***
…Даша до мельчайших подробностей помнила тот день, когда впервые увидела Сашу… Александра Францевича. Было ясное майское утро… Хотя нет, уже приближался полдень, день был ясным, солнечным. Она была в больнице, укладывала нащипанную ещё вчера копию в коробку, когда услышала, как кто-то вошёл в «приёмный покой» и громко спросил: — Есть ли кто живой-здоровый? От звуков чуть низковатого голоса у неё мурашки побежали по спине. Почему — кто знает. Она вышла из-за печи… Он стоял, высокий, крепкий, в светлом дорожном костюме. И просторное помещение «покоя» как-то сразу показалось маленьким и низким. Молодой человек — лет ему было примерно чуть за двадцать — протирал очки носовым платком и, чуть прищурившись, оглядывал помещение. Новенькая трость вкупе с таким же саквояжем, стоявшим на столе, говорили о том, что это и есть давно ожидаемый доктор. Даша откровенно обрадовалась и немного растерялась. Как его ей называть: по имени-отчеству или можно просто по имени? А вдруг ему не понравится её фамильярность? Но он же не старик. Возможно, они даже подружатся. Во всяком случае, она постарается с ним подружиться… — Вы… наш новый доктор? — спросила она, и он ответил по-военному «точно так» и представился. Имя у него было монументальное, под стать его фигуре — Александр. «Саша, — мысленно произнесла она. — Именно Саша, а не Шура…» А отчество звучало по-рыцарски — Францевич. Словно конские копыта ступают по камням, и седло поскрипывает, и оружие позвякивает… И фамилия такая крепкая, твёрдая, как замкóвый камень — Милц… Дашу даже в жар бросило, и щёки загорелись. Хорошо, он не видел: склонился над её рукой… А ладонь у него какая большая! Её просто утонула… А пальцы тёплые и мягкие. Она бы даже сказала — нежные. Такие, какие должны быть у доктора, когда он ощупывает больное место… Мурашки снова по-бежали по спине, и руки покрылись гусиной кожей… …А потом были «приём больных» и «врачебный обход», переломы и вывихи, она видела, как Саша осматривает разбитую в кровь голову и смазывает ссадины, как одним движением ставит на место вывихнутую челюсть и как бинтует растяжение, как пощёчиной останавливает истерику и ласковым словом утешает рыдающего ребёнка… Много чего было за те три месяца… Однажды она помогала Сашу и Фросе Фоминичне, сельской повивальной бабке, принимать роды и вдруг поняла, что хочет заниматься этим всю жизнь. Она была так потрясена, что даже назвала доктора по имени, и он её назвал «Даша»… Наверно, с того памятного дня их отношения изменились. Они стали встречаться просто так, по договорённости. Это были не свидания, а именно встречи. Они говорили много и обо всём. И это было так чудесно! Пока… Пока в один прекрасный день, как принято говорить в романах, «дохтур Лександр» ни уехал… Это было 21 августа, в престольный праздник церкви в честь Петровской иконы Божией Матери, где Глаголевы отстояли заутреню. Возвратясь из Петровского, Даша побежала в беседку и, никого не застав, — в больницу. На «Журнале регистрации» лежала записка: «Моя практика закончена. Уезжаю раньше, чтобы успеть привести в порядок записи до офици-ального начала занятий. Желаю Вам личного счастья и благополучия. Александр Милц». Коротко и сухо. Как будто не было ни чаепитий в беседке, ни прогулок вдоль реки, ни задушевных бесед — ничего не было… Как он мог так просто взять и уехать? Почему?.. И ответ пришёл сам собой. Это у неё — «пришла пора, она влюбилась», а у него — «я вас люблю любовью брата». А «может быть, ещё нежней» она просто себе придумала и поверила… Вот потому и сердце болит, и плакать хочется, и стыдно на себя в зеркало глядеть… «Мечты, мечты, где ваша сладость?.. Исчезнул он, волшебный сон…» Или не «волшебный»? Неважно… Всю осень Даша пребывала в состоянии «сердечных мук». И ни переезд в Петербург, ни поступление в Повивальный институт, ни тяжесть учения — одна латынь чего стоила! — ни свадьба Долли не помогали. Она даже приходила к медико-хирургической академии, где учился Милц в надежде его увидеть, но, к счастью или несчастью, так и не увидела. Её «болезнь», как она потом окрестила своё тогдашнее состояние, закончилась сразу и, как она надеялась, навсегда, когда Даша начала работать в Родильном отделении института. Её муки по сравнению с муками рожениц показались ей смешными и нелепыми. Она прогнала все мысли об Милце и стала лучшей ученицей на курсе… …На Рождество Даша познакомилась со Станиславом Корсаком. Он был старше её на двадцать лет, работал в клинике под руководством Боткина, старомодно ухаживал, угощал пирожными в кафе Энгельгардта на Невском, «в Летний сад гулять водил». Через месяц он сделал предложение, она дала согласие, и перед масленицей они обвенчались в той же Благовещенской церкви у Николаевского моста, что и Долли. А на следующее Рождество Даша родила дочь, которую назвала Александрой. Станислав Эмильевич Корсак был добрым и отзывчивым человеком, замечательным хирургом и заботливым супругом. Он трепетно любил Дашу и во всём ей помогал. Он был удивлён и обрадован, узнав, что она ведёт «Дневник наблюдений», посоветовал ей напечатать статью по акушерству в медицинском журнале и даже похлопотал перед редактором. Так на свет появился «Д. Корсак», чьи статьи стали периодически появляться в печати. Правда, ту, самую первую, о которой хлопотал, Станислав Эмильевич так и не увидел: в декабре 1877 он был убит под Плевной прямо во время операции. Шальная пуля попала в спину; он умер через два часа в полном сознании, оставив жене с дочерью домик в Твери, доставшийся ему по смерти родителей, и пенсию — 85 рублей 12 копеек. Даша перебралась в Тверь, когда Александре пришла пора поступать в гимназию. Жили они небогато, но и не бедствовали. Дочь училась, радуя мать успехами, Даша помогала тверичанкам разрешаться от бремени, консультировала будущих мамаш, печатала статьи, принимала участие в благотворительности, на лето уезжала к родителям, решительно отклоняла ухаживания потенциальных женихов — словом, жила, не тужила. Глядя на себя в зеркало, замечала и морщинки у глаз, и седые волоски в причёске… Не печалилась понапрасну, но и радости особой было немного. Разве что дочь… Два года назад Александра окончила гимназию и год спустя вышла замуж за офицера, с которым познакомилась на Рождественском балу. Через месяц после венчания молодые уехали в Ревель, к месту службы мужа, Алексея Петровича Соболевского. И Даша осталась одна. Нет, она не заперла себя в четырёх стенах, но и ходить ей было в принципе некуда и не с кем. Она бывала на премьерах в театре, посещала благотворительные балы, не пропускала церковные службы, но… Всё дело было в этом «но». Осенью ей попалась на глаза журнальная статья в отделе криминалистики об определении времени переломов у трупа. Статью Даша бегло прочла — интересный способ! — и долго смотрела на фамилию в конце — А. Милц. Фамилия редкая, но вряд ли единственная в Российской империи… И имён на букву «а» достаточно: Антон, Андрей, Аркадий, Аввакум, наконец… Но сердце как-то особенно сильно и больно билось о рёбра… Даша закрыла журнал и убрала его подальше. От греха… …Когда тверской полицмейстер показал ей телеграмму из Затонска, сердце ёкнуло… она сразу же согласилась поехать. И всю дорогу до Затонска думала о том, что ждёт её. Привычная работа, после которой она вернётся в Тверь и будет тихо-мирно доживать свои дни, или нечто большее, о чём бьётся её сердце? Кто знает?.. И вот теперь она знает. Сердце-вещун не обмануло. Александр был выше, чем она помнила, шире, видимо, из-за пальто, и… совершенно лысым. И это делало его мужественным и… привлекательным. Прежними были очки в металлической оправе и голос… От звуков его голоса по спине побежали мурашки, как тогда, при их первой встрече… Она обрадовалась, что «А. Милц» оказался тем самым «дохтуром Лександром». Ей всё в нём нравилось: и как он смущался, то краснея, то бледнея, как суетился, как замирал, глядя на неё во все глаза. И она улыбалась, наверно, глупо… А потом они шли к гостинице (доктор упустил извозчика и потешно оправдывался), говорили (никто не мог потом вспомнить, о чём). Милц порывался нести её саквояж, но она категорически отказалась. И уступила только в гостинице, когда они поднимались в номер…***
И вот теперь она сидит в номере гостиницы, на улице темно и пора зажигать свет, и Саша ушёл… до завтра. Завтра они снова увидятся… И это прекрасно! И почему в девять, а не раньше?..***
…Милц шёл по улице, изредка в ответ кивал встречным и думал… Дарья Васильевна… Даша… Они не могли с ней встретиться… и встретились! Невозможное, о чём он даже запретил себе думать, стало вдруг возможным! Как там у Тютчева?Я встретил вас — и все былое В отжившем сердце ожило; Я вспомнил время золотое — И сердцу стало так тепло…
И не просто «тепло», а горячо! При мысли, что она здесь, рядом, только руку протянуть, становится жарко, и кровь закипает и молотом стучит в висках, и сердце бьётся так сильно, словно хочет рёбра проломить и упасть к её ногам или ей в руки…