Детские поцелуи

      Детские поцелуи такие серьёзные.       Это было ничем не примечательное, тихое, солнечное утро хосокиного выходного.       Хосок сидел в кресле в маленькой, тесной комнатушке, чей проход был спрятан за дверной шторкой от глаз посетителей кафе, а сама она находилась в глубине задней части дома. Он склонился над массивной, не единожды подшитой книженцией по бухучёту и с серьёзным, сосредоточенным видом водил пальцем по её строкам, подсчитывая суммы на калькуляторе и бегло что-то чиркая карандашом на полях страниц. Он так увлёкся цифрами, что совершенно забыл о чашечке крепкого, несладкого эспрессо, одиноко стоявшего в углу столика, сохранивший остывшую чёрную горечь вместо горячей терпкости.       Ещё неделю назад Хосок вызвался помочь тётушке с бухгалтерией, но руки всё никак не доходили. Все его силы высасывала работа в супермаркете, и слишком часто он имел дело с деньгами, чтобы для полного помешательства начать их упорядочивать. К тому же, в кафе почти не бывало затишья, и думать над счетами было невозможно. С девяти утра и до девяти вечера — самые неспокойные, подвижные, напряжённые полусуток. Хосоку редко доводилось участвовать в «кофейной лихорадке», как шутливо называл неумолимое столпотворение возле кассы дяденька, но мелкий постоянно жаловался, как сильно у него гудят ноги из-за того, что он ни на минуту не может присесть.       Однако сегодня кафе пустовало, погрузившись в необычайное, непривычное, странное спокойствие, потому что хозяева уехали в город за какими-то новыми специями, которые тётушка заказала ещё месяц назад. Хосок, казалось, сквозь проницательную тишину слышал каждый шорох, каждый скрип, каждый усталый вздох немолодого дома, что неслышимым шёпотом делился с ним своей нажитой мудростью.       Хосок отложил карандаш в сторону, скучно зевнул и расправил мышцы, блаженно потянувшись. Шаловливые солнечные лучики уже переметнулись на окна с задней стороны дома и назойливо щекотали хосокино лицо, отчего он не сдержал подступивший чих. Он не успел почесать нос тыльной стороной ладони, как властное умиротворение поверг пронзительный, встревоженный, требовательный вопль со второго этажа.       — Хё-о-он! — басил Тэхён.       Хосок моментально подорвался с места, коленями задевая крышку столика, отчего тот легонько дёрнулся, и помчался что есть духу наверх. Он совсем позабыл, что мелкий затеял уборку в их комнате. Мало ли, что могло с ним случиться, пока Хосока не было. А у них там предостаточно грузных, тяжёлых, неподъёмных вещей, которые нежелательно было переносить в одиночку, но ведь Тэхён такой до жути упрямый и гордый, что ни за что не попросит о помощи. И если начнёт оправдываться перед Хосоком, то непременно скажет что-нибудь из своей любимой серии невинного, хорошего, милого мальчика: «Ты сегодня так занят. Я не хотел тебя беспокоить». Хосок ведь даже не сможет хорошенько его пожурить за бестолковость, глядя в очаровательно-беспомощно-жалостливые тэхёнины глаза, чьи чары он не раз испытывал на своём самообладании!       Хосок влетел в комнату, шипя от боли и потирая колено, ушибленное об опорный столб винтовой лестницы на второй этаж, когда он, себя не помня от страха за тэхёнино здоровье, сломя голову перепрыгивал ступень за ступенью. Он, запыхавшись, ошалело начал рыскать глазами по комнате, отыскивая причину случившейся катастрофы. Книжный шкаф — на месте, бюст Конфуция — на месте, граммофон — на месте, старинные антикварные часы с боем — тоже. Где Тэхён?! У Хосока сердце встрепенулось в перепуге, когда он неожиданно услышал возню за стеллажом сбоку от себя. Он заглянул за него и расслабленно выдохнул, когда увидел мелкого — целого и невредимого, — непринуждённо расположившегося в кругу кучковатых оазисов из каких-то неразборчивых, мелких безделушек, которые, скорее всего, он повытаскивал из закоулков их «чуланной» комнатки. Тэхён занимательно возился с целлофановым пакетом, ловко перебирая руками, и не сразу отвлёкся на Хосока, непосредственно, напрямую, с невинной озадаченностью посмотрев на его обеспокоенное выражение лица.       — Что с тобой? — искренне недоумевал Тэхён.       — Ах, мелкий, — вконец сражённый его неподдельным простодушием, безнадёжно проронил Хосок. Он присел на корточки, потрепав его лохматую макушку, и добавил просительно: — Не мог бы ты в следующий раз кричать менее эмоционально? Я же думал, что с тобой что-то случилось, и очень перепугался.       В любой другой раз Тэхёна безусловно бы смутила излишняя забота хёна, и он наверняка виновато опустил бы взгляд и попросил прощения за то, что заставил хёна волноваться. Но сейчас его щёки горели не нежным, милым, виноватым румянцем, а самой неприкрытой радостью, и она сияла в нём, растягивала его беззаботную улыбку, блестела в уголках его больших карих глаз.       — Хён, — воскликнул мелкий и затараторил, как в детстве — с оговорками, не законченными предложениями и словами, которые сами собой путались на его языке, когда он был увлечён мыслями о том, что с ним произошло, и страстно желал поскорее рассказать об этом приключении Хосоку. — Хён, я, когда прибирася... прибирался, вот тут ящик нашёл в стеллаже, то есть в ящике нашёл тётушку в антиквартные... ан-ти-кварные статуэтки... Ой, ну ты понял! Антикварные статуэтки были в пакетиках! Мне статуэтки интересными показались, и я их вытащил. Помнишь, как ты сделал мне воздушного змея из пакета? А я сразу вспомнил, когда начал вытряхивать статуэтки, чтобы посмотреть на них, и пакет зашуршал.       Тэхён растерянно замолчал и непонимающе, недоверчиво, настороженно уставился на хёна, который плюхнулся на пол перед ним и засмеялся — безудержно, беззлобно, беззаботно. У мелкого тут же радость сникла, а он замкнулся, закусив губу, комкая руками порванный целлофановый пакет, из которого он с такой любовью, нежностью и теплотой выкроенных детских воспоминаний смастерил своего змея. Он никак не думал, что его добрый, отзывчивый хён начнёт так заливисто куражиться над его мелочным отношением к простым, несерьёзным, ребячливым вещам. К их вещам, потому что когда-то это была их любимая игра: запускать в небо самодельного ручного летающего змея из целлофана, привязанного за нитку из маминой шкатулки для шитья, и бежать, объятым летними сумерками алого неба по зелёной лужайке за оградой клубничной фермы, задрав голову так сильно, что не видишь ничего, кроме змеиных прозрачных крыльев, и не слышишь звука собственного смеха из-за его волнующего шуршания на ветру.       Ему стало нестерпимо обидно, и в груди в неприятный, колючий, досадный комок свернулись слёзы, подступавшие к горлу. Хосок немедля оставил смех, в смятении заметив, что мелкий совсем помрачнел, опустил голову, сжался, как пристыженный котёнок.       — Тэхён-щи, — ласково протянул он, придвигаясь к мелкому.       Хосок вечно будет корить себя за своё небрежное, неучтивое, даже грубое отношение к тэхёниной сентиментальной душе. Вечно он забывается и смеётся, но смеётся по-доброму и уж тем более не над его чувствами, мыслями, идеями — словом, не над Тэхёном, а над тем, сколько же в нём искренней, неугомонной и в высшей степени серьёзной непосредственности. «Этот ребёнок никогда не вырастет», — неустанно, с особой нежностью и каким-то непонятным, но утешающим удовольствием думал Хосок.       Он продолжил:       — Я смеялся не над тобой.       — Неужели, — скептично пробубнил Тэхён, недовольно отворачивая лицо, когда хён попытался приподнять его за подбородок.       Хосок, огорчённый своим глупым, неосторожным поведением на мгновение смерил попытки привлечь тэхёнино внимание, но не отчаялся и попробовал снова приблизиться к нему. Мелкий поддался настойчивому, но бережному и тёплому касанию ладони хёна на своей щеке и коротко взглянул на него.       — И не думай, я не собираюсь плакать, — с ненавязчивой жёсткостью, вопреки желанию проявить слабость сказал он, заметив, как Хосок проницательно заглядывал в его глаза.       — И не думал, — мягко усмехнулся тот. — Я засмеялся, потому что удивился, что ты помнишь этих змеев. Мы тогда были совсем маленькими.       — Я всё помню! — с уверенной пылкостью возразил Тэхён. — Всё! И как мы играли в охотников на драконов, и как я привязал настоящего змея — настоящего дракона! — к ограде во время сильного ветра, потому что у меня устали руки, и как забыл о нём, когда мама позвала обедать, и как плакал на следующий день из-за того, что ночью была сильная буря и град порвал его в клочья. А ты... — он оборвался на секунду, осознав, что в нём снова и снова нарастал мальчишеский восторг от нахлынувших, таких трепетных и приятных воспоминаний, и в нём не осталось места для обиды. — А ты, — расцветая в улыбке, мягко говорил он, — пообещал мне, что сделаешь целую непобедимую армию драконов.       — Страшука, — загадочно проронил Хосок и улыбнулся.       — Что?       — Так звали твоего дракона, — разъяснил хён, потупив задумчивый взгляд на сжатый целлофановый комок в руках мелкого. — Ты испугался и сказал: «Страшука», когда твой папа впервые принёс его. Не помнишь? Ты долго к нему не подходил, пока я сам не захотел с ним поиграть.       — Ну, насчёт испугался — ты преувеличил, — проговорил Тэхён, уязвлённый Хосоком в своей детской робости.       Он даже расправил плечи и приподнял горделиво подбородок, обозначая своё мужественное самолюбие. Но вмиг вся напыщенность сдулась, когда хён потянулся к нему за скомканным целлофановым змеем в его руках. Хосок зашуршал, расправляя драконьи крылья, похожие на лоскутки белой тюли, и недолго полюбовался им, бережно разложив на своей ладони плод дорожайшей тэхёниной привязанности к их детским играм.       — Сегодня очень хорошая погода, — Хосок сказал это как бы невзначай, между делом, с любопытной недомолвкой, поглядывая на мелкого.       Тот обнадёжено, догадливо, заверено улыбнулся и закусил губу, чтобы совладать над своей неистовой радостью, которая одолевала его с такой силой, что ему казалось, будто ещё немного — хоть капля — и его сердце лопнет!       Хосок продолжил не в силах скрывать своей лёгкой улыбки с откровенным желанием, вложенным в слова:       — Мы можем сходить на пляж и запустить парочку драконов.       — Ага, — кивнул мелкий, и лицо его просияло кроткой, искренней, детской благодарностью.       Он растолкал разложенные вокруг себя кучки бардака и придвинулся вплотную к хёну, обнимая за шею и целуя — крепко-крепко, сердечно, признательно, — как в детстве целовал за три самодельных дракона, которые стали его самой непобедимой армией.       — Но сначала разберись с бухучётом, — настоятельно посоветовал Тэхён, нехотя отрываясь от горячих губ Хосока, которые извечно увлекают его плавными изгибами в самозабвенный, страстный, пленительный кураж. — Тётушка надеется на тебя.       — Чёрт! — спохватился Хосок и вскочил как ужаленный, ловко выпутываясь из блаженных объятий. — У меня же ещё куча работы!       Тэхён тихо посмеялся, восхищаясь, с какой расторопной исполнительностью рванул Хосок защищать своё данное хозяйке слово, что он разберётся в бухгалтерии до того, как она вернётся. На полпути к лестнице хён с той же быстротой вернулся обратно, чтобы бросить мелкому с шутливой, задиристой укоризной пару слов напоследок.       — Если бы не твои драконы, — тыкал он пальцем в выразительно-непричастную, обаятельную тэхёнину мордашку, — я бы уже со всем разобрался! Теперь тебе придётся долго ждать до своего поражения, когда твой дракон проиграет моему, потому что мой дракон круче летает!       — У тебя даже нет дракона! — смеялся Тэхён внезапной, серьёзной, правдивой дурашливости хёна.       — Будет! — решительно заявил Хосок. — Вот увидишь!       Кто бы подумал, что самая непобедимая армия Тэхёна по сей день оберегает его влюблённое, мягкое, доброе сердце, невидимо, волшебно, чутко покоясь в худых, но исключительно сильных руках хёна, которые способны привлечь в свои объятия и утешить, уберечь, приласкать?       Кто бы подумал, что в несерьёзном, глупом, насмешливом ребячливом легкомыслии двух вполне себе взрослых молодых людей запрятано столько неподдельной, сердечной тоски по былому, по тому, что уже никогда невозможно будет вернуть?       Кто бы подумал, что серьёзные дети безмерно скучают по несерьёзной жизни, седлая своих крылатых драконов и покоряя высоту горизонта?..