Детские поцелуи

      Детские поцелуи такие красивые.       Как никогда страстные и горячие, и крепкие, и волнительные после давнишних, последних, обещанных «найду».       Да вот не находится.       Не чувствуется на щеках.       Не значится на губах.       Не ищется, не хочет, и соврут, умолчав, что не стараются в поисках, что действительно ещё можно забыть и, правда, наверно, не стоит...       Слабость? Трусость? Смирение.       Случается, что стрелки на часах совпадают, сходятся, смыкаются, и в жизни получается схоже, когда условный интервал пройден и минуты бьют пересечений.       Хосок дрогнул, кончики пальцев на руках похолодели, затряслись и холодок расползается дальше по телу, но не от минусовой на улице; от страха он едва ли осел (и ему показалось, что да, так и есть), с выражением крайнего изумления застыл посреди перехода, ибо без предупреждения, знаков — сразу и наповал.       Узнать ему со спины среди суеты — без труда по меховому воротнику у зимнего пальто, походке, манере держать сумочку на левом плече и придерживать её обеими руками.       — Мам...       — Почему ты здесь, в этом городе? — кротко интересовался Хосок.       Столик в ближайшем кафе, напротив набережной. Чашка мятного чая для успокоения и ещё одна с американо для смелости (что-нибудь покрепче было бы не лишним).       Многолетнее молчание, неведение, расстояние преобразовать в незамысловатость вопроса — какая-то особая манера выражения истосковавшихся сердец.       Оба много упустили, много растеряли и седины украсили густые смольные волосы, а другой перенял несколько тонких морщин, забот, горестей.       — Твоя сестра приезжала, — мягко, но сдержанно ответила женщина. — Если ты ещё помнишь, что она у тебя есть, пусть и сводная.       — За всю свою жизнь видел её от силы три раза, — критично заметил Хосок, делая слабый глоток. — Когда она уехала в Штаты, можно сказать, что её и не было.       — Что ж, ничто не забывается надолго, — заключила мама. — Она вернулась несколько месяцев назад. — С минуту размышляла. — До того, как развестись с её отцом и встретить твоего, я жила здесь. Здесь же остался и дом, принадлежащий бывшему мужу, и она, а вот потом наметилась Америка.       — Ты никогда не рассказывала.       — Не было необходимости, — небрежно сказала она. — А ты тоже тут осел или проездом?       — Да. Мы тут живём.       Женщина потупила взгляд, сжала губы, недовольно нахмурилась.       — Всё ещё...? — лёгкий презрительный намёк, нежели любезная недосказанность звучал в её голосе.       Она отпила из своей кружки.       — С Тэхёном, да, — невозмутимо докончил Хосок.       Некоторая неловкость, заминка ещё неостывшей досады.       Женщина неспокойно потирала костяшки пальцев, а Хосок наблюдал.       — Вы не очень-то ладили с Давон, — подметил Хосок прошлые неурядицы. — С чего вдруг такие визиты?       — Время течёт как вода, — мудро заметила женщина и улыбнулась чему-то, — распри смываются, разногласия сглаживаются, всё прощается.        «А ко мне это относится, мама?» — попутное, неприятное скользнуло в хосокиной голове.       — Она позвонила мне пару месяцев назад поздно вечером и сказала, что хочет увидеться, — продолжала женщина. — Мы встретились, долго разговаривали. Она замужем, но детей нет. Верней, не было, не получалось. Помешана на внешности, моделью работает (усмехнулась). Она была настроена на усыновление. Спросила меня, что я об этом думаю. А что я?.. Недавно буквально они с мужем усыновили мальчика (у Хосока удар за ударом в груди в чём-то вязнет, тормозит, прерывается). И вот её опять зовёт Калифорния.       В её сникнувшем взгляде он цеплялся за что-то нереальное, слабое, возносимое, то, что называют надеждой, потому что... может быть... конечно, не бывает так просто... но почему бы не случайность?..       — Ты сказала, мальчика? — напряжённо проговорил он (последнее так и осело на сухих губах). — А... (запнулся) а имя? Как его зовут?       — Таль, — выдала сокрушимым непринуждённо, с доброй улыбкой. — Необычное имя необычному мальчику.       Нервно, напористо, горячо:       — Ты можешь дать мне её адрес? Хочу тоже увидеться с ней.       — Ничего не выйдет, — тихо, а у Хосока громогласным роковым эхом по всему телу. — У них сегодня самолёт. Я, буквально, только что посадила их в такси, а потом поспешила на автовокзал, но встретила тебя.       Кто бы подумал, что: «Давон оставила мне свои контакты. Если ты всё ещё хочешь связаться с ней...»?       Кто бы подумал, что за столиком в ближайшем кафе, напротив набережной, тоска отличится странной сговорчивостью?       Кто бы подумал, что...       — Я злилась на тебя очень долго. Кажется, даже дольше, чем требовалось бы. Что уж об отце говорить! А кто бы на нашем месте не злился, когда ты из кожи вон лезешь, чтобы твой ребёнок значительно утвердился в обществе, а он делает так, чтобы этого не произошло, намеренно, вопреки всему? Мы воспитывали тебя как положено, уповали на тебя, как на нашу гордость, но ты взял и всё перечеркнул. Так я думала до определённого момента, пока не поняла, что теперь-то мы не имеем ничего, а раньше у нас был сын, его (с сомнительной осторожностью) счастье и смутное, но всё-таки будущее. Отсылка к тому, что начинаешь ценить только после того, как потеряешь. Мы с отцом были напуганы. И честно говоря, я до сих пор немного боюсь. Потому что всё пошло не так, как положено (скромно, застенчиво посмеялась).       Боязливо, робко, с надеждой:       — Могу ли я думать, что вы меня простили?       — А ты нас?       Дрожащая рука в другой, родной, такой же так крепко, до боли почти, и на щеках так мокро, и смущённо, нервно, свободно смеяться хотелось.       — Ох, не плачь, дорогой, не плачь.       — Не получается (смеётся своим сантиментам). Простили родители, считай, простил весь мир.