Детские поцелуи

      У каждого из нас есть такой день — а может, целая череда дней, — от которых мы хотели бы отказаться, или жирно закрасить их чёрным маркером, вывести пятновыводителем или выпнуть основательным пинком из памяти, чтобы душу не тревожили и чтоб не приходилось поспешно сбивать стыдливый жар с щёк, хоть куда зарываясь головой, лишь бы не смотреть знающим людям в глаза, оттого что натворилось как-то всё само собой и ты объяснить не в состоянии, как это вообще вышло!       Да, Тэхён не прочь бы забыть ту ночь, а Хосок — не очень-то желательно, конечно, — хотел бы вспомнить своё незабываемое беспамятство.       Вечерние сумерки нежили багрянцевым поцелуем летнее небо после целительных, освежающих, облегчающих небесных слёз, как утончённо подметил Тэхён во время обслуживания одной молоденькой девушки, которая то и дело возмущалась и недовольно дула маленькие тонкие губки, глядя на дождь из окна кофейни.       — Противный, — сердилась она.       — Противный? — настороженно прислушался Тэхён, когда преподнёс ей мягкий латте с мёдом и фирменный воздушный черничный рулет от хозяйки кофейни. — Хочется думать, что вы говорили не обо мне. — Он виновато поклонился, прижав к груди поднос. — Простите, что заставил ждать!       Девушка сразу растерялась в смущении, не находя нужных слов для скорых оправданий, потому что молодой человек смотрел на неё с проницательным выжиданием. Она спрятала румянец на щеках в ладонях и опустила взгляд на сервировочную салфетку на столике, путая мысли между её плетёных узоров.       — Это не про вас, — застенчиво пробормотала она. — Простите, — её голова склонилась в искреннем сожалении, — не хотела вас оскорбить. Я говорила о дожде. Это он противный.       Она тихо посмеялась, понимая, как глупо это звучит.       — Ах, о дожде! — улыбнулся Тэхён. — Почему же он противный? Это же небесные слёзы? Разве плакать плохо?       Девушка не смогла ничего ответить. Слова совсем не шли с её языка, как будто она оторопела от столь тонкого, романтичного, мечтательного рассуждения молодого человека. Тэхён совершенно точно мог бы похвастаться своей непревзойдённой натурой безбожного очарователя, если бы для него это имело хоть какое-нибудь значение. Он размышлял об этом и о том, что ответит Хосок-и-хён, когда он расскажет ему о своей маленькой флиртующей шалости — с удовольствием посмеётся или любовно приревнует? — и загадочно улыбался, расставляя на столике две чашки с горячим, расслабляющим, домашним кофе, тихо звякая чашками о керамические блюдечки в умиротворённой пустоте закрытой кофейни. «Может, хён согласится попробовать мой капучино с имбирной пенкой вместо того, чтобы глотать свой пустой эспрессо,» — игриво думал Тэхён.       Как и всегда он сел за их любимый столик у окна в самом дальнем углу кофейни и принялся ждать, лелея в мыслях минуты скорой, желанной, радостной встречи с Хосоком.       Но хён не появился.       Приятная, чарующая страстность заката сошла на нет, оставив только приглушённую, прохладную, совсем не успокаивающую ночную синеву. Сначала Тэхён тешился мыслью, что Хосока попросту задержали на работе, но когда от хёна пришло смс: «Мелкий, буду поздно. Не жди. Люблю тебя», в нём загорелось любопытное, мрачное, подозрительное недопонимание: где Хосок?       Младшему хотелось — от слова очень — знать, куда вдруг запропастился его хён, однако устраивать скандальные, драматичные допросы было бы поистине пределом вздорных девчачьих капризов. Хосок имеет право что-то недоговаривать — это смягчало тэхёнино недоверие. Но Хосок почти никогда ничего от него, от мелкого, не скрывал — это, как назло, колыхало тэхёнину ревнивую досаду и внезапные беспокойства.       — Раз он написал, что будет, и что любит, — пытался ободрить себя младший, — значит, я ему верю.       Он впервые ложился в их постель один, и она сейчас была ему совсем не мила. Он долго ворочался, маялся бессонницей, злился на старую скомканную подушку, но в итоге всё равно уснул тревожным сном, ожидая, что утром проснётся в желанных, любимых объятиях и обязательно как-нибудь проучит Чон Хосока за пакостную выходку. Непременно, хосокино утро началось бы с бодрящей, досадной, тревожной оплеухи от мелкого, если бы не звонок Тэхёну посреди ночи из... полицейского участка.       Да, Тэхёну хотелось бы забыть эту ночь, как забываются все его сны по пробуждении, а Хосоку — вспомнить, хотя бы ради того, чтобы знать, за что так неистово, виновато, стыдливо он каялся перед младшим.       Тэхён от всей души старался убедить себя действовать тупо, не задумываясь над тем, а «как? когда успел? где? почему?». Но на нежелательные, неозвученные, задвинутые вопросы, к которым категорически не хочется прибегать, обычно получаешь самые правдоподобные ответы, особенно, если это объяснения дежурных полицейских из местного... вытрезвителя.       Тэхёну не помнить бы, как хён бесстыдно напился до полукоматозного состояния, как оказался в участке, потому что его приволокла туда какая-то аджума, обнаружившая его у порога своего дома, как из Хосока с трудом вытянули информацию о близких в этом городе; как младший тащил его безвольное, тряпичное, что-то бормочущее размягчённое спиртом тело на своей спине и слушал над ухом пьяную икоту. «Ну, как такое вообще могло случиться?!» — сетовал про себя Тэхён, изображая гримасу унылой, трагичной безысходности, уворачиваясь от пренеприятного перегара, которым дышал в его щёку Хосок.       Хосок нечасто выпивал. По крайней мере, Тэхёну было известно о нескольких его студенческих гулянках. Но чтобы настолько — впервые...       Тэхёна ничуть не колышет мнение закона из приюта пьяных странников. Люди напиваются и даже спиваются по всей стране. Но верхом своего постыдства посчитал то, что на пороге чёрного входа кофейни, их, как примерный родитель, сторожила хозяйка в своём привычно цветастом халате. Он чересчур дорожил уважением этой старушки, чтобы предстать перед ней с таким безобразным, непристойным, нетрезвым до умопомрачения Хосоком.       Она ведь сразу поняла, что Хосок — пьяный в зюзю, — Тэхён не сомневался.       — Простите, тётушка, — стыдливо прятал глаза Тэхён, поправляя за спиной размякшую хосокину тушу.       — Ничего, Тэхён-а, — проговорила тётушка, старчески растягивая слова. — Неси его наверх. Я приготовлю ему крепкого горячего чая и принесу таз. Уж тогда из него мигом вся дрянь выйдет!       Младший попытался усадить на постели полусознательного Хосока, которого то и дело мотало, как неваляшку, из стороны в сторону. Он почти не видел его затуманенных глаз, потому что хён — точно намеренно — не желал поднимать головы, отворачивался, зарывал лицо в ладони, но вёл себя удивительно сдержанно и спокойно, периодически звучно, отрывисто, тяжко вздыхая. Тэхёну казалось, что Хосок осознавал своё беспомощное, унизительное, жалкое положение и, возможно, пытался побороться с неслабым опьянением за здравомыслие.       — Убирать сам будешь, — с едва различимым порицанием сказала тётушка, когда Хосок после нескольких горячих глотков крепкого чёрного чая склонился над тазом, вцепившись в него с таким остервенением, словно это единственная на свете вещь, способная исцелить его отравленное, измождённое, бессильное тело от некогда приятного яда. Она помолчала немного и заискивающе, тихо промолвила, мягко положив морщинистую руку на плечо Тэхёну: — Ты не ругай его и сам не злись. Каждому в жизни нужно хоть раз напиться, чтобы узнать свою меру.       — Меру? — саркастично усмехнулся младший. — Его с одной стопки соджу уносит!       Он непринуждённо посмеялся, припомнив один интересный казус хосокиной детской несмышлёности. Как-то раз во время семейного застолья, родители отправили их поиграть в детской. Маленький Хосок захотел пить и подошёл к маме, но она постоянно отвлекалась на животрепещущие темы в разговоре и забывала о мальчике. Тогда нетерпеливый Хосок сам решил поискать воду на общем столе. Первое, что попалось на его глаза, было очень похожим на воду — такое же прозрачное и привлекательно освежающее. Он дотянулся до той самой стопки, где покоилось содержимое, и выпил. Впрочем, никаких последующих неприятностей он не доставил, нагло опустошив чью-то стопочку с соджу. Наоборот, госпоже Чон не составило лишних хлопот уложить ребёнка спать. Да, неосознанная слабость к алкоголю у Хосока была с детства, как и его врождённая непереносимость.       Тэхён не раз выразил свою благодарность тётушке в низких, виноватых поклонах. Разумеется, и убирать, и раздевать, и спать укладывать — всё заведомо возложено на его плечи, потому что Хосок — его личная, нелёгкая, но блаженная забота.       Наутро хён не только прятался по уши в одеяле, скрывая ободранную, истасканную, захмелевшую совестливость, но и изнывал от дикой обезвоженности, голода и невозможной чугунной головы, которую от подушки не отнять. Всё тело ломило так, как будто по его телу не раз прошлись молотком для отбивания мяса, а на последок вовсе пропустили через мясорубку. Его лихорадило в ознобе, мутило, крутило — словом, он трезвел. Что-что, а своё первое знакомство с настоящим, угнетающим, испытывающим похмельем он никогда не забудет.       Хосок просыпался и засыпал снова на протяжении всего дня. Он точно пал в забытье и потерялся в абсолютном бессознании, избегая течения времени. Он ни разу не видел рядом Тэхёна, но думал о нём, когда его ум прояснялся в перерывах полуобморочного состояния. И как бы ему не было стыдно перед ним, как бы он не жмурился в попытках избежать его гневного, укоряющего взгляда, ему страшно хотелось, чтобы он был рядом — и ругал, и обвинял, и возмущался... Только бы рядом.       Тётушка отпустила Тэхёна раньше, за пару часов до закрытия кафе, чтобы он проведал Хосока. «А то ведь ты сам не свой весь день», — участливо говорила она.       Тэхён бесшумно скользнул в комнату, удерживая в одной руке поднос с черничным рулетом и кружечкой тёплого чая, и придержал свободной рукой скрипучую дверь. Он невольно поморщился от витавшего в комнате крепкого запаха алкоголя и на цыпочках подошёл к больному, полагая, что тот ещё спит беспробудным сном. Младший бесстрастно отодвинул ногой по новой испачканный таз возле подстилки из старых матрасов, где недвижимо лежал Хосок, подошёл сбоку от него и убрал с пола опустошённый графин с водой, поставив вместо него поднос. Тэхён открыл маленькое квадратное окошечко, освобождая комнатку от ядовитого спёртого воздуха.       Он вновь подошёл к Хосоку, который укутался по уши в одеяле и жмурился сильно, страшно, очевидно, как ребёнок, приготовившийся получить нагоняй от родителей. Тэхён мягко, коротко улыбнулся, сев на пол возле подноса, и потянулся к всклоченной хосокиной макушке, ласково зарывая пальцами в его волосы, слегка массируя больную голову.       — Долго будешь трусить и притворяться, что спишь? — мягко подтрунивал его Тэхён, прищуриваясь с проницательным знанием о притворстве хёна.       — Я не трушу, — приглушённо, понуро пробормотал Хосок, всё ещё жмуря глаза. — Мне стыдно.       Тэхён насмешливо, с ироничной показушностью приподнял вопросительно бровь, но старший не высказал и толики того чувства вины, какое пришло к нему сразу после первой ночной прочистки желудка. Ему было так отчаянно невыносимо, так мерзко, так тесно от чувства враждебности к самому себе, что жалость и отвращение сделали своё дело, утопив его самоуважение в позоре. Но младший не переставал утешать его самобичевание, любовно, нежно, заботливо ероша его повинную голову.       — Хватит уже жмуриться, — говорил Тэхён, — не то сильнее голова заболит.       Хосок нехотя открыл глаза, но взгляда Тэхёна неуклонно избегал.       — Тебе нужно поесть, — как ни в чём не бывало продолжал младший, взяв с подноса тарелку с рулетом. — Так что хватит разлёживаться.       При мысли о еде у Хосока заунывно засосало под ложечкой. Он понял, как сильно проголодался, когда первый кусок, преподнесённый мелким, ухнул в пустую пропасть его сжавшего желудка. Хосок неловко сел на постели, с нескрываемым удовольствием позволив Тэхёну кормить себя. Только в эту минуту он подметил, что мелкий ничуть не сердится на него, не раздражается, не обижается, а, напротив, очень бережно, внимательно терпеливо относится, действует, смотрит. И Хосоку стало ещё тяжелее на совестливом сердце.       — Прекрати, — сказал младший, читая помрачневшее выражение на нездоровом, опухшем лице хёна. — Иначе я буду злиться. Кстати, звонил твой начальник. Я сказал, что ты отравился и очень плохо себя чувствуешь. Но вот... — Он прервался, потому что упустил рассыпчатый кусочек рулета с ложечки. — Мне-то, может, расскажешь, по каким бутылкам тебя носило?       — Ну... — многозначительно протянул старший, вытягивая губы трубочкой, точно подготавливая мелкого к рассказу о разливных морях своего беспамятства. — Там совершенно точно было соджу. — Натянуто улыбнулся он. — И, наверное, коньяк, потому что я ни разу его не пробовал...       — Хорошо, — сухо проговорил Тэхён. — Что за повод?       — Дурацкая корпоративная этика, — скептично ответил Хосок. — У нашего старшего кассира был день рождения.       — Вот как, — двояко проговорил младший. — А ты помнишь, как завершилась твоё...       — Прошу, — взмолился Хосок, накидывая на голову одеяло, лишь бы исчезнуть от пронзительного, умиротворённого взгляда своего судьи, который с таким бесцеремонным хладнокровием обнажал хосокин стыд, — не говори ничего! Я ещё не готов слушать обо всём, что успел натворить! Я помню не всё! Не помню, как оказался здесь, но частично помню, где был до! И мне очень стыдно! Прости-прости!       Тэхён ласково, умильно улыбнулся, потому что хён такой милый и незащищённый, когда его испытывает совесть.       — В следующий раз, — с такой же кроткой, снисходительной мерностью говорил он, — не скрывай от меня, что хочешь выпить, и постарайся не напиваться до чёртиков, потому что для меня тяжеловато тащить тебя на спине несколько кварталов.       Он усмехнулся, припомнив, как хён всю дорогу соскальзывал и лепетал, как младенец, что-то непонятное и забавное.       Хён сдёрнул одеяло и решительно посмотрел на младшего.       — Ну уж нет, мелкий! — резко сказал Хосок, едва ли зарекаясь. — Если я соберусь напиться, то только с тобой!       Тэхён засмеялся.       — Ага, — сквозь смех проронил он. — Кто же нас двоих выхаживать будет?       — Нам без нуны не обойтись! — поддержал его весёлость хён.       — Хаикё? — заискивающе тихо, с приятной заговорщицкой ноткой проговорил Тэхён.       — Хаикё, — заверено кивнул Хосок.       — Сначала доешь рулет, хён, — благостно, нежно, в скромной задумчивости сказал Тэхён, заботливо поднося к его рту ещё кусочек сладкого лакомства, которым хён утолил голод своей вины.       Кто бы подумал, что эта светлая, бессонная, летняя ночь имеет особый, изысканный, мягкий привкус черничного рулета, и как же всё-таки приятно будет не забывать её сладкое, примирительное послевкусие?