Детские поцелуи

      Первый шаг даётся непросто. Не для всех, не во всём, не всегда, но, согласитесь, он всякий раз будоражит нас. В частности в сомнениях теряешься, мешкаешься от нерешительных попыток выбрать верное и заминаешься, ведь приходит понимание того, что верным будет любое решение просто потому, что сделал выбор, когда приглашают войти за порог, когда невольно западет в сознание, в отдельный архив памяти с запахами, доселе незнакомое, самобытное, уникальное (что нажито годами, что витает тонким, невидимым, весомым, оттого различимым) слияние ароматов чьего-то дома, безмолвно, безропотно, предано оберегающего энергетику, которой заполняют его хозяева.       Таль не помышлял ни о чём, что могло бы бесцеремонно ворваться в мысли взрослых и прочно обосноваться в них при всём том действе.       — Не стесняйся, заходи, — дружелюбно говорил Тэхён и улыбался ласково, когда Таль обращал на него свою настороженную робость и вполне объяснимый страх, читаемые в больших глазах, что свет преображал в отблески тлеющих раскалённых угольков.       Тэхён с осторожной настойчивостью подтолкнул мальчика со спины — и первый шаг смело преодолён. Детскую рассеянность в момент увлёк тягучий (ненавязчивый совсем) аромат художественных красок, нежный, сладковатый какого-то лакомства (но Таль не смог разобрать его как следует) вперемешку с чем-то фруктовым (на миг поймался лёгкие привкус арбуза); ощутимей всего проявил себя запах стирального порошка. Таль бессознательно прикрыл глаза, чтобы обонянием прочувствовать каждый пущенный благоухающий шлейф, как будто знакомясь с самым нутром дома. И Таль перебирал отличные друг от друга запахи, наслаждался гармоничным их сочетанием, восхищался их скромностью и не подозревал об этом, не мыслил сложно, чувствовал просто, ярко, живо.       ...И прервался своим занятием, потому что растерялся с присущим ему детским замешательством, вздрогнув, замерев, как куколка, с распахнутыми глазами и сжатыми кулачками, когда из кухни раздался пронзительный, бурный, задорный вопль из чёткого, желанного «Таль!», а вслед за ним в коридор выбежал возбуждённый, счастливый, безудержный своим ликованием Хосок-хён.       ...И кружить по орбите со своей маленькой, бесценной луной до тех пор, пока параллели не сойдутся в одну размытую линию, а в желудке не начнёт всё сжимать, сворачиваться, наружу проситься; деловито, опытно, с гордостью своих знаний и навыков приступить к готовке шоколадных маффинов, которые когда-то давно научила делать хозяйка маленькой, славной кофейни, но вдрызг всё испортить, потому что: «Хён, не суй пальцы! Айгу, отстань! Таль, не надо!», отбиваться от двоих куда сложнее, и Тэхён почти не противится, смеётся с ними заливисто только, позволяет измазать лицо (Родной, тебе борода к лицу), смаковать минуты отмщенья (А Таль на медвежонка похож), вырываться, отбиваться, заходиться в истерическом хохоте в цепких, железных, любимых руках, жеманно молить о пощаде, кричать, когда неотступный, бесцеремонный, мокрый язык проходится чуть по шее и смело по щекам, собирая шоколадную основу сладкого, несозданного, пропавшего маффина под восторженные, возбуждённые весельем детские возгласы, и как-то упустить в сей суматохе пакет кондитерской посыпки в детских проворных ручонках...       ...И матрац утяжелить плюс одним, но пробуждение кому-то из старших предписано встретить на полу (поодаль запасная подушка приготовлена), потому что Таль изрядно ворочается во сне и пинается так, что вынуждает уйти самому, по-хорошему, но в то же время непроизвольно нуждается в ощутимости обоих и руками по постели перебирает беспокойно, пока не нащупает тепло с обеих сторон (нередки были случаи, когда задыхаться вдруг начинаешь — и не понятно: во сне, на яву ли — ведь на твоём лице вольно расположилась маленькая ладошка, пахнущая отчего-то сливочным маслом.       ...И занять одну из лавочек на бульваре, чтобы наблюдать, разглядывать, додумывать жизненный портрет рутины людей своим воображением (гадать, кем они работают, сколько им лет, сколько детей и есть ли домашние любимцы), весело, смущённо, тихо посмеиваться, когда кто-нибудь из старших начинает передразнивать чужие манеры; вернуться скоро в ранее проходящий магазин с игрушками (ведь достаточно одного только взгляда, чтобы понять желания ребёнка), чтобы потом, при следующей встрече узнать имя нового ушастого друга-ослика с нескладным сложением, который всегда и везде будет сопровождать своего маленького владельца.       ...И перед тем, как предложить какое-либо блюдо, убедиться, что в нём нет лука, потому что Таль его на дух не переносит, а ещё он похож на сопли, сладости искать преимущественно с добавлением ванили или клубники, потому что любит очень, кукурузу исключить, потому что не вкусная какая-то, фунчоза — глисты, поэтому: «Не ешьте это! Они же у вас там в животике жить будут!», морепродукты страшные и вообще они в тарелке шевелятся.       ...И перепробовать всевозможные аттракционы в детском развлекательном центре, поддаваться (весьма редко, что не могло не удивлять) в различных предлагаемых поединках, кривляться, строить рожицы на звучное «я снимаю!», добавить новых воспоминаний на стены в одной из комнат; щекотать до слёз, потому что маленький пройдоха смухлевал в настольной игре; на стене в тэхёниной мастерской оставить памятные разноцветные отпечатки трёх разноразмерных ладошек (две взрослых по бокам и одна маленькая, почти крошечная на их фоне, по центру).       ...И замотаться с ног до головы новой, мерцающей, красочной гирляндой, изображать маленького инопланетного зомби, играть в прятки в темноте, кусаться, слюнявить, повалить третьего, окончательно запутаться в проводах, сделать множество случайных, чувственных, настоящих фотографий своего лунного мальчика в свете горящего перекликания звёздочек вокруг и в самых его руках; бурчать с утра, потому что две маленькие бессовестные особы отлежали с обеих сторон руки, ибо прошлой ночью все трое не соизволили добраться до постели, забывшись в небылицах, рассказываемых Талем как самые сладкие сказки перед сном, и задремавши на голом полу (на старшем), однако: «Ты вчера не очень-то противился, солнце».       ...И в нетерпении, пьянящем ожидании, радостном волнении проводить дни перед предстоящим Новым годом, который обязательно, вместе, уже неделимо встретит благословенная троица.       ...И сонные глаза лениво открывать, улыбаться блаженно фальшивым, притворным, комичным напевам «С днём рожденья!», зевая, подпевать точно так же, искажённо.       Хосок за руки тянул растрёпанного, помятого лежебоку, чтобы тот сел, потому что Таль уже принёс торт с зажжёнными тремя свечами и видно было, что от огня он слегка напрягался и старался торт держать на вытянутых руках.       — Какая красотища! — пролепетал Тэхён, потягиваясь и восхищаясь необычной картинке из крема поверх глазури, когда Хосок перенял торт у мальчика и поставил к имениннику на колени.       Глубокий вдох. Мгновения раздумий. Сильный выдох — и разом тлеющие фитильки у свеч, и надрывное удвоенное «ура!», и звон от хлопанья в ладоши, стимулировавший бодрость.       — Таль нарисовал, — улыбался Хосок, присаживаясь с боку.       Тем временем Таль быстро ретировался в гостиную и оттуда донеслись типичные авторские возмущения:       — Не я! Это Сушими рисовал!       Оба засмеялись ласково.       — Ах да, это рисовал его друг. Вот я, Таль, сам Сушими и ты.       — Почему я похож на енота? — не переставая улыбаться, спросил Тэхён.       — Это намёк на то, что спать ложиться нужно раньше, — шутливо заключил хён, а далее негромко, ласково, интимно: — Люблю это число и этот месяц. Люблю тебя, мелкий. С днём рожденья.       Хосок целовал его в оголённое плечо, с которого скользнул растянутый воротник футболки, в висок, в щёку и звучно так, сладко, вкрадчиво в губы.       ...И вовремя отстранился, когда Таль прибежал обратно с обнажённой широкой улыбкой, за спиной скрывая два изрисованных листа.       — Что там? — любопытствовал Тэхён, закусывая губу с той же, присущей ему, детской непосредственностью.       От неожиданной искренней заинтересованности Таль засмущался, слегка покачиваясь из стороны в сторону.       — Подарок, — говорил он кротко.       Торт отставили в сторону, его место занял Таль. Старшие принялись за хвалебные отзывы, обсуждения самых красивых семейных портретов; Хосок между делом вспоминал: «Помню, ты нарисовал зайчика в детском саду и подарил мне», а Тэхён с долей сохранившейся обиды отвечал: «А ты его выкинул! Знаешь, как я расстроился? А? А? Я даже плакал!» (Тэхён запальчиво шлёпал хосокино бедро, а тот виновато лез обниматься, смеясь, приговаривая: «Ну он же был стра-а-ашный!»).       ...И лучшим подарком для каждого стала поездка в загородный домик в виде сюрприза, о котором позаботился хён ещё в конце октября.       Зимой, оказывается, снег бывает таким мягким, пушистым, совсем не холодным, а, скорее, освежающим, бодрящим, когда тебя заботливо кутают в тёплый новый шарфик с любимым героем аниме, треплют ласково за щёки, просят надеть варежки, ибо на улице ветер сильный, обжигающий кожу колючим, леденящим воздухом, и ты сам испытываешь то бережное, трепетное, чуткое беспокойство, надевая на голову своему немому другу небольшой капюшон его курточки, чтобы у него не замёрзли ушки.       Зимой, оказывается, темнота совсем не пугает непроглядным, синим, отчуждённым, а уединяет, сближает, оберегает три колыхающихся, пылающих огонёчка на одном большом торте.       Зимой, оказывается, самое лучшее, незабываемое, сокровенное вершится, когда праздный ужин окончен, и Таль преспокойно устроился на хосокиной груди, Тэхён тоже рядом совсем, в плечо тычется, тёмную мальчишескую макушку поглаживает и улыбается нежно, робко, пугливо каким-то своим седьмым небесам; но Хосок отыскивает его радость незамысловатым касанием по изящным, красивым пальцам, переплетает их со своими, чувствует ускользающий ласковый смешок на своих губах и подмечает, что тэхёнины губы ничуть не погрубели за прожитые годы (мягкие, влажные, податливые, как в первый раз); а оставшимся игристым пузырькам в тёплом, недопитом шампанском подыгрывают мерные бесшумные шаги нового года, новых рассветных небосклонов, новой импровизации...       Зимой, оказывается, хочется задержаться подольше, можно увязнуть на недели, а потом случайно обнаружить себя в месяцах и напрочь впоследствии потерять всякий интерес к исчислению...       Кто бы подумал, что вместо горячего, раскалённого, слепящего на горизонте обнаружится угасающий, остывающий уголёк их настоящего?       Кто бы подумал, что они втроём сойдутся на стыке передовых, когда Таль вырвется из рук Хаикё, чтобы в зачинающемся, неудержимом, паническом плаче броситься вдогонку Тэхёну и Хосоку, умоляя, упрашивая, убиваясь не отдавать никому?       ...И сердце бьётся остервенело, больно, отчаянно, когда маленькие ручки воротник комкают, слёзы, всхлипы, мучительный протест глушит хрупкое, маленькое, нужное существо, которое хотят забрать, увести, с которым вынуждают проститься.       ...И ты разделяешь его страх, его страдания, когда кто-то чужой, непрошенный врывается и ломает бережно отстроенные, любовно возведённые воздушные замки, срывает, рвёт, сжигает очаровательные гобелены тонких прелестных мечтаний...       ...И плачется само собой, потому что кричащее, хриплое, сорванное в голосе ещё сильней надламывается от нескончаемых истерических криков: «Не отпускайте меня, пожалуйста! Я не хочу к ним! Не хочу! Отстань от меня! Не пойду! Отстань! Не трогай! Хё-о-о-он!..».       И последний шаг даётся непросто. Особенно, когда приходит понимание своей бездейственности, беспомощности, тупика без щёлочек и нет возможности хотя бы глазком взглянуть, что там за ним.       Западня какая-то. Облава. Обман. И почему-то всё по замкнутому кругу. И покончить бы с этим. И смелости бы найти где-нибудь. Или хотя бы из страха сбежать. Но только не эта тревожная, кипучая смута внутри, когда не понимаешь, колеблешься, терзаешься тем, что должен...       Кто бы подумал, что Хосок оборвёт всё одной лишь просьбой к Тэхёну отпустить, и в глазах его недоверчивых, поражённых, мокрых увидит своё предательство, каяться всей душой в себе будет, но не прекратит на ухо шептать «отпусти» сквозь собственное сожаление, в объятиях сжимая (не пустословие) свою жизнь?       Кто бы подумал, что подтолкнёт к такому исходу минувшее былое, то, что почти кануло в клоаке мирозданья и завалилось грунтом пережитого, обязалось не всплывать на поверхность?