Неуловимый Бродячий Пёс

Во мраке ночного двора сверкают голубые глаза. Ноги сами несут вперед. Неимоверно жарко, майка противно липнет к телу, а ледяной осенний ветер пробивает насквозь. Ботинки промокли от многочисленных скопившихся на тротуаре больших луж. Мимо мелькают перевёрнутые мусорные баки, визжат коты и лают собаки, где-то позади на светофоре, который давно горит красным, для кого-то сигналит машина. — Он вон туда побежал! Накахара на автомате заворачивает в какой-то проулок и только потом понимает, что это тупик. Он не отчаивается и, рвано выдыхая и заставляя себя перестать дрожать от долгого бега, разворачивается к безлюдной улице. Блять. Придётся по старинке. Из-за стены выходят три высоких и тёмных тяжело дышащих бугая в каком-то рваном тряпье. — Ну и носится он, — упирает руки в колени один из громил и шумно дышит. — Вот ты и попался, бродячий! — злорадно ухмыляется другой, отряхивая джинсы, — кого из нас хочешь первым? — Да ты посмотри, он совсем не беспокоится, что его сейчас оттрахают прямо в переулке! Накахара усмехается в ответ, сбрасывая с плеча кожаный рюкзак; увешанные им маленькие железные значки звонко бьются об асфальт. Волосы Чуи растрепались — теперь они сильно лезут в глаза, на щеках выступил румянец от долгого бега, а край бордового кардигана порвался с левой стороны — зацепился обо что-то, пока уносил ноги. Омега поднимает руки на уровень груди и начинает медленно стягивать бархатные перчатки. — Почему я должен беспокоиться? У меня есть преимущество. Альфы замирают, переглядываются, глупо хмурятся. Один из них сплёвывает на землю — его явно осточертело бежать за этим рыжим малявкой четыре с лишним квартала, петляя дворами, а не прямыми центральными улицами, другой достаёт из кармана широкий нож — его губы искривляются в мерзкой ухмылке, а третий просто разминает кулаки. — Да? И какое же? — Эти улицы признают только меня. После этих слов, сказанных в каком-то безумном азарте, проулок озаряет огромная красная вспышка света.

— У Йокогамы свой привычный ей ритм, но ты можешь подстроить его под себя. — И как же? — Узнать каждую улицу, каждый угол и двор. ...И тогда ты будешь носить корону этого города.

В подвале сыро и тускло. Здесь маленькие еле дышащие лампочки горят неоновым зелёным светом под старым потрескавшимся потолком. Путь сюда лежит через оживлённый квартал Канага́ва и три запутанных и заброшенных двора между двумя пятиэтажками. Это место обходят стороной, опасаясь лишиться головы или своей жалкой жизни отброса общества. Немногие знают это место, лишь избранные спускаются сюда. Накахара перепрыгивает последнюю пятую ступеньку на входе и неспешно бредёт по тёмному широкому коридору. Вокруг кирпичные облупленные стены, от которых эхом отдаётся стук каблуков. Не пахнет гнилью или канализацией — это место не такое ужасное, как о нём говорят, хотя прибитые ножами к стенам мутные фотографии каких-то страшных личностей и подписанные внизу чёрным маркером разные цены заставляют холодок пробежаться по спине. Но только не для Чуи — эспер никогда не рассматривал, кого это там нового прибили к стенке. Омега проходит увешанную трубами арку, за которой слышится тихая музыка и приглушённый басистый смех — это своеобразный кафетерий. Накахара здесь не задерживается, даже не обращает внимания на то, что пара смеющихся ртов его окликнула. Перебесятся. Его новые коллеги в курсе, что он омега, но знают меру и не распускают руки, хотя так и норовят пообщаться и каждый день зазывают в свою шумную компанию — играют в карты, смотрят телек, недавно угромождённый на стенку напротив рваного дивана, пьют пиво, веселятся, но ровно до тех пор, пока в арке не появится сердитый белобрысый босс. Желудок урчит и противно скручивается в чёртову трубочку. Чуя не привык ныть, но он откровенно заебался после потасовки в переулке и поскорее хочет домой. На дворе уже давно за полночь, а у него с утра ни крошки во рту. Зашёл себе в скромный дворик покурить и на тебе — набросились, как мухи на мёд. Накахара заворачивает за угол и случайно сталкивается с каким-то высоким увальнем. Запах пороха и пепла. — Куда это мы так торопимся? — по ушам проезжается этот блядский слащавый голос, и омега фыркает, отталкивая альфу ладонями в грудь. Взгляд голубых глаз встречается с надменным взглядом фиолетовых напротив. На этом альфе по-прежнему белое пальто и такая же белая меховая шапка, с выбивающимися из-под неё каштановыми прядями. Он держит в левой руке какую-то серую папку, а сам улыбается. На самом деле, Чуя должен быть благодарен Фёдору за спасение своей задницы, хоть он там большу́ю роль и не сыграл — только в качестве поставщика информации. — Шибусава уже всё знает. Кто бы сомневался. Чуя обходит Достоевского, намеренно толкая его плечом, и подходит к чёрной двери в конце этого недлинного коридорчика. — Я бы посмотрел, как ты будешь оправдываться. — Заткнись, — тут же огрызается Накахара, положив руку на серебристую ручку двери. — Он очень злой! — саркастично крикнул Фёдор ему вслед. — Если на кого-то, то только на тебя, — шипит себе под нос Чуя, дёргая ручку. Омегу встречает приятный полумрак, противные блёклые лампочки больше не режут глаза — в этом кабинете свет исходит от невысокой настольной лампы, стоящей на столе, заваленном небольшими стопками бумаг. Кабинет совсем небольшой, заставлен шкафчиками с книгами, фотографиями и всё теми же бумагами. Рядом с дверью на стене висит стенд, на котором кнопками приклеены фотороботы каких-то преступников. Чуе нравится эта «берлога», так же, как и нравится её хозяин. Шибусава Тацухико — тот самый беловолосый мужчина, получивший прозвище «Белая Ночь», и тот самый организатор «Конфликта драконьих голов», которого просил отыскать бывший босс Накахары. Рыжий ещё в баре понял, что Шибусава далеко не тот, за кого себя выдаёт — он не альфа. После того случая в туалете именно Тацухико приютил его у себя, держал мокрого и изнурённого на своей постели, трепетно выхаживая и кропотливо заботясь о здоровье юного омеги. Он постоянно менял простыни, холодные полотенца с горящего лба, кормил куриным бульоном с ложечки под слабые отнекивания; впихивал в его глотку под его же протесты какие-то белые крохотные гранулы — позже Накахара узнал, что это гомеопатические препараты, помогающие утихомирить боли во время течек и снизить риск роста кист в яичниках от бесконечных подавителей и блокаторов, которые принимал Чуя раньше. Сам Чуя тогда действительно почувствовал облегчение, искренне поблагодарив Тацухико за всё, что он для него сделал — и не только за недельный уход, это и хорошая квартира, и новый мобильник, и деньги на лишние расходы — словом, он поднял его с колен, из того болота, где бывший мафиози существовал, а не жил, и сделал его частью своей подпольной организации, а Чуя и не сопротивлялся — был всеми руками «за». Вот о каком боссе Накахара мечтал — статный взрослый омега, зарекомендованный даже у многих альф, на слуху у других организаций, известен на одну четвёртую во всей Йокогаме, и самое главное — его боятся. Накахара тоже успел прославиться за эти полгода — теперь он самый известный омега в преступной Йокогаме. Чёрт возьми, все лежат у его ног, каждая похотливая тварь, пускающая слюни в его сторону. Как и наставлял Чую Шибусава — он узнал Йокогаму вдоль и поперёк, подстраиваясь под её бешеный и неравномерный ритм. Аса́хи, Канага́ва, То́цука, Исо́го, Ао́ба… он запомнил их все — изучил, как свои пять пальцев, постоянно скрытые бархатом перчаток и оголяющиеся только когда хочется повеселиться всласть. Он знал каждую улицу, каждый её внутренний двор и каждый новый магазин, на особо любимых и спокойных он не раз пересекался и заводил разговоры о жизни с обычными людьми — в основном это, конечно же, были взрослые потрёпанные жизнью омеги, но и добродушные альфы, по типу одного тридцатилетнего и хорошего пекаря тоже не были исключением. Накахаре всё ещё нравится жить для себя, теперь он наслаждается общением с окружающими, узнаёт что-то новое, делится чем-то, как это делают нормальные люди. Но при холодном свете бездонной царицы ночи Чуя превращается в приманку, жертву, мишень для тех, кто бросал на него свои мерзкие взгляды при дневном дозоре солнца, когда он забывал о работе и увлекался пустыми разговорами с теми, кто ему даже не приходится другом. Временами он был наивен и порой терял бдительность, позволяя врагу подойти слишком близко. Потом, конечно же, мозги этого похотливого кобеля размазывались по стенкам — Чуя ненавидел, когда его водят за нос. Но в целом бывший мафиози всегда держал ухо востро, ожидая удар с любой стороны и готовый тут же его блокировать. Накахара даже прошёлся от Имаёти до центра, где, что не удивительно, всё отстроили заново. Чуя так и не повстречал там никого из знакомых, это совсем немного его расстроило, но, в целом, омега успокоился, что теперь с окрестностями штаба всё в порядке. Он очень хотел встретить там Дазая. Гранатовые глаза недовольно блестят в темноте помещения. — Я слышал, что произошло. — Фёдор предатель, — цокает Накахара, скрещивая руки на груди. Шибусава хмыкает, скрывая улыбку. — От тебя снова несёт улицами. — Этот город мой. Почему от меня должно нести иначе? — возмущённо рыкнул Чуя, подходя к столу босса. Накахара действительно полюбил Йокогаму. Он неоднократно возвращался в приморский квартал, по-прежнему наблюдал розовые закаты и пролетающие над головой самолёты, слушал шум набегающих на камни пенистых волн и вдыхал приятный солёный воздух, позволяя неугомонному тёплому ветру играть с его рыжими прядями. Ему понравились городские парки с высокими кронами деревьев, шуршащими листвой, безлюдные скромные дворики, где можно усесться на деревянную лавочку и покурить, запрокидывая голову и выпуская серый дым в небо. Он наконец-то стал высыпаться, больше не дрых солнечными днями и не бодрствовал безлунными ночами — добросовестно восстановил режим. Стал хорошо питаться, долгое время психуя и вспоминая рецепты блюд, которые его учила готовить Озаки. Теперь Накахара принимал гомеопатию, которой поделился с ним Тацухико, но всё равно глотал её на пару с блокаторами — боялся повторения того случая, игнорируя слова взрослого омеги о том, что гранулы должны помочь избавиться от постоянных болей, и что опасаться рыжему совершенно нечего. — Познакомься мы раньше, я бы посоветовал тебе косить под бету, а не под альфу. Много ты на себя взял, — устало вздыхает Шибусава, поправляя на столе какую-то стопку бумаг. Он отодвигает от себя несколько листов и лежащую на них ручку, видимо, заполнял что-то, пока Накахара не пришёл. — Но я всё выдержал, — оговаривается Чуя, закатывая глаза. — Пока с треском не провалился под лёд в том баре, — меланхолично замечает старший омега. Накахара цокает, переступая с ноги на ногу. Он даже представить не может, что бы с ним сделали те ублюдки, если бы не Достоевский и Шибусава. — Ты слишком много светишься. Будь спокойнее. — Меня сами, чёрт возьми, находят. — Не появляйся на улицах в ночное время. Дел-то, — равнодушно махнул рукой мужчина. — А если увидят? — Убегай. — Убегать, поджав хвост? — не выдерживает Чуя, сжимая руку в кулак и наклоняясь вперед к взрослому омеге. Шибусава устало вздыхает, откидываясь в кресле и потирая правой рукой переносицу. — Надеюсь, ты всё ещё помнишь, с кем разговариваешь. Накахара натянуто выдыхает, стараясь расслабиться и выпрямиться. — Да. Прости… -те, Шибусава-сан. Я хо- — Взгляни на это. Накахара поспешно вскидывает голову, убирая мешающиеся прядки с лица. Шибусава двигает по столу листовку, на которой изображён рыжеволосый омега, и тоскливо смотрит на Чую. На фото эспер в своей привычной одежде — идёт, запустив руки в карманы чёрной куртки, и смотрит себе под ноги. На заголовке красуется «Неуловимый Бродячий Пёс» — его новое имя, которым за полгода он поставил на уши весь город. — Чего?! — подпрыгивает на месте Накахара, глупо пялясь в листок, и еле удерживает от падения болтающийся на правом плече рюкзак. — Чей это снимок? Подонки, кто когда успел? — Не стоило тебе впутываться в такие дела, Накахара-кун, — прерывает его возмущение Шибусава, забирая листовку обратно. — Благо нам попалась одна из чистых. Другие там и ценами измалёваны и всевозможными бранными изречениями… Чуя стискивает зубы, уставившись на свои ноги. Как он мог так прошляпиться? Где он упустил скрытые камеры, чёрт их побрал? Он же каждую стену на каждой блядской улице в этом городе осматривал. На фото он идёт мимо Имаёти, почти у центральной улицы. Дело было совсем недавно, ночью. Неужели там, отстроив всё заново, камер понавесили? Вот же ублюдки. — Не найдёшь себе альфу — рано или поздно на тебя набросится целая свора отбросов. Так ты всю жизнь всё равно бегать не сможешь. Накахара не отвечает, потому что прекрасно осознаёт, что старший омега чертовски прав. Но Чуя теряется — он почти добрался до проклятого Дэйо, бежит по линии финиша, осталось протянуть руку и ухватить приз. Но когда Накахара достигнет своей цели, он не уйдёт. Не захочет, как бы Шибусава ни пинал его за дверь — мужчина не единожды говорил, что такому молодому и юному омеге совсем не место здесь, в мусоре, в низине, где все лгут и нещадно грабят, публично унижают и изощрённо убивают, не место среди отбросов. Но Чуя ни в какую с ним не соглашался — он натерпелся сполна, привык к такой обстановке и такой жизни. Он не верит, что есть иной выход; нет надежды, нет будущего. Бывший мафиози так и будет скользить между привычных и родных кирпичных стен, убегая от пускающих слюни в его сторону альф и желающих достичь его любыми путями — за «Неуловимого Бродячего Пса» некоторые преступные организации давно выставили цену. — Ты знаешь, что случилось с Портовой Мафией? — внезапно спрашивает Тацухико, выпрямляясь и ставя локти на стол. — С Мафией? — Чуя напряжённо сглатывает. Сердце болезненно сжимается внутри, когда прошлое снова всплывает со дна. Шибусава никогда не заводил таких разговоров, он и без них осведомлён, что Накахара бывший мафиози. — Не коси под дурачка, я знаю, что ты был её частью. — Недолго. — Но был. Значит, знаешь, что произошло в тот день, — Шибусава укладывает подбородок на сложенные руки. Он говорит отрешённо и обыденно, будто описывает, что ел на завтрак. — Когда штаб взорвали? — голос Чуи дрожит, хоть он и старается не выдавать себя. Парень терпеть не может такие моменты, забыл — ну и плевать, стоит заговорить — в нос бьёт приторный медовый запах вперемешку с отвратительной удушающей гарью, уши закладывает визг сирен и крики уносящих ноги людей, перед глазами блестит карее блюдце и это чёртово...

— Береги себя.

— Именно. — Но… я даже не могу сказать, кто из моих бывших коллег умер, а кто выжил… — Чуя точно не помнит, на что отвечает. — Ты ведь в курсе, что Огай Мори мёртв? Ч т о. В голове произошёл моментальный переворот. Прошлое взорвалось на тысячи маленьких осколков, мысли заносились из угла в угол, беспорядочно сменяя одна другую. Внутри стал господствовать сплошной хаос. То есть как... мёртв? А Дазай? Коё или Хироцу? Кто-нибудь? Кто-нибудь остался жив? — Что? — Чуя рвано выдыхает, зрачки предательски сужаются. Он немо двигает ртом, не в силах что-либо сказать. Шибусава смотрит куда-то в сторону, не обращая внимания на реакцию Накахары. — У меня были плохие отношения с Огаем, но теперь, когда его не стало, мне интересно, кто будет просиживать его кресло. Тем более о них ни слуху ни духу около полугода. Тацухико безразлично поднимает взгляд к побледневшему Чуе. — Как он обращался с подчинёнными? — мужчина щурится, когда Чуя вздрагивает, а потом ведёт худым плечом и отвечает взрослому омеге неоднозначное «как и положено любому боссу». — Ладно, Накахара-кун, — утомлённо взмахивает ладонью Тацухико, жестом намекая быть свободным, — можешь идти. Чуя рассеянно кивает и, разворачиваясь, щёлкает дверной ручкой. Он выходит в тусклый коридор, идёт мимо по-прежнему шумного кафетерия, поднимается по каменным ступенькам подвала и выплывает на свежий воздух. Он пытается сосредоточиться хоть на чём-нибудь, но слышит только звон бьющегося стекла внутри себя. Страх мурашками взбирается по коже, не отпускает с несколько минут. Теперь в голове абсолютная пустота. Накахара не раз заводил разговоры с Шибусавой о своём возможном будущем. От него теперь действительно не отвяжутся, только если рыжий омега покинет город, сменит имя и перекрасится в какой-нибудь зелёный или синий, чтоб уж наверняка. Иногда Накахара хотел сбежать от самого себя. Да, Чуя полюбил Йокогаму, но всё ещё к ней не привязался. Единственное, что держало здесь бывшего мафиози — это, разумеется, его напарник. Огай Мори мёртв, и место босса займёт кто-то другой. Чуе хочется, чтобы это был Осаму. Омега вытягивает помятую пачку из заднего кармана брюк, ищет по другим зажигалку, а после торопливо затягивается. Ему всегда после таких дымных процедур становилось хоть немного, но легче. Теперь он может позволить себе дорогие сигареты, то самое полусладкое, которое попробовал раз в жизни, после чего тут же захотелось ещё, может не отказывать себе в продуктовых магазинах, наваливая в тележку всякие гадости сладости. Тацухико превращается в огромную грозовую тучу, когда видит, что молодой омега курит. А сколько тирад было, когда он увидел это впервые! Причем, в своей квартире на собственной кровати — у Накахары ещё долго затылок болел, даже курить расхотелось на какое-то время. На глаза боссу курящим он больше не попадался, но сейчас ввиду последних новостей так руки зачесались, что увы и ах — надо здесь и сейчас, и плевать уже, если увидят. Позади стучат каблуки, и Накахара лицезреет рядом с собой смазливую морду в белой шапке. — Как с Шибусавой? — с улыбкой на губах интересуется Фёдор, опираясь плечом о кирпичную стену дома. Стоит в паре шагов от курящего Накахары, оглядывает его, чуть щурясь, словно книжку читает. Бесит. Всегда так пялится, дьявол его за ногу. Чую Достоевский ужасно раздражает, и не потому, что он альфа, а вообще — безумно докучный, досаждающий, вечно лезет не в своё дело, постоянно норовит задеть или невзначай обидеть. За полгода Накахара сполна этого натерпелся; и значки с рюкзака отрывал, возвращая только с кулака по челюсти или с сорванной шапкой, перед боссом дурачком выставлял, говоря неточное время совещаний, чтобы рыжий опаздывал или вообще не приходил, или назначал бессмысленные встречи, на которых сам не появлялся. Накахара думал, что лопнет со злости на эту русскую бестолочь, доводящую его до белого каления. Даже Дазай так себя не вел, хотя был королём придурковатости. — Не строй из себя ангелочка, стукач, — цыкает Чуя, стряхивая пепел на землю, — сам всё и без меня знаешь. Фёдор усмехается, отрываясь от стены, и не придаёт словам омеги должного значения. — Ты меня удивил. Не думал, что ты куришь. Накахара закатывает глаза в ответ, смотря куда-то вбок и не желая встречаться со взглядом фиолетовых глаз. Господи, да съеби ж ты нахуй. — А Шибусава знает? — ехидно тянет Фёдор. Блять, ну этого ещё не хватало. — Знает, — коротко отвечает Накахара, запрокидывая голову и выдыхая сигаретный дым. — И он мне не папочка. Однако Накахара не раз замечал заботу со стороны Тацухико; опекает как собственного сына. Ему тридцать четыре, у него нет детей, о нём ходят дурные слухи как об омеге, да и в целом многие его страшатся и обходят лишний раз. Со стороны он может показаться чопорной белой тучкой, хотя на самом деле он очень добродушный и внимательный. Или таким он стал только когда в его окружении появился Накахара — бывший мафиози не мог этого понять. Чуя не замечает, что в какой-то момент позволил Фёдору сократить расстояние между ними до каких-то ничтожных сантиметров. Он такой же высокий, как Дазай. — Не думаю, что он будет доволен тем, что такой юный омежка забивает дерьмом лёгкие. Чуя ненавидит этот запах пороха и пепла. Рыжий гортанно рычит и, не отрывая глаз от фиолетовых напротив, выбрасывает сигарету на асфальт и топчет её носком ботинка. — А я не думаю, что он будет доволен тем, что ты распускаешь свои руки. — Мои руки при мне, — демонстративно приподнимает их Достоевский, не прекращая наигранно улыбаться. Хотя, пожалуй, выражение его лица изменилось после слов о Шибусаве. Боится, хах. Фёдор с Тацухико не очень ладит, однако умудряется добросовестно работать, а всё потому, что одно слово белобрысого омеги — и этот темноволосый альфа вылетит из-под любезно предоставленного Шибусавой крылышка. Чуя победно усмехается, перетягивая исход этого глупого диалога в свою сторону. — Что, поджилки дрожат, стоит упомянуть Тацу-сана? Мне прям интересно, кто из вас кого трахает. Возмущение в глазах Фёдора надо было видеть — к сожалению, Накахара, победно оскалившись, покидает двор через тёмную арку, ни разу не обернувшись. Плевать, что о нём думает Достоевский — ему детей с ним не крестить. Да и сказал Чуя не в обиду, издевательство на издевательство, раз на то пошло. По словам Шибусавы, у Фёдора есть омега, но сам белобрысый мужчина его ни разу не видел. Поверил на слово этому гадёнышу? Чуя не хотел вдаваться в подробности личной жизни этих двоих, но то, что Достоевский иногда помогает Тацухико, ни для кого не секрет. От Шибусавы пахнет вкусными спелыми яблоками и ярким солнечным летом, а когда этот аромат перебивается порохом и металлом, Чуя сам собой морщит нос и отводит взгляд. Как он мог выбрать эту подвальную крысу себе в любовники? Но Тацухико яро это отрицал, аргументируя, что всё происходит чисто на фоне инстинктов и потребностей организма, а так, Фёдора он тоже на дух не переносит. Но как можно отдаваться альфе, которого терпеть не можешь? А смог бы Чуя отдаться Дазаю год назад? До нового дома от Канага́вы Накахаре четыре квартала пешком — ездить он не любит, предпочитает прогуливаться, лишний раз проверяя обстановку на той или иной улице. На дворе поздняя осень. Начало ноября. Природа постепенно засыпает и готовится к зиме. Изредка моросит противный дождь, хлюпают лужицы под ногами, вечно куда-то спешащие люди стукаются друг с другом зонтами, перебегая дорогу на переходах, царит сырость и слякоть. В аллеях и парках стало скучно, везде мелькают серые и размытые силуэты прохожих. Казалось, что картина самого города тоже расплылась и измазалась буйным ветром в дождевых ручьях. В такую погоду Чуе не хотелось выходить на улицу. Он целыми днями играл в купленную ему Шибусавой приставку, которая, к слову, недавно предательски сломалась после месяца использования. Совсем скоро выпадет снег. Усыплет маленькими хлопьями асфальт, укроет крыши изнурённых за день домов, ляжет на голые кроны деревьев. В Йокогаме зима снежная бывает редко — Накахара за три года пребывания здесь ни одну такую не застал, но слышал одним ухом от кого-то, что такие случаи бывали. Чуя не любил ни осень, ни зиму, а всё потому, что слишком часто болел; не серьёзно, но сопли, кашель и 37,3 донимали его постоянно. По небу плывут чёрные тучи и укрывают собой луну. Не видно звёзд. Чуя знает, что лучше ходить мимо шумных ночных магистралей и закрытых магазинов, подсвеченных неоновыми вывесками, но вопреки всему гуляет тихими безлюдными дворами, иногда слушает музыку в наушниках или просто пинает мелкие камешки, попадающиеся под ноги. Он давно не боится, что по его следу пустится очередной беспородный кобель — у Накахары с такими разговор короткий. Обычно он водит их за нос, петляя самыми отстойными кварталами, где на гоняющихся за ним дураков набрасываются хозяева территории и начинают выяснять отношения, пока маленький рыжий прохвост от всей души желает им удачи и скрывается за углом. Накахара бесцельно бредёт по безжизненной набережной, неподалёку от приморского квартала, в котором он жил прошедшей весной. Омега даже своё восемнадцатилетие не отпраздновал, провалявшись мокрым и потным на простынях Шибусавы. Ну и плевать. Какой чёртов толк в дне, когда ты родился? В улыбающихся лицах, дарящих тебе подарки? В бессмысленном веселье и громких вечеринках? В чём? На его шестнадцатилетие Козероги подарили Накахаре серебряную железяку, похожую на корону, и очень долго смеялись с реакции рыжего — тот крутил и вертел её в руках, пытаясь понять, куда он должен её нацепить. Своё семнадцатилетие Чуя провёл в стенах Мафии. После совещания его коллеги устроили какой-то шумный праздник, а он по счастливой случайности совпал с днём рождения рыжего омеги. Поздравил его только Дазай. Накахара шипит, со всей силы пиная ногой пустой мусорный бак. Его голову снова мучает прошлое, будь оно проклято.

Мафия. Мафия. Мафия.

Накахара в который раз думает, что было бы, останься он в общежитии и дождись Дазая, как ему велели. Куда, чёрт возьми, его непутёвый напарник ринулся? Почему не пошёл вместе с ним на задание? Чуя неоднократно возвращался к этому весь свой прожитый впустую год. Он разрывался на части, кусал подушку и плакал ночами, ссылаясь на дни перед течкой, когда чувствовал себя амёбой и ни с того ни с сего мог разрыдаться как какой-то подзаборный омежка. Страх загонял его в пыльный тёмный угол, а чудовищный интерес заставлял оттуда выползать. Когда с его рук спали железные оковы Мафии, он ощутил себя таким свободным, вдохнул полной грудью и расправил руки в стороны, как летящая птица. Но уже через пару дней понял, что одному будет слишком нелегко, особенно там, где он оказался. Накахара упрекает себя за все глупые ошибки, винит себя за то, кем был рождён, и ругает свою сущность. Накахара проклинает свою чертову привязанность к Дазаю, хоть и знакомы они были не так долго. Чуя со слезами на глазах признаётся, что не смог подавить свою гордыню и просто вернуться. Он чёртов предатель, которого даже не кинулись искать, так смысл бежать обратно? А может всё же... сто́ит? Ему кажется, что он осенний потрескавшийся листок, жёлто-коричневый и невзрачный, одиноко висящий на голой ветке и подгоняемый ветром, который шепчет ему скорее сорваться и улетать прочь. Он один на этом дереве. Последний. Накахара бродит кругами, жмурится и просит кого угодно, чтобы это прекратилось, закончилось, растворилось. Желательно навсегда, потому что чёртова грусть медленно начала пускать корни в сердце. Сейчас бывший мафиози там, где совсем не был готов оказаться — он просто смирился с настоящим, подстроился под него и принял, лихорадочно уверяя всех, что для такой жизни был рождён. Он опирался на свои собственные силы, отталкивался от приобретённых ранее знаний и умений, прыгал как можно выше, стараясь достигнуть чего-то нового. Он просто делал то, что хорошо умел.

Но ничего, что Чуя когда-либо знал, не заставляло его чувствовать себя так. Ничего, что он когда-либо видел в этом городе, не вызывало у него желание остаться здесь.

Накахара долго блуждает безлюдными улицами, подставляя лицо осеннему ветру, но в какой-то момент просто останавливается и, разворачиваясь, идёт в совершенно другом направлении. Он быстро достигает квартала Ао́ба, соседнего к Канага́ве, и заворачивает в освещённые фонарями дворы. Внимательно гуляет от стены до стены, читая таблички на жилых пятиэтажных домах, пока не видит '46Y'. Эспер останавливается, поудобнее перекидывая рюкзак на плече, и начинает проворно взбираться по стенке на четвёртый этаж а-ля Человек-паук. Он подползает к окну, ведущему на кухню, осторожно приоткрывает его, параллельно благодаря всех богов, что оно оказалось открытым, закидывает сначала рюкзак, а потом залезает и сам. До ушей сразу доносятся недовольные голоса из озарённой светом прихожей. — Кто бы сомневался, — хмыкает Накахара, уже хозяйничая с кастрюлями на плите — хозяин этой квартиры обожает готовить. В одной парень находит приготовленный рис, в другой карри, а на сковородке лежит что-то вчерашнее и почти доеденное самим хозяином — крышку, чтобы посмотреть, Накахара не поднимает. Карри в этом доме был просто божественен. Омеге и раньше доводилось пробовать этот шедевр — в одной забегаловке лучшего друга Дазая — Оды. Они тогда возвращались из офиса — им было по пути, и Сакуноскэ решил предложить зайти в то пустое кафе на углу, было время ужина как-никак. Вот с того дня Чуе и полюбилось это блюдо. А жив ли сейчас Ода? Ох, святая еда. Звонко хлопает входная дверь. Слышатся тяжёлые шаги по коридору, а потом включается свет в кухне. — Опять ты? Перед парнем светится недовольный Шибусава собственной персоной. Он немного задерживается в проёме кухни, оглядывая бесстыдно уплетающего рис омегу, но потом медленно топает к плите. — Куртку хоть сними. На его боссе потрёпанный и запахнутый серый халат, бежевые тапки, а волосы собраны чёрной резинкой в длинный хвост. Он выглядит чересчур по-домашнему, и это довольно мило. Накахара, не здороваясь, сдержанно улыбается, продолжая уминать свой ужин из кастрюли, усевшись за столом. — Фёдор ушёл? — прожевав, поднимает он голову к старшему омеге. — Да, — устало отвечает тот, доставая с верхних полок тарелку, и накладывает себе вчерашний ужин со сковородки. Чуя, жуя очередную ложку риса, наблюдает, как мужчина отправляет все кастрюли в холодильник, после пробует — горячий - не горячий — электрический чайник и, забирая свою порцию, садится за стол напротив парня. — Налил бы себе чай, — строго замечает Тацухико, на что рыжий эспер только пожимает плечами. — Чайник горячий. Налей и не жди, что я стану бегать за тобой с подносом. Накахара цыкает, отводя глаза. Ну, точно, как папочка. Ужинают они в молчании, парень не хочет подавать голос и ездить лишний раз измотанному за день мужчине по ушам. Ему самому, откровенно говоря, дерьмово. Дома он бы совсем загнулся, а тут хоть какая-никакая, а компания всё же. Как бы Тацухико ни вздыхал и не ворчал на нарушившего его личное пространство и в который раз вторгающегося на его территорию парня, ругаться он не собирался. Уже привык. Чуя ставит грязную тарелку в раковину — никогда не моет за собой здесь, хитрец, а после наводит себе чёрный чай без сахара, и не потому, что в этом доме его попросту нет, а потому, что всегда пил без него. Тацухико раздражённо машет рукой на горы грязной посуды, но ничего не говорит и покидает кухню, оставляя омегу одного допивать свой чай. У Шибусавы двухкомнатная квартира в одном из самых тихих и невзрачных районов Йокогамы. Не особо шумные соседи, неподалёку круглосуточный универмаг и большая аптека при складе; её хозяин — знакомый Шибусавы, вот почему у него всегда дома имеются нужные препараты, медикаменты, бинты и прочая лабудень. Напротив кухни располагается крохотная спальня, куда вмещается только кровать с махоньким шкафом для одежды — там Шибусава давно не спит, милосердно оставил эту комнату для Накахары, когда тот заявлялся в гости, а делал он это довольно часто. Коридор длинный, с обвислыми рваными обоями; у самой входной двери виднеется потрескавшееся зеркало и заваленная какими-то бытовыми причиндалами тумбочка. Там же в углу имеется раздельные туалет и ванная. Зал находился между входной дверью и кухней; сам по себе он был очень маленьким — с одной стороны стоит стенка с телевизором, напротив старый потрёпанный тёмно-зелёный диван, в углах расположены шкафчики с книгами, с ними же по всей комнате стоят целые стопки, кругом разбросаны газеты и какие-то листовки, ковёр в центре круглый и уже порядком затёртый. Кто-нибудь другой сказал бы, что здесь полнейший бардак, но Накахаре почему-то он нравится, чувствуется какая-то атмосфера уюта, что ли. Шибусава подбирает утреннюю газету с полки над телевизором и, подняв с одной из книжных стопок серебряные очки, усаживается на диван, откидываясь на мягкую спинку. Накахара, наконец-то, разувается, снимает куртку в прихожей и вешает её на крючок рядом с входной дверью, следом отправляется и кардиган — в квартире до невозможности жарко. Омега стягивает перчатки и бросает их в рюкзак, который тоже оставляет у стены в прихожей, и только после этого возвращается обратно в зал. Он заползает на другую половину дивана с ногами, переводя взгляд с шипящего полосками телевизора на мужчину. Тот, насупившись, деловито перелистывает странички. Чуя любил одиночество, но порой оно давило и угнетало, когда он лежал и часами плевал в потолок, не зная, чем ему можно заняться. И решение всплывало очень быстро — он собирал рюкзак и мчался пять кварталов до Ао́би, где ни разу не звонил в сорок седьмую квартиру, а просто заползал в кухню по стенке снаружи дома. Правда иногда оно бывает закрыто и всё-таки приходится постучаться. В зале окно плотно завешано шторами — такой фокус не пройдёт; Шибусава не очень приветствует солнечный свет, вот и задёргивает днём, а ночью распахивать забывает, поэтому квартира проветривается только открытой форточкой на кухне. Клонит в сон. Чуя начинает клевать носом, когда Тацухико внезапно подаёт голос, отрываясь от газеты. — Иди сюда. — Чег- — Иди сюда, пока не передумал. Накахара поспешно подбирается ближе к Шибусаве, а тот в свою очередь обнимает его рукой за плечи, прижимая к себе. — Секрет на секрет, идёт? Чуя громко угукает и ёрзает, устраиваясь поудобнее. Когда он пребывал у него в квартире, они часто сидели и разговаривали о жизни. Так было не один раз, стоило Чуе заявиться на порог окно нового босса. — Ты спрашивал, откуда у меня шрам, — тихо сказал Тацухико. У мужчины на правой части его обычно бледного лица красуются три огромные бледно-розовые полосы; глаз чудом не задет. Когда Накахара увидел его лицо впервые — в баре он не заметил этих царапин — сначала подумал, что их оставил какой-то дикий необузданный зверь, будто Шибусава шлялся ночью в зоопарке по закрытому вольеру какого-то огромного хищника, который впоследствии подарил ему это. — Да. Ты говорил, что его оставил один одарённый. — Мы ведь ищем Дэйо, так? — уточняет его собеседник. — Так, — Накахара насторожился. Организованный Шибусавой «Конфликт драконьих голов» на одну вторую касался этого ублюдка. Тацухико не говорил, зачем он ему нужен, они с Достоевским просто его искали, игнорируя задаваемые им вопросы. — Он убил отца моего ребёнка. Чуя вздёргивает голову. Сонливость прошла моментально. Серьёзно? У этой белобрысой тучки даже альфа был? Ну, ничего себе. — И где… твой ребёнок сейчас? — аккуратно спрашивает Накахара. — Не знаю, — разбито произносит Шибусава и отводит взгляд, снимает с лица очки и откладывает их на низкий столик за грядушкой, — может, в приюте, может, уже давно мёртв. Пришлось отказаться от него. В восемнадцать-то лет. Восемнадцать. Гранатовые глаза тоскливо блестят в полумраке комнаты. — Около двух лет назад я… дал кров одному одарённому омеге, — продолжает Шибусава, глядя куда-то в щёлку между плотных штор, — ему было где-то… тринадцать, может, четырнадцать лет. Он говорил, что сбежал из приёмной семьи, постоянно, как в бреду, твердил, что за ним кто-то охотится. Чуя щурится, сосредоточенно слушая чужой рассказ. — Как я понял, он боялся своего дара. В один из тех дней я хотел попробовать сделать так, чтобы он его активировал, хотел помочь, но… — Шибусава запнулся, облокачиваясь локтем о грядушку дивана; он хотел коснуться царапин на лице пальцами правой руки, но вовремя одёрнул их, — мальчик подарил мне это, растворившись во мраке ночных улиц. Накахара тяжело вздыхает вместе с заметно сгорбившимся Шибусавой. — В ту ночь было полнолуние, — зачем-то добавил он, — мой сын тоже был рождён в полнолуние. — Может, тот мальчик был твоим сы- Рыжий мотает головой, осознавая необдуманно слетевшие с губ слова. — Прости. — Ничего, — отмахнулся тот. — Я тоже долго над этим думал. Но… он не был похож на меня или на своего отца. У него были чёрные волосы, неровная чёлка со странно выделяющейся белой прядью, — он добродушно усмехнулся, улыбаясь уголком губ, — а ещё у него были красивые глаза, я редко такие замечаю у людей. Накахара отодвигается от Шибусавы, наклоняясь вперед и упирая локти в колени. Он насупился, бегая глазами по стопкам книг в комнате. Выходит, Тацухико отказался от своего ребёнка, ради… ради чего? Куда смотрел его альфа тогда? Накахара не хочет пытать взрослого омегу дурацкими расспросами, которые так и жужжат в его замученной за день голове. — Знаешь, Накахара-кун, почему я так испугался за тебя в ту ночь? — внезапно поворачивает к нему голову Шибусава, на что Чуя просто мыкает, в просьбе продолжить. — Я не хотел, чтобы ты повторял возможно схожую с моей ошибку. А вот и ответы на все вопросы. Чуя молча слушает, пока не решаясь перебивать и что-то спрашивать. — Я не любил того альфу, который грубо повязал меня. Правда, это неважно, потому что со временем чувства пришли, но… у нас не было ни средств, ни жилья, чтобы содержать ребёнка. Мы хотели договориться с одной организацией… Вороны. Сердце пропускает удар. — Но Дэйо отказал, убив моего любовника, — голос Тацухико еле заметно дрожит, но он всё ещё держится и рассказывает, слегка сминая в кулак край диванного одеяла. — Мне пришлось отдать ребёнка одному знакомому настоятелю в ближайший приют на окраине города, — он измученно выдыхает, потирая пальцами лоб, и заключает. — С тех пор сына я не видел. Я даже не дал ему имя. Чуя поджимает губы, странно морщась, будто внутренняя боль Тацухико передаётся ему на каком-то духовном уровне. — Я не хотел бросать тебя на съедение тем отбросам. Потому что навряд ли хоть один из них согласился бы воспитать ребёнка. И какой-нибудь приют пополнился бы новым голодным ртом. — Если бы так произошло, — уверенно заявил Накахара в ответ, покосившись на взрослого омегу, — я бы сам воспитал своего ребёнка. Шибусава смеётся себе под нос. — Что? — Не смог бы. Поверь мне, — красные глаза в упор смотрят в голубые, и Накахара, чёрт возьми, со звоном ломается. Шибусава прав. На какие-то доли секунд рыжему становится его даже жалко. Блять, жизнь так несправедлива. Тацухико так жестоко ею измотан, а Накахара ещё смеет жаловаться на свою. Чуя откидывается на спинку дивана, равнодушно уставившись в шипящий черно-белыми полосками телевизор. Он сжимает руки в кулаки, твёрдо решая, что обязательно отыщет Дазая. Хватит прятаться, довольно бегать кругами, нужно прекратить просто думать и ничего не делать. Плевать, как его напарник отреагирует, Чуя всего лишь хочет убедиться, что тот жив. — Давно хотел спросить, Накахара-кун. Чуя отрешённо смотрит куда-то в сторону тёмного коридора. — Да, Тацу-сан? — Та метка, что у тебя на плече, от кого она? — Что? — растерянно шепчет Чуя, поспешно сдёргивая майку с левого плеча. — Где? — Я заметил её ещё очень давно, просто не хотел спрашивать, — игнорируя удивление омеги, интересуется Шибусава. — Это оставил тот, про кого ты рассказывал? След от укуса совсем прошёл, остался белёсый еле заметный рубец. Чуя успел забыть, что Осаму укусил его в их странную встречу перед последним заданием. — Ну, он… — неловко мнётся Накахара, — он просто укусил меня… — Просто? — усмехается Тацухико, рассматривая явное волнение парня. — Он пометил тебя, Накахара-кун. — Пометил? — эхом повторяется Чуя, начиная бегать глазами по полу. — Если бы не твои подавители, ты, возможно, был бы заклеймён за ним, и никто бы и пальцем тебя тронуть не смел, — разъясняет Шибусава, жестикулируя одной рукой, — хотя со временем она бы всё равно сошла, и запах этого альфы тоже исчез бы. Чёрт. Накахаре хочется стукнуть себя по лбу, потому что он сразу не сообразил, что сделал тогда Дазай. Зачем он пометил его? Придурок бинтованный. Чуя совсем сгорбился, закрывая лицо руками. Пожухлый листок, наконец-то, сорвался с тонкой ветки и, подхваченный неистовым порывом ветра, полетел далеко за границу океана. За последние полгода ещё ни разу не было так больно. Блять. Хочется домой. До безумства истерзать зубами подушку и насквозь промочить её слезами. — Я даже не знаю, жив ли он. — Ты говорил, — тихо напоминает белобрысый собеседник. Чужая рука ложится юному омеге на плечо, поглаживая кругами. — Худший день, когда любишь кого-то — день, когда ты расстаёшься с ними. Сердце болезненно сжимается внутри, будто перед тем как вновь сделать удар и сломать все рёбра к чертям собачьим. Он не любит Дазая Осаму. — От тебя теперь не отвяжутся, — Шибусава гладит Накахару по спине, пытаясь хоть как-то успокоить. — Знаю, — чересчур обречённо вздыхает Чуя, убирая руки от лица. — Тебе нужно отыскать того твоего напарника. Накахара напрягается, закусывая щёку изнутри. — Оставь Дэйо Фёдору. Он уже почти нашёл его. — Но… — Никаких «но». Дост-кун чёртов ищейка, — строго добавляет Тацухико и отстраняется, поправляя свой халат. — Так что наберись терпения. Скоро всё прояснится. Чуя обводит усталыми глазами зал, прикрывая веки, и укладывает голову мужчине на плечо. — Я понимаю, что ты хочешь отомстить Дэйо за своих друзей, я сам не меньше твоего хочу, но… Знаешь, Накахара-кун, месть не приводит ни к чему хорошему. — Знаю. Раньше Чуя думал, что какие-то светлые и чистые чувства Тацухико чужды, но теперь он будто увидел мужчину с другой стороны. С хорошей, не скверной и угрюмой. Шибусава по-настоящему знает, что делает, он честно занимает то место, которое заслужил в свои тридцать четыре. Он не изворотливый и хитроумный, он начитанный и рассудительный. Тацухико действительно один из тех омег, дружбой с которыми Чуя гордится. Накахара не хочет быть похожим на него, но он смело может сказать, что этот человек помог встать ему на ноги и обрести хоть какой-то смысл жить дальше, понять, что лучик в будущее у него есть, и за него нужно хвататься и не отпускать до самого последнего вздоха. И Чуя не собирается бросать всё на полпути. Он только воодушевлённо двинется дальше, протаптывая себе путь силой, стиснув зубы и сбивая ноги в кровь, но он достигнет того, что ищет, — смерти проклятого Дэйо и долгожданной встречи с Дазаем.