***
Гермиона смотрела ему вслед, и от этого сердце Джинни сжималось с каждым ударом всё сильнее. Она чувствовала вину. Нет, конечно, не во всём этом недоразумении, но в том, что её подруга чувствовала сейчас. Она помнила, каково это, когда возлюбленный уходит, оставляя в душе только воспоминания. В прошлом году она с пугающей лёгкостью стала одной из самых успешных и влиятельных учениц на факультете только от того, что не хотела думать о том, где Гарри, как Гермиона, что с Роном, живы ли они вообще, и всё, что ей тогда оставалось, это собирать вокруг себя тех, кто не хотел мириться с новыми порядками в школе. Они тихо шептались, искали в библиотеке легенды и заклинания и надеялись на лучшее. А когда в воздухе повисала безнадёга, кто-нибудь обязательно выпускал патронуса, освещая однообразные, словно отпечатанные на обедневшей типографии, серые дни. Они тогда были все вместе, хотя самые близкие ей люди находились далеко. И сейчас она не хотела, чтобы Гермиона оставалась в одиночестве. Джинни, стараясь накопить в сердце всю нежность, что у неё была, осторожно подошла к подруге: — Герми, может быть, ты хочешь посмотреть на драккар? Всё ещё заворожённая растворяющимся в толпе Малфоем Гермиона слабо кивнула. Джинни взяла её за руку и потянула в глубину зала: — Пойдём. Они шли молча и медленно. Люди и звуки вокруг Гермионы были мерными, мягкими. Она пыталась вглядеться в окружающий её мир, но проваливалась сквозь, будто бы зал был заполнен не разгорячёнными студентами, а нежным зефиром или сладкой ватой. Грейнджер почти не заметила, как они подошли к драккару, как заботливый домовик укутал их шерстяными плащами с меховой оторочкой, и как они, согнувшись, переступили призрачный предел. В тесном трюме корабля была качка, и это заставило Гермиону очнуться. Чтобы не упасть ей пришлось широко расставить ноги и раскинуть руки, а через секунду схватиться за ближайший бочонок. Джинни же, наоборот, будто бы не замечая всего этого, приподняла юбку и вприпрыжку побежала к лестнице. Заскочив на нижнюю ступеньку, она ликующе обернулась и поманила подругу: — Иди сюда! Скорей! Гермиона послушалась. Она быстро приноровилась к тому, как корабль кренило то на один, то на другой бок и через несколько секунд уже шла наверх, вслед за Джинни. Первое, что Грейнджер ощутила, когда ступила на длинную, потемневшую от времени палубу, которую, казалось, качало ещё больше, был солёный морской ветер, сурово целовавший её левую щёку, но под впечатлением она быстро забыла и об этом. Перед ней, перекатываясь оттенками пасмурных ночей Лондона, раскинулся океан. Где-то далеко он переходил в покрывало грозовых облаков, но то ли из-за пляшущих волн, то ли из-за невозможности стоять на одном месте Гермиона не смогла различить черту горизонта. Джинни подошла к носу корабля уверенным шагом, будто бы провела на морских судах по меньшей мере полжизни, и облокотилась на его штирборт. Палуба драккара была пустынной. Здесь не было канатов леер, которые рассекали привычные Гермионе яхты, или других знакомых корабельных принадлежностей, но по обоим бортам судна, с шумными всплесками гребков, вращались зачарованные вёсла. На этом судне в прежние времена, без сомнения, находился не один десяток матросов, но сейчас он был пуст. Стараясь сохранить равновесие, Гермиона подошла к Джинни. Звук бьющихся волн был настолько сильным, что Гермионе пришлось почти прокричать: — Где все? Я думала тут будет полно людей... — Иллюзия получилась очень хрупкая и может выдержать не больше трёх человек. Мы решили, что лучше не испытывать её на прочность и пускаем только по двое, — прокричала ей в ответ Джинни и обернулась, указывая на красно-белый парус. — А видишь это чудо? — Джинни постаралась подвинуться поближе к подруге, чтобы её было лучше слышно. — Он шерстяной. Викинги ещё тогда додумались пропитывать свои паруса жиром, это их сделало непромокаемыми и прочными. — А почему он ещё не свёрнут? Ведь шторм же вот-вот... Джинни настолько резко и близко придвинулась к Гермионе, что староста осеклась и так и не закончила своё предсказание по поводу того, как именно непогода может надругаться над судном. — Тшшшш!!! А то Сторверк услышит! — шёпот Джинни рядом с ухом Гермионы был немного насмешливым и игривым. — Он невероятно гордится, что даже боги не властны над его кораблём и его жизнью. Мне кажется, именно поэтому он единственный призрак на судне, — Уизли легко улыбнулась. — Но я даже тебя слышу с трудом, как меня может услышать тот, кого здесь нет?! Да и над каким судном и жизнью?! Они же уже погибли! — Прелесть в том, что это не мешает им жить, — Джинни снова улыбнулась. И Грейнджер, оценив иронию ситуации, заулыбалась вслед за ней. — Посмотри вниз. Гермиона аккуратно перегнулась за борт. — Я ничего не вижу. — Вглядись повнимательней. Видишь вон ту линию? Вон там, чуть дальше, — Джинни указала пальцем на волны в нескольких метрах от драккара. — Угу, — отозвалась Гермиона, увидев то, про что говорила подруга. Уизли вновь приблизилась к уху Грейнджер и прошептала: — И это снова жир. — Что? — удивилась Гермиона. — Тюлений жир, — повторила Джинни, ещё раз наклонившись к Гермионе. — Но... зачем? — Чтобы немного успокоить волны вокруг корабля. Только Сизому об этом тоже лучше не знать. Гермиона снова усмехнулась. — А где он сам? — Это ещё один страшный секрет. Сторверк предпочёл бы ещё раз напороться на абордажный крюк, чем услышать это, но, я думаю, что он стесняется. Кажется, ему проще разграбить десяток судов, чем поговорить с одной девушкой. И поверь мне, это тебе повезло. Он слишком любит при первой встрече рассказывать в самых противных подробностях какая же это мука, — разлагаться физически, когда все вокруг делают это морально. Гермиона рассмеялась. Кажется, Джинни уже какое-то время была знакома с этим викингом, но Грейнджер беспокоило совсем другое. Она опустила обеспокоенный взгляд к волнам, что плясали вокруг корабля. Одна сменяла другую, третью, и каждый раз они рассыпались по-новому, каждый раз как никогда прежде. И то, как они разбивались снова и снова, напоминало ей жизнь — невозможность самого факта что-либо повторить или вернуть. Девушки простояли молча какое-то время, пока Гермиона не подняла голову: — Джинни! — М? — Скажи, как ты пережила то, что Гарри тогда оставил от тебя, год назад? Джинни поджала губы. Нет, её история не была чем-то слишком личным, чтобы рассказать Гермионе, но она не любила вспоминать то время. Тот год был сложным для всех, и Уизли не была исключением. Она пыталась понять, как ей сейчас следует ответить, но ведь... — Гермиона, я могу тебе рассказать, но боюсь это не то, что ты хочешь услышать. У нас с Гарри было всё по-другому, не так как у тебя и... — сердце Джинни скулило, сжималось. Она не смогла закончить предложение. От одного только взгляда на подругу, движения которой за последний месяц стали угловатыми, острыми, боязливыми, все мысли Джинни останавливались. От той Гермионы Грейнджер, которая сражалась с Волан-де-Мортом, которая могла врезать рюкзаком по хребту, если кто-то вёл себя из ряда вон, и была уверена в своей правоте так, что египетские пирамиды могли позавидовать её стойкости, теперь почти ничего не осталось. — Я знаю, и всё же. Лучше иметь в запасе твой немного другой опыт, чем вообще никакой. Джинни вздохнула, на секунду закрыла глаза, а потом чуть повернулась в сторону моря. Ей хотелось отвернуться совсем, но она понимала, что тогда Гермиона не услышит её слов, и всё совсем потеряет смысл. — В чём-то мне было просто. Я понимала, почему всё случилось так. И разумом, конечно, соглашалась с Гарри, так действительно было лучше для всех: я могла быть в спокойствии, насколько это тогда было возможно, находясь в Хогвартсе, а он мог сосредоточиться на крестражах, но... — Голос Джинни был неровный, сбивчивый, ей было трудно говорить. Она вынула изо рта несколько случайных волосинок, попавших туда из-за ветра, и всё же, опустив взгляд, произнесла: — Чувствам же это не объяснишь, что так лучше... Гермиона понимающе улыбнулась. Она стояла рядом, глядя в морскую даль, и рассеянно поглаживала край щита, чуть показывающегося из-за борта. Джинни продолжила: — В душе я, конечно, не была спокойной... Сентябрь, наверное, был самый жуткий. Тогда мы ещё не знали чего ждать, а неизвестность была даже хуже той реальности, что наступала день за днём, пока Кэрроу и другие осваивались и становились всё смелее в своих методах обучения. А мы вынуждены были смиряться с тем, как каждая, даже самая последняя сволочь начинала чувствовать свою вседозволенность. Помнишь, как Снейп раз за разом выгораживал Слизерин? Ну, вот представь это же, но в сотню раз сильнее и получишь то, что мы имели к октябрю. А ведь это было только начало... Джинни повернулась к Гермионе, которая теперь, чуть наклонив голову, внимательно смотрела на подругу, всё усерднее кутаясь в тёплую накидку. Ветер был стылый, и Джинни, не задумываясь, последовала её примеру, посильнее запахнув плащ. — Дальше было хуже, но мы старались этого не видеть. Иногда нервы не выдерживали почти у каждого из нас, и мы вступались за кого-то, за что получали втрое сильнее. Пытались скрыться в башне Гриффиндора, но вскоре и там стало небезопасно, нам пришлось искать новое место. В конце концов оказались в выручай комнате. А когда я приехала домой на Пасху, мама запретила мне возвращаться в Хогвартс. Я чувствовала, будто всех бросила, хотела всё равно поехать, но снова... Я же не могла, по сути, никому помочь, так было логично, правильно, разумно, и я осталась дома. — Голосом Джинни будто передразнивала саму себя, принижая свои же аргументы, затем вновь окунулась в душевную боль, а после вынырнула. — Помню, когда Гарри вернулся в Хогвартс, я так радовалась. Я и сейчас будто слышу это «ударила молния!». Джинни улыбнулась и на несколько мгновений будто начала светиться, она вспомнила, как в первый раз после долгого перерыва увидела Гарри, как она в первый момент, только заметив его, сделала невольный шаг назад: чувства внутри неё были столь сильные, что в первый миг она, сдавшись им, отступила, но уже в следующий возобладала. В той битве за Хогвартс многие погибли, но и она, и Гарри выжили. Выжили и победили. Но только потом, уже после победы, она почувствовала ту горечь, о которой сейчас собиралась рассказать Гермионе. — И несмотря на всё это, несмотря на то, что это было тяжёлое время, мне кажется... — она жадно набрала в лёгкие воздух, — мне кажется, я до сих пор его виню, я всё ещё его не простила, — Джинни всхлипнула. Эти слова лежали острыми камнями на её сердце, они кололись, резались каждый раз, когда она к ним прикасалась, и ради своего блага Джинни всё это время обходила их стороной. Но когда на карту были поставлены нужды её друга, она вытащила их, хоть это и было больно. — Я понимаю, это безумие, и никто из вас не хотел быть преступником в бегах, и ни один здравомыслящий человек не хотел бы этого, но... Я бы выдержала это, честно, выдержала, я бы смогла, я бы... Она снова всхлипнула, уже готовясь расплакаться, и вдруг ощутила нежное прикосновение на руке. Гермиона смотрела на неё тем понимающим взглядом, который бывает только у близких друзей, которым ты доверяешь свои самые неприглядные поступки и мысли, а они не предлагают решений или теорий, просто слушают тебя, пытаются услышать, каково тебе было или есть и почти бесшумно сочувствуют. И в этом простом её движении, во влажном тепле доброхотной ладони Джинни обрела силы. Силы быть со своим горем, со своей обидой на возлюбленного, который покинул её, силы посмотреть этому в глаза. — Но ты хотела услышать вовсе не об этом. — Джинни уже открыла рот, чтобы продолжить, но Гермиона её перебила. — Об этом тоже. В том смысле, что я слышу, насколько это важно для тебя, а ты мой друг, значит мне важно и это тоже. Джинни почувствовала, как в районе её солнечного сплетения будто загорелось маленькое солнце, осветившее всю её изнутри. — Спасибо, Герми. Это очень... Спасибо. — Она пододвинулась ещё ближе и обняла подругу, укутывая её плащом и прижимаясь к ней так сильно, что Гермиона ощутила, как бисер платья Джинни впился в ту небольшую полоску её кожи, что показывалась из-под накидки. Продержав её так несколько секунд, Джинни чуть отступила и, кашлянув, продолжила. — Наверное, мне лучше пока разобраться в этом самой. — Конечно, но если ты вдруг захочешь обсудить, я хочу чтобы ты знала, что я может быть совсем немного, но понимаю тебя. Джинни удивлённо посмотрела на подругу заплаканными глазами, вынуждая продолжать. — Из вот этого всего... безумия... мне кажется, я ненавижу Малфоя больше всего за то, что он выглядит так, будто ничего не было. Теперь он будто не замечает меня, ну, то есть замечает, но не видит. Не видит меня. По крайней мере так, как видел раньше. Мне кажется, это похоже на то, как ты переживаешь, что Гарри не поверил в твою храбрость, даже если просто не подумал об этом, не «увидел тебя». Последние два слова Гермиона выделила пальцами в кавычки, и Джинни, улыбнувшись, кивнула, потому что ей действительно полегчало. И в большей степени не от того, что чувства подруги были схожими с её собственными, а от того, что невероятно умная и дотошная Грейнджер сделала такой занудный жест. Гермиона не так часто использовала в своей речи метафоры и сейчас, стесняясь этого, будто бы защитила свою привычную требовательность к словам. Это было так похоже на ту Гермиону, которую она знала! И вот это секундное возвращение той самой Гермионы Грейнджер в одном, ничего незначащем для постороннего человека жесте укрепило в Джинни надежду. Наверное, такое в жизни юной Уизли случилось в первый раз, когда она вынужденно раскрывала свои сомнения и горькую слабость и тем самым помогала другому. Обычно, чтобы быть кому-то полезной, ей требовалась сила, а тут вышло наоборот... — Кажется, ты хотела, чтобы я рассказала про мой прошлый год. Так вот, я занималась всем, чем только могла. Я так хотела заполнить голову, сердце и душу. Много чего тогда перебрала, вот даже, — она махнула рукой, обводя корабль, — это всё осталось с тех времён, но действительно счастливой впервые я себя почувствовала, когда начала давать советы сёстрам Патил. Знаешь, они постоянно спорят из-за всего на свете. Это немножко смешно, потому что при этом они всё равно говорят одновременно. В смысле они такие разные, даже на разных факультетах, но сидя в одной комнате и без какой-либо возможности уйти, они неизбежно начинали придираться друг к другу, и я как-то раз собрала какой-то комплект из одежды Падмы, чтобы как она выразилась: «У Парвати челюсть отвисла». И я тебе скажу, челюсть у неё правда отвисла, — Гермиона улыбнулась одним уголком рта.— Как и у некоторых мальчиков, но у них, кажется, опыта в держании рта сомкнутым было побольше. Гермиона хихикнула. — Через некоторое время я с чем-то так же помогла Лаванде, и вот в какой-то момент я понимаю, что передо мной стоят всё те же две сестры Патил и препираются, какой из них я пойду помогать с гардеробом. Это звучит как бред, вокруг шла война, крики тех, кто отбывал наказание, заполняли Хогвартс, а они спорили из-за тряпок, но это было нам нужно. Понимаешь, нам всем. Мы занимались обыденными делами, расчёсывали мётлы, вели дневники и прихорашивались, делали всё, чтобы быть счастливыми хотя бы в малом. Наверное, именно это мне и помогло тогда. И метлу я теперь полирую так, что Гарри только тихо сопит от зависти. Сказав это, Джинни ехидно улыбнулась, и это веселье просочилось Гермионе в душу. — Значит... Как там? Делай, что должен, и будь, что будет? — Гермиона выдала эту фразу скорее для проформы. Она никогда не верила в неё, но хотела, чтобы подруга знала, что она её услышала. — Что-то вроде того, но... в итоге всё равно каждый занимался своим. Я вот так и не притронулась ни к одному музыкальному инструменту, а вот Невилл почти научился играть на гитаре. Ты знала? — ОЙ! Я совсем забыла! — Что такое? — Я же обещала Невиллу, что буду на балу его парой. Точнее я сама попросила его, а теперь он там один. — Гермиона закрыла лицо руками. — Боже, это непозволительно! Мне так стыдно! — Значит, возвращаемся в зал? — Да! Определённо, да! Сойдя с корабля, они отдали накидки домовику, который мимоходом наложил на них какое-то заклятье и передал в руки Астории Гринграсс и незнакомого гриффиндоркам широкоплечего блондина, которые с каким-то особым восторгом ожидали момента, когда увидят рождественское чудо своими глазами. Когда Гермиона нашла Невилла, у неё отлегло от сердца. Явно довольный времяпрепровождением, он стоял рядом с Дином Томасом и обменивался шутками. Чуть меньше года назад, после побега из особняка Малфоев, Дин и Полумна много общались, часто оставаясь вдвоём в гостиной Ракушки. Почти всё, что говорила Луна сбивало его с толку, но несмотря на это Дин частенько бывал в гостях у Лавгудов, помогая им по мелочам вроде сбора слив-цеппелин или приготовления из них компотов на зиму. В этом гостеприимном доме он часто виделся с Невиллом и успел в некоторой степени с ним сблизиться. Нет, конечно, Невилл не занял место Симуса в жизни Дина, но за лето у ребят успели появиться свои шутки и темы, которые они с удовольствием при случае обсуждали. Завидев идущую к ним Гермиону Гейнджер, и без того радостный Невилл заулыбался ещё шире: — А вот и ты, Гермиона! Ну что, как тебе вечер? — Невероятно! Ты уже был на драккаре? — Пока нет, но моя очередь подойдёт через... — он посмотрел на ладонь левой руки, на которой нежно голубым цветом горели цифры — три часа сорок восемь минут. Кстати, не хочешь пойти со мной? Туда пропускают по двое. — Кажется, я уже пролезла вне очереди. Но если тебе не с кем пойти, я с радостью схожу ещё раз. — Вот видишь, Невилл, я тебе говорил, что Гермиона будет совсем не против, если вместо неё с тобой пойду я, — подал голос Дин Томас. — Не слушай его, у него просто очередь на полтора часа позже, а ему жутко не терпится и он подмазывается ко всем, у кого будильник зазвонит хотя бы на десять минут раньше. Сейчас он начнёт давить на жалость, будь осторожна. — Гермиона, понимаешь, я же с детства учился рисовать. И парусники было первым, что... — Невилл уже слышал эту тираду около пяти раз за этот вечер и был уверен, что Гермионе слышать её вовсе не обязательно. Сейчас он был её спутником, поэтому чувствовал, что должен защищать свою даму от подобных нудных вещей. К тому же столь редкий в его жизни алкоголь побудил в нём лёгкое стремление геройствовать, что вылилось в то, что без каких-либо угрызений совести Невилл перебил друга, спросив Гермиону: — Хочешь потанцевать? — Эм... Да... — Гермиона была немножко смущена такой нетипичной для Невилла грубостью и вместе с тем действительно хотела танцевать. Он протянул ей руку с горящими на ней цифрами, и Гермиона на какой-то миг смутилась непривычному свечению, но после разулыбалась, добавив ещё немного тепла. Ещё на святочном балу на четвертом курсе весь Хогвартс узнал, что они оба полюбили танцевать. В ту ночь Невилл, не давая даже шанса заскучать ни одной свободной из знакомых девушек, вернулся в башню Гриффиндора уже под утро. Гермиона же почти весь вечер провела с Виктором, который был молчалив, скрытен и дело любил куда больше слов, поэтому для них двоих вальсы оказались удачным выбором. Невилл и Гермиона танцевали один танец за другим. Иногда они останавливались, чтобы выпить по кружечке пунша и поболтать с кем-нибудь из знакомых, но в остальном они почти не покидали середины зала. Время текло незаметно. Гермиона даже удивилась, когда во время одного из реверансов между танцами заметила, что тройка на ладони Невилла уже превратилась в единицу. Ей было легко и спокойно до тех пор, пока кружась в одном из вальсов она случайно не заметила Драко Малфоя, танцующего с этой... пуффендуйкой. Гермиона в один миг будто сбросила с себя уже поглотившую её пелену мира и спокойной радости. Невилл, пытавшийся довернуть Грейнджер в очередном шаге вальса, ощутил, как мягкая и послушная партнёрша в один миг превратилась в подобие дерева, которое ему приходилось уже скорее таскать за собой, чем вести. — Гермиона, что с тобой? Всё в порядке? — Да, всё хорошо. Просто голова немного разболелась. У меня так бывает, когда я ложусь спать слишком поздно. — Может быть ты хочешь передохнуть? — Да. Пожалуй, да. Невилл кивнул. Он аккуратно, не прерывая танца, вывел пару сначала во внешний круг, а потом, пройдя ещё пару тактов в общем потоке, вышел из него на край танцевального паркета. — Хочешь, можно пойти вот к тем дубовым скамьям. Я ещё их не видел. — Нет, спасибо, — Гермиона мило улыбнулась, стараясь отблагодарить его за заботу, и попросила. — Можешь принести мне воды? — Да, дай мне две секунды. Невилл ушёл так быстро, что сфокусированной на совсем других мыслях Гермионе показалось, что он исчез. Но она знала, что ненадолго. Теперь ей срочно нужно было придумать что делать. Она не могла больше так. Каждый раз, стоило ей только вспомнить о Малфое, всё внутри ухало, падало, клокотало, ныло, стонало, плакало, гневалось или выдавало какое-нибудь ещё из сотен чувств, которые захватывали её с головой. Сейчас у неё была хоть кратковременная, но всё же передышка. Девушка вдруг ощутила, что наконец хочет решить что же делать, но воли сделать этот шаг ей не хватало. Нужен был допинг, катализатор, и она нашла взглядом Малфоя, который танцевал и улыбался. Внутри опять встрепенулся клубок, но терпеть его Гермиона была больше не намерена. Драко был с другой. «Ну и что?!» «Ну, он же там... Танцует... С ней...» «Ну и что?» «Грейнджер, тебе же больно!» «Ну и что?» Гермиона была напряжена. Она просверливала взглядом пару, снова и снова повторяя про себя одну и ту же фразу: «Ну и что?!» Гермиона будто плавилась внутри. Её пальцы желали вылить силу из мышц в действие. Любое. Но даже сжать кулаки Гермиона не могла себе позволить — слишком очевидный жест гнева, ярости, борьбы. Она соединила ладони перед грудью в крепком, но беспокойном рукопожатии, а через несколько секунд быстрым движением вытерла уже собравшиеся в уголках глаз слёзы. Невилл мог вернуться в любой момент. Она не хотела лишних вопросов и тем более его беспокойства. Раз за разом аргументы её сознания становились всё беспомощнее, потому что то, что бы оно не твердило, как бы не доказывало своей хозяйке, что ей необходимо страдание, Грейнджер упрямо отвечала одним и тем же: «Ну и что?!» С каждым тактом вальса Гермиона понимала всё отчетливее, что как бы не было ей плохо, как бы не сложилась её судьба к этому моменту и как бы она не сложилась дальше, она хочет быть хозяйкой самой себе. И она не хочет больше страдать. — Вот, держи. Гермиона повернулась к Невиллу и удивлённо уставилась на протягиваемый ей бокал. Она почти успела. Она почти сокрушила ту часть себя, которая диктовала ей, что именно она должна чувствовать, как именно страдать и переживать. Среди этих почти неслышных литавров, под песни о диких ветрах, она была валькирией, которая уже почти было нанесла последний сокрушающий удар по врагу, а тут... нежность. Нежность и хрустальная кружка с водой. Она чуть устало улыбнулась. — Спасибо, — и сделала глоток. Они какое-то время стояли молча. Гермионе не хотелось обнажать свои чувства в присутствии кого-то, и попросту болтать тоже настроения не было, Невилл же опасался потревожить свою спутницу и тем самым усилить её головную боль. Они наблюдали за парами, кружащимся по паркету. Им не было уже так хорошо, как час назад, но и скучно, пожалуй что, тоже не было. Но их молчаливое уединение продлилось недолго. Краем глаза Гермиона уловила, как Невилл неловко пошатнулся. Он определённо не был готов, чтобы кто-то запрыгнул на него сзади. Но этот внезапный груз всколыхнул его счастье с новой силой. Он узнал её сразу: по мягкости рук, по запаху и смеху. Как она смеялась, не смеялся никто. Он разомкнул кольцо рук, обхватившее его шею, и повернулся: — Лу! Моя милая Лу! — рядом с ним стояла Полумна. На ней было синее платье, на котором бахромы и кисточек явно было больше, чем ткани, но Невилл этого не заметил. Он обхватил девушку так, будто бы хотел обернуть её в своё тело, поддерживая и прижимая к себе. И, утолив первый голод по ней, отстранился. — Как? Как ты здесь оказалась?! — Я подумала, что если сяду на Хогвартс-экспресс в полсемнадцатого, то, наверное, успею. — Как же я рад! Полумна повернула голову и поздоровалась: — Привет, Гермиона! Гермиона почувствовала себя неуютно. Теперь она была здесь лишней, что, впрочем, оказалось ей только на руку, ведь она действительно устала. — Привет! — Грейнджер стала немножко рассеянно перебрасывать взгляд от Луны к Невиллу и обратно. — Я, наверное, пойду, а то боюсь голова разболится ещё сильнее. — Я тебя провожу, — Невилл сделал шаг в сторону Гермионы, предлагая ей руку. — Нет, я сама справлюсь. Ты лучше оставайся, покажи Луне драккар. Видишь, — она взяла протянутую им руку, — всего двадцать минут осталось. Поверь мне, я смогу дойти до башни самостоятельно. Но если что-нибудь случится, ты будешь первый, кто получит патронуса, обещаю. — Гермиона ободряюще улыбнулась. — Хорошо. Надеюсь, к утру ты поправишься. — Я тоже. Хорошо вам повеселиться! — Гермиона улыбнулась ещё раз, чуть неловко помахала рукой и медленно пошла к двери. По дороге она попыталась выискать болезненно знакомого блондина, но так его и не найдя, и не закончив свой бой с внутренней тенью покинула зал.***
Цокот женских каблучков разносился по пустынным коридорам, нарушая их покой, словно рябь, тревожащая зеркало озера сквозь полуденный шёпот погоды. Гермионе не хотелось идти в свою башню, и она петляла по этажам Хогвартса, наслаждаясь тишиной, которая в этих стенах была так редко возможна. Все влюблённые парочки на её пути закончились ещё пятнадцать минут назад в той части замка, где находился Главный зал, и единственные, кого Гермиона теперь встречала, были спящие портреты, которые почему-то решили пропустить рождественский бал, хотя Джинни специально развесила несколько подходящих по теме огромных картин в праздничном холле. Грейнджер была одна и наслаждалась прохладой и свободой, которую неизменно чувствовала, оставаясь с пространством тет-а-тет. С пространством и временем. Ночью Гермиона ощущала их особо пронзительно, как будто с темнотой в мир проникал бесконечный, необозримый космос, окутывая и убаюкивая души всех живых существ, и скрепляя их в одно целое. И несмотря на то, что она уходила всё дальше и дальше от шумного зала, в котором сейчас были все её однокурсники, девушка чувствовала, что с каждым шагом, всё глубже проникая в подлунный мрак, сближается с ними душой. В её сердце всё ещё было много тепла. Совсем недавно она жаждала отдать его одному человеку, но ей это не удалось. Теперь она верила, что это к лучшему. Один человек не может прожить две жизни, один человек не может прожечь две жизни. Теперь она явственно понимала, что если бы Драко её не оттолкнул, то постепенно со временем он бы исчах, нося ношу двоих на одном себе. Наверное, если бы она была обыкновенной, простой дурёхой, всё было бы проще, легче, и ничего бы этого не случилось. Но Гермиона никогда не была обыкновенной и теперь не хотела становиться таковой. Каждый раз, вспоминая, как пыталась перестроить себя, смотря на Драко и его окружение, ей становилось не по себе. Будто бы она снова надевала наряд скроенный точно по фигуре, да не по её — где-то платье было слишком узким: пережимало и натирало; а где-то провисало так, что она путалась в нём. Теперь ей хотелось только своего. Своего платья. Своего человека. Свою силу. С каждым днём и часом она обнаруживала в себе всё новую мощь, которая будто ополчение собиралась по крупицам в её сердце. Гермиона шла на войну. На войну, где у неё не было противников, но была она сама. Она сама, которая страстно хотела жить и готова была заплатить за это любой ценой. Вдруг до неё донёсся чуть приглушённый звон. Гермиона насторожилась, ритм её шага спутался, и теперь неизвестный, находящийся в этом коридоре, не только знал, что она здесь, но и знал, что она в курсе его присутствия. Стараясь вернуться в прежний спокойный шаг, Грейнджер подошла к тому месту, откуда раздался непонятный звук. Когда она поравнялась с пролётом окна, всё встало на свои места. Перед ней была картина из трёх Б: Блейз, бутылка и бокал. Он сидел ровно так же, как и при их предыдущей встрече, только в этот раз на нём, кажется, был смокинг, хотя при слабом лунном свете Гермиона толком не смогла разглядеть. — Что ты здесь делаешь? — Пью. А ты? — Гуляю. — Как в прошлый раз? — Как в прошлый раз. — Будешь? — он пригласительным жестом показал ей бутылку. — Как в прошлый раз? — Буду, но не как в прошлый раз. — Она села напротив него, снова закинув ноги на вторую скамью. — Мне завтра ещё вещи собирать. Забини залпом опустошил свой бокал и поставил его между собой и ногами Гермионы. Он достал палочку из внутреннего кармана и, высоко подняв локоть, направил её на кубок. — Тергео! Джеминио! Рядом с его бокалом подпрыгнул ещё один. Блейз с осторожной внимательностью наполнил их и протянул один своей гостье: — Я несколько озадачен. Неужели Гермиона Грейнджер не подготовилась к отъезду за месяц? — Это не было вопросом, в привычном понимании Забини веселился. В основном он редко разговаривал, предпочитая слушать, но находясь наедине с кем-либо, вглядываясь внутрь другого человеческого сердца, Блейз не только много слушал, но и любил проверять, насколько его наблюдения верны. — Ха-ха! Очень смешно. Я, между прочим, не скорая помощь, чтобы быть готовой в любой момент, — Гермиона сложила руки на груди и неестественно выпрямила спину. Забини не знал что такое скорая помощь, но по названию и тону гриффиндорки не трудно было догадаться. — Не злись, мисс Идеал, я вот тоже сегодня оказался не готов. Вспышка гнева Гермионы вмиг угасла: — Что-то случилось? — её голос звучал заботливым, даже озабоченным. И Блейза наверняка это напрягло и насторожило бы, если бы только он уже не был расстроен и довольно пьян. — Ничего, чего нельзя было ожидать заранее. И тем больший позор для меня. — Я не знаю, что произошло, но вряд ли это то, что должно позорить тебя. Блейз усмехнулся. — Моя девушка сейчас там, в зале, развлекается с загонщиком сборной Пуффендуя по квиддичу, совершенно забыв про моё существование. — Но это же не ты ведёшь себя так низко, а она! Позор ей, а не тебе! — Эх, малышка Грейнджер... — его голос прозвучал измотанно, — как же тебе, гриффиндорке, это объяснить... Я её выбрал. Это был мой выбор. Понимаешь? Не знаю, есть ли эта поговорка у магглов: «Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Так вот, девушка, в которую я влюблён, кажется, рождена, чтобы заигрывать с каждым, на ком есть брюки. Я практически уверен, что она будет заигрывать и с тобой, если увидит такой предмет одежды на тебе. И это говорит не только о ней, но и обо мне. Что я выбираю именно таких переменчивых и недалёких людей. — Но мы же выбираем людей не за худшие их качества, а за лучшие. Ты же видишь что-то в ней такое, что не видят другие, за это её и любишь. Вот что я в этом всём вижу. — А я вижу, что я слабак, который не может приструнить свою женщину. — Эти слова Забини произнёс жёстко, и Гермиона ощутила напряжение и как её внутренние войска уже собрались на передовой, готовые дать отпор. Но Блейз сам почувствовал, что чуть перегнул палку. Хотя и не настолько, чтобы извиняться, но ровно настолько, чтобы ощутить необходимость самому прервать образовавшуюся после этого паузу. — Не против, если я закурю? Только сейчас Гермиона заметила, что рядом с Блейзом лежал небольшой свёрток и странный прибор, в котором белой полосой сияла уже скрученная сигарета. Вообще, Гермиона не любила табачный дым, но Забини устроился в этом проёме первый и до её прихода явно собирался закурить, так что получалось, что теперь она помешает его планам, если откажет. — Нет, кури, конечно, — говоря это Гермиона невольно отвернулась, приготовившись терпеть горьковатый едкий смрад, но запах подожжённого волшебным огнём табака оказался на удивление сладковатым и приятным. — Что ты куришь? — Табак. Замечательный южноамериканский табак. Аромат был дурманящим. Он расслабил такие мышцы на спине Гермионы, о которых она даже не подозревала. Это был кайф. Даже от такого порно-курения она испытывала лёгкость по всему телу, даже в тех местах, в которых её не было так давно, что они уже забыли, что такое возможно в принципе. И ей, безусловно, хотелось большего. Она сосредоточенно посмотрела на кулёк на скамейке, пропустила через себя рисковую мысль и через несколько секунд попросила Блейза: — Дай закурить. Забини ничего не сказал, но ехидно улыбнулся темноте. Он развернулся к разложенным принадлежностям и начал неспешно собирать самокрутку для своей гостьи. Ему нравилось, что Гермиона нарушила его одиночество, в котором ему с каждой минутой становилось всё более тошно. Слизеринец всегда считал, что он устойчив. Пока он учился в Хогвартсе, ему удалось не примкнуть ни к одной группе и быть одинаково близким к каждой из них. Когда Малфой оскорблял Монтегю, он мог потешаться над Грэхемом и притворно кашлять в кулак, когда уже в ответ прилетало Драко. И вот он впервые был повержен. Да ещё и кем! Какой-то мелкой пустельгой, с рисовой кашей вместо мозгов. Он был растоптан в хлам. Он действительно влюбился, он пришёл к ней и попросил взаимности, когда она откликнулась, он был счастлив, как, наверное, никогда ранее. Он рискнул и победил. А сейчас, по привычке дипломата, Забини говорил себе, что, видимо, они с Асторией не поняли друг друга, что просто для них слово «близость» значит разное. Но с обидой, которая всё раздувалась внутри, поделать ничего не мог. Вроде для таких случаев и существуют друзья. Но, оглядевшись вокруг себя, он не нашёл никого, кому бы смог довериться. Другое дело гриффиндорка, которой собственно и нет в его жизни, и которая через час исчезнет из неё, так и не став её частью. Он еле различал её силуэт в тусклом декабрьском лунном свете, отчего говорить с ней становилось с каждым словом легче. Она была его вторым «Я» на сегодня, которое говорило с ним и безусловно было на его стороне. Он поджёг самокрутку и протянул её Гермионе: — Только не вдыхай сразу много. — Спасибо. Я знакома с теорией. Гермиона поднесла сигарету ко рту и впустила внутрь дурман. Когда дым прошёл по гортани, она поняла, что всё же переборщила и, чтобы не потерять лицо перед Забини, почти неслышно выдохнула через рот, унимая подступающий кашель. Никотина в её первой порции было совсем чуть-чуть, но нежно-сиреневая волна прокатилась по её телу от губ до кончиков пальцев, заволакивая дурманом. Это было то, что надо. Все её терзания, битвы и проблемы на ту минуту, пока она курила, будто замерли и перестали быть абсолютными. Она стала ощущать их не как что-то, что в ней жило, а как электрические приборы, которые она могла выключить. Она сделала три затяжки и протянула оставшуюся половину самокрутки Блейзу: — Спасибо, мне, кажется, хватит. Забини быстрым движением поднёс свою сигарету ко рту, освобождая руки, и достал из кармана маленькую серебряную коробочку, в которую и сложил потушенный о дно окурок. Блейзу хотелось говорить и молчать одновременно. Злость на Асторию жгла его изнутри, но просить о помощи? Пффф! Ещё чего. Поэтому он медленно затягивался, ожидая, что гриффиндорка заговорит первой. Грейнджер же в это время смотрела в окно, привыкая к новому ощущению верховенства над своими чувствами. Сейчас они все ей казались маленькими детскими игрушками, которые она сложила в ящик и убрала на место. Она сможет вернуться к ним позже. И теперь внутри неё появилось место, которое она тут же заняла тем, о чём говорил ей Блейз. Она выбрала Малфоя. А он её? Говорило ли это что-то о ней или о нём? Сейчас он бы выбрал её? Созвучна ли она ему теперь? И если нет, тогда почему же она всё ещё выбирает его? Что же звучит в них обоих, что она это слышит, а он нет? И достаточно ли этого? Может Гарри прав? Может быть её чувств им двоим уже хватит, даже если его чувства не так сильны? И ответ пришел сам собой: «Нет, не хватит». Она помнила, чем чёрная магия отличается от всей остальной. Она использует внешние силы. Чаще всего третьего лица, чью кровь берут для ритуала, но идея не в том. Есть ведь чёрное целительство, которое, наверное, является самым запылившимся разделом магии, ведь целитель, по сути, переливает свои здоровье и силы в пациента. Мало кому это могло бы быть интересно изучать: как убивать самого себя, если при гораздо менее затруднённом вмешательстве, организм больного способен восстановиться сам. И по аналогии получалось бы, что такая любовь была бы этакой «чёрной любовью». Когда она бы в одиночку залатывала дыры в их союзе столько, сколько смогла. А сколько она сможет? В любом случае, хоть Гермиона и была уверена, что её хватит на десятки лет, этого будет меньше, чем целая жизнь, это она понимала. Тогда выходило, что Блейз был прав. Мы в ответе не только за тех, кого приручили, а и за тех, к кому приручились. А точнее за тех, кто оказался в нашей жизни. А если ещё точнее, мы это то, что есть в нашей жизни. — Но ты ведь можешь любить и держаться в стороне, верно? — Да, могу. По крайней мере, отчасти. Но как же не хочется... — с болью в голосе Блейз замолчал. — Да... — Гермиона понимающе покачала головой, на какое-то время замолчала, а потом продолжила, — я скажу, и надеюсь, что ты меня услышишь. Я думаю вот что: то, что ты в ней увидел — реально. Но возможно это что-то сейчас является неважным для неё. Она не хочет этим чем-то руководствоваться и проявлять, а этого «что-то», считай, и нет вовсе. Да, то, что тебе в ней дорого возможно умирает. И, да, ты не сможешь изменить это. Такова правда, какой я её вижу, и это только её выбор. Единственное, что ты можешь сделать для неё сейчас — это уйти. — Уйти? — Да. Ей нужно знать, что мир вокруг не будет подстраиваться под неё, не будет всегда удобным. Ей нужно знать, что даже те люди, которые любят её — уходят. Что эта её дорогая тебе часть слабеет, ей нужен этот отклик от мира. И только если она его услышит, если она будет слушать, она, может быть, решит что-то изменить. Ей внезапно стало холодно. Действие согревающего заклятия закончилось, и она потянулась за палочкой. Обновив чары и вмиг согревшись, Гермиона снова расслабленно облокотилась на каменную стенку. Слова, сказанные Грейнджер, не помещались в голову Блейза. Он в первый раз в своей жизни любил, и его любовь оказалась счастливой и несчастной одновременно, и она же требовала чего-то большего, чем он мог себе даже представить. Он понимал, что на затуманенную алкоголем, усталостью и горем голову не сможет воспринять сказанное Грейнджер, но он чувствовал, что эти слова, как кусочек пазла, ложились на уготовленное им место, закрывая дыру в его душе. Поэтому, недолго думая, он достал палочку из кармана мантии и сконцентрировался на словах Гермионы. Блейз поднёс палочку к своему виску, закрыл глаза и стал прокручивать их снова и снова, раз за разом, стараясь воспроизвести их как можно более точно, стараясь ничего не упустить, не забыть, не спрятать от самого себя. Через десяток секунд он открыл глаза и посмотрел на белый светящийся волосок на своей палочке. Стараясь не выпустить его из виду, он жестом попросил у Гермионы кубок и наполнил почти до краёв вином сначала его, затем свой, и осторожно опустил волосок в на четверть полную бутылку. — Интересно, а будет ли привкус этого вина в твоём видении завтра? — Ещё как будет! — мягко ответил он. — Я же был бессовестно пьян, когда тебя слушал. Они засмеялись. Сердце Гермионы расслабилось, и она, наконец, ощутила усталость, что начала тянуть её ко сну. Она сделала последний глоток, поставила бокал на каменную скамью, с лёгким шелестом платья опустила ноги на пол и встала: — Я, наверное, пойду. — Погоди. Сыграй со мной в одну игру. Мы обычно играли в неё с Малфоем под Рождество. — Что за игра? — Я брошу галлеон. Если выпадет дракон — победишь ты, если гоблин — я. — Хорошо. — Значит кидаю? — Да. Монета звонко рассекла воздух и приземлилась в ладонь юноше. — Люмос! Волшебный свет из палочки Забини накрыл их обоих, выделяя из темноты Хогвартса, тем самым ещё немного сблизив. — Смотри, дракон. Ты победила. Что хочешь в качестве своей награды? — А мы играли на что-то? — Да. И если бы выиграл я, я бы попросил твоё воспоминание об этом разговоре. А что попросишь у меня ты? Гермиона на миг замешкалась. Она не хотела ставить Блейза в неудобное положение, но и абсолютно бесполезного просить не хотелось. — Вот эту машинку и табак. Блейз снова усмехнулся. Он ещё раз за вечер воспользовался дубликативной магией и отдал Гермионе оригинал машинки, оставив себе копию. На пару дней ему этой подделки должно хватить, а к тому времени у него уже появится новая. — Только, пожалуйста, не скупись на табак, — сказал он, протягивая свёрток из пергамента. — Хороший табак всегда пахнет черносливом. Гермиона кивнула. Если бы та она, которая была полгода назад, увидела бы себя сейчас, то наверняка бы отлупила саму себя до синяков. Ведь это было так... безрассудно — портить своё здоровье из-за кого бы то ни было. Эмоции проходят, а последствия поступков она может расхлёбывать всю жизнь, но стратег в голове Гермионы уже подвёл её. И сейчас она не хотела абсолютно никаких планов. Желая только одного: Чтобы всё началось с чистого листа. Всё с чистого листа, но почему же так больно... Почему правда и честность не может быть простой и приятной? Почему она должна так страдать? И тот голос внутри, который каждый раз приносил ей покой, умиротворил её снова: «Потому что это цена. Потому что без боли ты не почувствуешь ценность». Боль постепенно отступала, давая дорогу надежде на что-то новое. Прощаясь с Блейзом, Гермиона не могла перестать думать о том, что, если идти по её собственным, только что произнесённый для Забини словам, они с Малфоем умерли друг для друга. Сначала она исчезла для него, а теперь и он уже почти покинул её дни. Прикасаясь к этой мысли, она боялась почувствовать горечь, но вместо этого ощутила простор. Они умерли друг для друга, поэтому теперь могли жить. В любом случае назад у неё уже нет дороги, а впереди — туман войны. Войны за себя.