенными, долгожданными криками радости запрыгнуть с ногами на своё бесценное, ненаглядное сокровище (едва ли не повалить от неожиданности); возвратить страстный поцелуй в щёку с чувственной, взрослой горечью утраты, сжать друг друга крепко, до боли за рёбрами в тёплых, родных тисках и ощущать несравнимое, жгучее, очаровательное чувство возвращения.       — Почему не предупредил, что сегодня...? — содрогаясь от клокочущего восторга в Тэхёниных руках, прошептал Хосок.       — Сюрпри-и-из! — задорно протянул тот.       ...И бесстыдно свалить завершение тренировки на Чимина, потому что: «Хён, внизу такси ждёт, поехали...».       ...И внезапно очутиться дома, в кофейне, в душистом, уютном, дорогом уголке их маленькой, красивой жизни...       Кто бы подумал, что вечность потребует столь высокий, жёсткий залог за свою любезность?       Кто бы подумал, как многое уйдёт в небытие в тэхёнины двадцать, в хосокины двадцать один, станет бледным, обрывистым воспоминанием и смириться запросто с этим не получится, потому что продолжаешь жить одним только ничтожным днём и боишься встретить завтрашнее солнце?