Ключ от его снов

                    Рассвет золотил белые стены домов и башен и сверкал в золоте куполов. Нежный прохладный ветерок раздул прозрачные занавеси окна, перед которым стояла эллет. Волосы такие же золотые, как шпили башен, глаза синие, как утреннее небо, и кожа, белая как снежные вершины. Только в глазах нет яркости, а на лице недостает жизни. Радуется утру она вполсилы, да и живет теперь, кажется, так же, подумал Илвинар, входя в столовую.       Она изменилась, очень изменилась с тех счастливых времен Тириона, когда так любила вдыхать аромат моря и каждый день спешила полюбоваться Лебединой гаванью.       — Доброе утро, милитэлле. Позавтракаешь со мной?       Она обернулась на голос, немного робко.       — Доброе утро, атто. Я накрыла для тебя. Если желаешь, могу составить компанию. Но я лучше пойду за водой.       На самом деле вода была, в Гондолине был водопровод, а в их пышном саду был колодец, но у источников на Аллее Роз был особый сладкий привкус. Она каждый день ходила к колодцу с розовой водой.       — Если хочешь, — ответил он, как всегда. Дочь — всё, что осталось у него, и он обращался с ней как с треснувшей хрустальной вазой: попробуй надавить чуть посильнее — и непременно рассыплется. Что с ней случилось за те годы, что они не виделись, как из смелой и сильной она превратилась в эту тихую и всегда будто испуганную девушку, старающуюся держаться как можно тише и незаметнее? Он не знал, она не рассказывала. Оставалось жить, ходя по осколкам — осторожно и нежно.       Мэлле любила ходить за водой по утрам — улицы почти пустые, белый мрамор поребриков и башен кажется розовым от первых лучей солнца, но на половине тротуаров все еще лежит густая сиреневая тень. Виноградные лозы и вьющиеся розы стоят стеной вдоль улиц, иногда переходя по перголам на другую сторону. Если идти по длинной и все время загибающейся улице влево, то можно прийти к большому рынку, а если от дома пойти направо, то через несколько поворотов, поднимаясь и спускаясь по каменным лестницам, выйдешь на широкую Аллею Роз. А еще дальше — на Площадь фонтанов, но это уже слишком далеко, её цель лежит гораздо ближе.       Источников несколько и каждый прячется в тени специально высаженных деревьев и кустов. Купель выложена драгоценной мозаикой, а земля вокруг замощена шершавыми красноватыми плитами — чтобы не замыливались от воды. Еще дальше есть каменный парапет, окружающий всю площадку, с деревянной перголой, по верху которой вьются розы, всех цветов и оттенков — от белого до темно-бордового. И сегодня на этом парапете в задумчивости сидел незнакомец. Место для отдыха неплохое, но обычно по утрам здесь никого не встретишь. Она чуть нервно на него взглянула, она всегда избегала встреч, даже таких случайных. Но он сам к ней повернулся, как будто несколько растерянно:       — Милая девушка, скажи, куда я попал?       — Как ты не знаешь, где находишься?       Она сразу поняла, что с ним что-то не так, насмотрелась уже на раненых или увечных, их Дом не в первый раз принимал таких беглецов из лабиринтов Моргота. Но до сих пор бежавшие пленники не появлялись сами собой на площади города. Да и выглядел этот эльда здоровым; если бы не его потерянный взгляд, она бы и не подумала, что он чем-то отличается от других жителей города.       — Знай, князь этого места несколько предвзято относится к гостям. Проще сказать, это закрытый, тайный город, и все, кто здесь находится, не могут не знать этого. Как ты умудрился здесь очутиться?       Он был красив, но куда худее, чем, наверное должен, длинные белые волосы без блеска, и кожа какая-то слишком белая, будто очень давно не видела солнца. Но больным он не выглядел, ни ран, ни даже заметных теней под глазами. Красивые серо-синие глаза из-под густых темных бровей заглянули ей прямо в душу. Но ответ показался слишком беспечным:       — Честно признаюсь, имею довольно смутное представления. Оказался.       Он смеется над ней? Она подошла к источнику и подставила кувшин, набирая воду.       — Лучше тебе об этом никому не говорить, иначе как бы смерть не грозила за проникновение.       — Но что же мне делать? Я никого не знаю в — как называется этот город? И даже не могу представить, куда пойти…       — Город зовется Ондолиндэ. Синдар зовут его Гондолин. Что касается пристанища… Ты мог бы пойти со мной. Я живу с отцом, он не откажется помочь. Как твое имя?  — выжидающе поглядела она. На что эллон отреагировал совсем странно, забормотав:       — Моё имя? Да это совершенно неважно!       — Но как мне тебя называть?  — изумилась она.       — Да право, совершенно все равно. Как угодно.       Она пригляделась и поняла, что с головой у встреченного плоховато, и вдруг предложила:       — Тогда позволь, я назову тебя Мэлетин?       Он согласился, словно отмахнулся. И Мэлле привела его домой. Илвинар был изумлен, озадачен, но рад, потому что узнал свою девочку, приносившую домой всех заблудившихся щенков и больных котят. И только поэтому, радуясь, что она хоть немного пришла в себя, он махнул рукой на всё, ругая себя, что был всегда с ней излишне суров и позволил эллону без имени остаться.       Вечером он всё же спросил об этом у дочери наедине, и она честно ответила, что полагает, будто тот не помнит своего имени, но хочет это скрыть.       — Пусть побудет у нас, пока не поправится?  — жалобно попросила она.       — Хорошо, — слегка осуждающе покачал он головой, — Только никому не сболтни об этом, князь прознает, не сносить нам всем головы.       Мэлетина поселили на третьем этаже дома, имевшем отдельную лестницу, ведущую в сад. Оставшись, наконец, один под вечер, он оказался в затруднительном положении: сон не шел, но навязывать свое общество и без того добрым хозяевам не хотелось. В спальне стояло зеркало в рост: едва его увидев, он вздрогнул, будто это что-то опасное. Какое-то время он слонялся по комнате, стараясь не оказываться в радиусе отражения. Наконец, не в силах себя перебороть, подошел и, стараясь не бросить даже случайного взгляда в него, отвернул отражением к стене, и только тогда вздохнул спокойно. В огромном окне было видно, как над городом разливается малиновый закат, а из сада тянуло вечерним теплом и сладким запахом листвы. Невежливо было бы без спроса шататься по дому, но, быть может, выйти в сад не покажется таким уж бесцеремонным?       Он спустился по лестнице на дорожку, посыпанную цветным песком. Не огромный, но все же большой сад был выращен так искусно, что по нему можно было бродить очень долго. Так прихотливо извивались его дорожки, что пройти по одному и тому же месту можно было тремя разными путями, и всякий раз вид был бы отличен.       Возле беседки, окруженной огромными розовыми кустами, он остановился. Нежные лепестки роз, сладкий запах — голова вдруг почти закружилась, неприятно, до тошноты. Он провел кончиками пальцев по листве и цветам. И почудилось, что рядом кто-то стоит. Здесь я выращиваю зло. Наблюдаю как оно растет, расцветает и умирает. Очень познавательно, меллин*.       Странные слова. Что это такое? Отголосок какого — то сна. Причудилось.       Но рядом и правда кто — то стоял: хозяин дома. Мэлетин вздрогнул от неожиданности.       — Мое почтение, хир.       — Рад, что ты чувствуешь себя здесь, как дома — немного нелюбезно отозвался Илвинар.       — Прости, если помешал. Я не сплю.       — Немногие нынче так могут,  — отозвался тот, подумав про себя, что этот эльда старше, чем он думал. Возможно, они вообще ровесники? По лицу нельзя было сказать, но почему-то ему показалось вначале, что их гость молод.       — Все меняется, и все мы не те, что прежде.       — Ты о себе говоришь?       — Хм, — почему-то задумался гость. — и о себе. Мне иногда кажется, что я так изменился, как будто меня прежнего и не было никогда.       *любимый                     *       Илвинар не знал, что думать, их гость, как подобранная собака, имя которой они придумали сами, ставил его в тупик. Как ни спрашивай его, какие каверзные вопросы ни задавай — он умел уйти от ответа. Есть такая забава для детей на ярмарке, ловить намыленную золотую рыбку в фонтане — как ни старайся, а скользкие бока выскальзывают из пальцев. Он не мог даже угадать, кем Мэлетин был раньше — в чем его сила, был ли он воином или мастером, или может быть, странником. Тот одинаково ровно ко всему относился, ничто не нравилось ему сильно, ничто не отвращало. В конце концов, Илвинар решил: может быть, показать ему свою работу? Раз уж ему настолько безразлично где быть и что делать, может, эти свободные руки ему, Илвинару, пригодятся. Хотя особенно он ни на что не рассчитывал, скорее его просто нервировал гость, которому он не может придумать занятие. Так что настал день и Илвинар устроил ему экскурсию за пределы дома. Начал со своей гордости:       — Это моя мастерская.       Это было преуменьшение. Огромная кузница с выходом на две стороны. Со стороны улицы этажей было два, и второй был отдан под ювелирную часть. Впрочем, многое, связанное с металлом, делалось и на первом. Но вот кузня… тут было много людей, пылали горны, рассыпались искры и постоянно звенел металл. Мэлетин какое-то время стоял в этом хаосе, как Илвинару показалось, обомлев от всей суеты. На самом деле у Мэлетина опять закружилась голова. Будто какую-то завесу тумана постоянно пытался сдуть ветер, и картинка перед глазами норовила смениться, стать еще более темной, и огня должно быть больше. Но главное, этот монотонный звук ударов металла о металл, тяжелый и хаотичный в одно и тоже время — и он вдруг отдался колоколом, от которого загудела голова и поплыло перед глазами. Этот звук похож на?.. Да, на музыку — очень тяжелую, угнетающую и в то же время завораживающую музыку.       Чтобы избавиться от тошноты, Мэлетин в отчаянии обвел помещение взглядом, ища за что зацепиться — и зацепился. Сталь полуготовых клинков — они висели и лежали вдоль одной стены. Он и не догадывался, что это еще заготовки, они выглядели уже настоящими клинками — острыми и серебрящимися. Но для него в них странно отзывалась эта музыка: в одних будто пульсировала, отзываясь, а другие лежали мертвым грузом, как камни. Заинтригованный, он подошел поближе, протягивая руку, словно хотел потрогать воздух вокруг них. Илвинар тоже был заинтригован: первое, к чему его «приемного сына» потянуло — так это к стали, и было даже интересно, что он там увидел. Рука Мэлетина замерла над лучшим — это было его, Илвинара творение, сталь, которая еще не проявила всей своей красоты и власти, но надежно обещалась. Только вот никто из его учеников не мог определить это так точно, просто на взгляд. Мэлетин провел рукой над клинком и почудилось будто по лезвию пробежала слабая голубая полоса света. Что это такое? Он не расслышал вопрос Илвинара, зато очень отдаленно, будто с другого конца улицы услышал как кто-то спрашивает хозяина:       — Зачем он здесь?        — Зачем я здесь?       Музыка, тяжелая и хаотичная, подавляла, от нее хотелось прижаться к земле, спасаясь. Где-то внизу, в сырой глубине, над которой они стояли на узком каменном перешейке, разгорался свет, шел жар и извивались тени. Там были гнезда новорожденных драконов. И он не понимал, что за удовольствие стоять тут в их логове, и слушать песни, от которых разрывается голова.       — Две причины: их разум так же пуст, как твой. И вторая — их Дар похож на твой, они тоже рождают огонь.       Пой с ними, с новорожденными драконами, поймай их фэа, будь их братом, слейся с ними разумом, пока они позволяют это. И научись владеть своим огнем.                     *       — Уверен, что никогда прежде этим не занимался? — Илвинар смотрел подозрительно, но в тоже время выглядел приятно пораженным. Лжет ли он, что не помнит, или в самом деле не помнит о своей прошлой жизни? Хотя, погоди, Мэлетин никогда ни слова не сказал о том, что чего-то не помнит. Он всегда так обтекаемо строил фразы, как заправский дипломат, что толковать их можно было как угодно. Но это была бы счастливая находка, эльда, у которого настоящий дар к мастерству, к его, Илвинара, мастерству, а после исчезновения сына он уже думал, что никто не сможет перенять у него этот опыт.       — Топаз, ахроит, агат, опал, берилл, — названия вылетали из него сами. Мэлетин до того мгновения и не догадывался, что способен отличить один прозрачно-белый драгоценный камень от другого.       Они были разложены по своим бархатным листам на дереве стола, но никак не подписаны, не разобраны, а отсортированы лишь по какому-то внутреннему, понятному мастеру порядку, и все же его пальцы летали над этой выставкой, едва касаясь и безошибочно узнавали их, хоть сырые, хоть ограненные.       И вот пальцы замерли над большой друзой белого хрусталя. Показалось, что кончики пальцев обожгло холодом. Камень, похожий на хрусталь, огромный, как драконье яйцо и слабо сияющий собственным светом.       — Я временно отобрала у тебя фэа. Это тебя защитит.       Что ты натворила? Он не мог уложить это в голове. Как можно просто вынуть душу, это же не… волосы, которые можно отрезать. Зато это все сразу объясняло — и его воспоминания, ограниченные картой лабиринта, и границы этой мысленной карты, очерченные стенами огня, за которые невозможно выйти. И эту его странную холодность ко всему, будто он в самом деле новорожденный дракон, и ни к чему не имеет привязанности или склонности. Как тогда, когда она спросила, не хочет ли он спасти от смерти «собрата», и он не понял, почему должен сочувствовать существу, всего-навсего одного с ним вида. Теперь все объяснялось — он был просто телом, бесчувственным и бессмысленным, да как она посмела!       — Верни мою душу!  — его рука уже потянулась к камню, чтобы бросить его об пол и разбить, но она успела ухватить его за запястье с железной силой:       — Нет, мой лорд, нет! Разобьёшь его — и умрешь!       Он смотрел в гневе, не находя слов, но она совсем не боялась его гнева.       — Там мои чувства? Моя суть? Моя память?       — Твоя память жгла тебя, мой лорд. Я не могла помочь тебе иначе,  — она отпустила его руку и погладила по щеке утешающе, — не могла дать тебе умереть. Ты сам себя убивал.       Но теперь, верно, перестал?       — Верни ее, — попросил он.       — Не могу. Ты должен сделать это сам.                     *       Была уже глубокая ночь, кузница освещалась двумя лампами и светом всего одного горна, и лязг железа давал ясно понять, что его производит одна рука. Илвинар недоверчиво посмотрел на фигуру у наковальни.       Мэлетин выпрямился и вытер пот со лба, оставив черную полосу на коже, — и улыбнулся. Мастер не поверил своим глазам, глядя как по лезвию пробегают полосы синего огня. Научился. Но совсем не так, как ему показывали, и так быстро. У его учеников уходили годы, чтобы научиться понимать сталь и этот… меньше года.       — Теперь его надо вонзить в землю.       — Мой — не нужно,  — возразил он.       — Это еще заготовка, а не меч!  — нахмурился мастер.  — Он должен остыть в земле, среди угля только специальных пород и набраться силы.       — Прости, учитель, но этот способ слишком длинный. Эта сталь сварена с углем. Мой клинок уже готов, и ему не обязательно сидеть в земле. Разве что остыть.       Илвинар всерьез разозлился. Металлург — без году неделя!       — Это тебе надо остыть. Так не получается. Он хрупкий, как цветок на морозе, ударь посильнее и увидишь.       Мэлетин пожал плечами.       Они вышли на воздух, ночной и холодный, к месту под навесом, где обычно остывала, а точнее — закалялась его сталь. Прежде чем отдать его земле, Мэлетин еще раз полюбовался — синие сполохи опять пробежали по серебристому лезвию.       — Назовешь его?  — спросил Илвинар. Рождена новая душа — в их традиции было давать таким клинкам имя.       Но Мэлетин только пожал плечами.       — Пусть называет тот, кто будет носить.       И одним легким движением, перехватив рукоять, вонзил лезвие в землю. До упора.       Такая легкость дорогого стоила — это была не земля, а специальный состав, тяжелый как камень, не каждому бы удалось так, без видимого усилия вогнать в него меч.       — Ты не возьмешь его себе?  — конечно, Мэлетин никогда не носил оружия, но все же. — Продать его — настоящее расточительство.       Такие вещи делаются редко, даже эльдар, а уж они, как никто, ценят «первое творение».       — Если хочешь, оставь его в семье, — кажется, его ученику было неловко за себя, — но я носить его не стану.       А почему, хотелось Илвинару спросить. Почему ты не носишь оружия, хотя уже так преуспел в его создании? Казалось невероятным, что у мастера нет ни гордости, ни желания похвастаться своей работой или хотя бы естественной любви к своему созданию. Мэлетин оказался способен к литью, и из-под его рук выходили уже очень и очень необычные клинки, но каждый раз он только благодарил за науку и никогда не давал им имен и не ставил клейма. Многие в мастерской даже и не догадывались, что он может их делать. Хорошо, если бы Мэлетин вел себя по-другому, Илвинар бы стал уже ревновать к его работе. Нет, конечно, он замечал это за собой и говорил, что глупо ревновать к ученику, ведь даже его удачи — заслуга учителя. Но он и впрямь не мог понять, как можно отказаться признать настолько хорошую работу своей перед всем миром.       — Пойдешь спать или останешься, дождешься, пока «созреет»?       На это ушло бы не очень много времени, и сам бы он не мог уйти. Мэлетин согласился:       — Подожду.       Ну хоть в чем — то похож на нормального. Слишком часто их гость ставил его в тупик.       — Тогда я отправлюсь домой. Потуши лампы и огонь, когда будешь уходить. Хотя это работа подмастерья, но, я так полагаю, ты его отпустил? — Да, мне лучше одному, — он опять смутился. Казалось он понимает, что вызывает подозрение своим поведением, но не может перестать.       Когда Илвинар исчез в темноте, Мэлетин вытащил клинок. Вопреки тому, что говорил учитель, он знал, что его сталь не нуждается в такой закалке. Меч лег ему в руку так, будто был ее продолжением. Ему не понравилось это чувство естественности, он чуть наклонил лезвие, вглядываясь. Сделал несколько замахов, красивых и отточенных, если бы кто-то их видел. Во дворе стояла «тулпа» специально для таких проб. Меч вонзился в железное дерево — и… а Илвинар прав, малюсенькая зазубрина — но появилась на лезвии. Не так уж он и хорош. Он нанес тулпе целый шквал ударов, но сталь больше не сломалась. Неизвестно почему, но этот меч вызывал приятное чувство уверенности. Ну, не так уж и плох. Я даже имя тебе дам, Драконья погибель, засмеялся он про себя, раз уж ты такой зубастый. Хотя все равно повешу на стену к другим недоделкам.       Он отразился в лезвиях, когда подошел, хотя, кажется не было достаточно света, чтобы он увидел в них свое отражение. Или это и не отражение, просто слабая синяя полоса света по ним промелькнула.       — Мне кажется у этих клинков есть лицо, — прошептал он.       И это было женское лицо.       Будто сталь в меня влюблена.       Он боялся подходить сюда при других и брать их в руки, ему казалось, что любой увидит то же, что и он. Синие глаза… может, его собственные глаза отражались в этих стальных зеркалах? Нет, что-то подсказывало ему, что не отражение он в них видит. Было странно и мучительно, и страшно осознавать, что другие вовсе не видят их. Только на меня она смотрит. И не из всякого отражения. Обычные зеркала он обходил за мили, стараясь не показывать этого, но все же Мэлле, смотревшая за ним всегда и слишком пристально, заметила.       — Ненавижу свое отражение — пришлось солгать ему, и едва ложь сорвалась с его губ, как он понял, что это вовсе не ложь. Он ненавидел свое отражение, свое лицо, ужасное и уродливое из-за огромного шрама. Нет-нет, никакого шрама, я не подумал об этом… но воспоминание уже вцепилось в него, бушующая боль от ожога, злой желтый огонь, выжирающий изнутри. Ему потребовалось невероятное усилие, чтобы прогнать видение, и когда ему удалось, он был весь в поту и дрожал, будто в лихорадке. Мэлле так испугалась за него, что больше не осмеливалась спрашивать.       Зеркало отражало бесконечную зеленую гладь. Луга и леса, и горы на горизонте. Ему показалось, что он чувствует запах листвы и ветра. Если бы он мог снова попасть туда! Сколько зим или даже десятков зим он не видел света? Каменное небо над головой показалось могильной плитой.       — Я устал от этого, устал хуже смерти, от этой темноты, огня, песен драконов и вечной ночи. Почему я не могу выйти отсюда? Разве я пленник?!       Илль сложила руки на груди и улыбалась, будто смотрела на капризного ребенка.       — Нет, конечно, ты не пленник. Разве похоже, что я тебя здесь держу?  — плавный жест изящной ладони в сторону камня, как всегда, сияющего на своей подставке.  — Только помни, что ты не можешь надолго покидать свою душу. С закатом — вернись.       Он упрямо хмурился, не ожидая такого легкого согласия, но понятия не имеющий, как же исполнить свое желание. Она снова усмехнулась, понимая его затруднение, и зная, что он не попросит. Сама подошла поближе и повернула его лицом к стеклу.       — Смотри в отражение пристально и когда увидишь место, в которое хочешь попасть — шагай.                     *       Мэлетин смотрел в окно на силуэты гор в рассветной дымке, и кажется, узнавал их. Если его сны и правда память, а не воображение… он эти горы видел тогда в зеркале? Я здесь оказался, потому что знаю это место? Бывал тут в своих снах? Разве такое возможно? Странные мысли, странные видения о жизни, которой не могло быть. Он все придумал, не было никакой другой жизни, только эта, начавшаяся год назад с запаха роз и брызг прозрачной воды на мраморных плитах.       В Гондолин снова пришло лето, которое, впрочем, никогда здесь далеко не уходило. В дверь постучали. Мэлле пришла пригласить его на прогулку — начинаются праздники, почему бы не побродить в толпе, смешиваясь с ней? Ни он, ни она особо не любили толпу, но сейчас был как раз тот случай, когда можно меньше бояться, что чей-то взгляд на тебе задержится. Можно надеть маски, и притвориться беспечно гуляющими — кому придет в голову спрашивать кто ты и откуда здесь взялся.       Им повезло, потому что их Дом всегда держался особняком среди других, и Илвинар солгал, что Мэлетин, их гость, скажем, из дома Ласточек — никто бы не подумал пойти это проверить. А сами Ласточки тоже навряд ли бы здесь оказались. В мастерской Илвинар был царем и повелителем и никто в своем уме не посмел бы задавать ему вопросов. А Мэлетин никогда не лез вперед и ни с кем не завел близкого знакомства, чтобы им было до него дело. Вот Мэлле и подумала — какой удобный случай, побродить по городу без страха. Правда, ей и не казалось, что он боится, Мэлетин, кажется не заводил друзей, потому что не испытывал потребности, а не потому, что хотел хранить свою тайну. Да и какая у него может быть тайна? Имя и прежнее занятие — разве это так уж важно?       — Я хочу пойти на Площадь фонтанов — сказала она ему — Они светятся в ночи, и ночью же будет фейерверк. Хочу посмотреть. Быть может, ты бы мог меня проводить? Потому что мне страшно ходить ночью одной.       — С удовольствием — сказал он из вежливости, и Мэлле вдруг очень ярко улыбнулась.       Она надела легкую маску, а он нет, потому что был уверен, что никто не знает его лица. Она робко поинтересовалась, не желает ли он заплести волосы? Это было не очень обычно, чтобы волосы лежали без всякого убора, почти неприлично, как выйти неодетым, хотя не настолько ужасно. Она просто хотела сделать ему приятное, но он вдруг резко сказал:       — Нет!  — увернувшись от её руки.       Никто не заплетает мне волосы, кроме…       Мэлле не стала настаивать, понимая, что задела какую-то болевую точку. Их было немного у него, и все такие странные. Они вышли в город пока еще было светло, и вокруг было множество людей и развлечений. Под ногами блестела мишура и конфетти, в воздухе витали и смешивались запахи сладостей и фруктов, цветочные гирлянды осыпали прохожих лепестками и цветной пыльцой, играла музыка и рябило в глазах от нарядов и масок. Они прошли одну из маленьких площадей, где устроили показательные бои — в круг, огороженный лентой, мог ступить кто угодно, чтобы продемонстрировать свое оружие и умение им владеть. Они проходили мимо, когда такая схватка уже началась, и она почувствовала, потому что держала его под руку, как он напрягся всем телом.       — Если хочешь принять участие, мы можем.       — Нет, нисколько.  — и тон голоса был настолько же убедителен, насколько это было неправдой, она же чувствовала по его телу. — Я не умею.       Противники кружили друг перед другом, обмениваясь ударами клинков и парируя их кинжалом, местная манера боя, и что бы Мэлетин ни говорил, но глаза его следили за бойцами, а тело невольно, едва заметно норовило повернуться в защитную стойку. Мэлле ничего не сказала, просто замедлила шаг, чтобы он мог без ущерба для гордости понаблюдать за «неинтересной» схваткой, но он заметил ее маневр и сам потянул ее дальше, решительно отвернувшись.       Они прошли таким же способом и уличных торговцев, и тир, и канатаходцев — сегодня весь город высыпал на улицы, чтобы развлекаться всеми возможными способами, но в одном месте он все-таки остановился, как вкопанный. Это было уличное кафе с большой открытой террасой, где играли и танцевали. В другие дни это, наверное, была просто винная лавка, и, может быть, тут по утрам варили кофе в песке, но сегодня уютный каменный подиум перед домом с деревянными столбами, на которых держалась летняя крыша из вьющейся розы, стал танцевальной площадкой. Ноги отказались нести его дальше, мимо музыки и движения, так гармонировавшего с ней. Флейты и барабаны, волнующий ритм, пересыпанный музыкой звезд, невозможно было не танцевать.       Если это он, думала она, глядя как Мэлетин втягивает других в орбиту своего танца, если бы это был он, он бы умел танцевать. Разве это возможно? Лицо так похоже. Но внешнее сходство ничего не значит, ей об этом слишком хорошо известно. Если бы это и в самом деле был он, смотрел бы он так безразлично? Мог бы так хорошо притвориться? И, что еще важнее, ей сейчас не всё ли равно?       Илвинар глядел на них издалека, так, чтобы они его не заметили, и думал, какая они красивая пара. И — неуверенные. И он, и она.       Ночью они сидели на парапете фонтана, пока над их головами взрывались и гасли красные и фиолетовые цветы, и осыпали их золотым и зеленым дождем. Лунные камни на дне фонтана и правда светились, в темноте создавая космический эффект — будто это не вода, а портал в другой мир. И все же на поверхности можно было разглядеть их отражения. Она восторженно улыбалась, не сводя глаз с неба, а он тихо улыбался, глядя на воду, на их счастливые отражения.       — Почему ты на меня не смотришь?  — капризно и весело протянула она, поворачиваясь между залпами. Отражение девушки улыбнулось ему из-под маски, и тающий фейерверк в воде отражался, словно звезды.       — Потому что ты красивая, — улыбнулся он, и отражение улыбнулось ему в ответ. — И волосы у тебя светятся. Все вокруг светится, волшебная ночь.       Он протянул руку к воде — так, что показалось, будто ее отражение протянуло руку навстречу. А в следующее мгновение, не в отражении, а наяву их губы почти соприкоснулись. Почти. Они поймали дыхание друг друга и жар тел, но они так и не слились. Казалось, Мэлле вот-вот ответит, но потом она вдруг резко отвернулась. Как вечером, он увернулся от ее руки.       Чувство полета и жестокой радости охватило как пожар. Дыхание огня, и ощущение крови на губах. Нести смерть — какое вдохновение. Ничего личного к врагам он не испытывал, а вот восторг от превращения живое в мертвое — да. Как будто он был птицей, он увидел с высоты огромную башню — крепость, сейчас в стене ее зияла брешь и над вершиной стлался дым, а вокруг копошилось море тел. Бой, кипящий котел схватки. А потом его видение резко приземлилось и он оказался внутри, в этом дыму, среди обломков. Ища, кого убить.       Фехтование вообще скучный вид боя. Защита — атака, защита — атака, и если за эти два раза ты не убил противника, он убьет тебя. Скорее работа, чем искусство. Но если ты делаешь её так долго, то начинаешь любить нюансы. Кто-то старается приукрасить свой бой, кто-то скуп на движение и вкладывается в силу, кто-то полагается на технику, горячие головы импровизируют и увлекаются. Это похоже на танец, танец с переменой пар и к каждому ты должен за мгновение присмотреться и отразить его, и превзойти. С каждой смертью твоя уверенность и ловкость поднимаются все выше, ты будто видишь дальше и четче, а время вокруг услужливо замедляет свой бег. Но в этом бою ему вдруг достался невиданный ранее стиль. Не он отразил чей-то смертоносный танец — его отразили. Два клинка — и они будто песню пели, чистую и завораживающую. Они уже протанцевали все обязательные защиты и нападения, но никто не был даже ранен. И… если бы он был томящимся от любви и вдруг увидел свою возлюбленную, то и тогда не был бы так счастлив, как повстречав вдруг такую же жажду смерти, как своя собственная.       Песня этих клинков его и подвела, он так засмотрелся — или заслушался — на неё, что пропустил удар, а потом воздух заполнился неслышным тяжелым ритмом, похожим на хаос и музыку одновременно — это прилетели драконы. И эльда скрылся в суматохе боя, исчез. Оставив его только с раной на плече, медленно наливающейся кровью, и жаждой.       — Я этого убийцу хочу. — оскалился он, забираясь в седло.  — Получить, хоть как. Ты видела его клинки? Эта песня такая чистая и черная, что сердце мне разрывает.       — Не делай так больше,  — недовольно отозвалась она — Дракон из-за тебя направление теряет.       — Я не нарочно, она поет слишком громко, втянула меня в свой разум. Она же выросла у меня на руках.       — Знаю, но все равно не делай. Так что, ты посмотрел ее глазами? Увидел того, кого хотел?       — Его мечи увидел. Они здесь. — жест в сторону боя, уже под ними. — И я их получу.       Дракон повернулся в воздухе, и готовился снова пролететь над схваткой. Она недоверчиво ухмыльнулась, направляя сейчас его в бой.       — Здесь и сейчас? — кроме кровавой каши здесь ничего уже не будет, но хорошо, если ты так думаешь. — Ха. Ну попробуй.       — СЕЙ ХАОС!  — от боевого клича заложило уши, словно весь мир вокруг обвалился в бездну.                     *       Не в первый раз он просыпался в поту. Видения полетов и крови постепенно складывались в какую-то картину. И хотя со временем, она становилась яснее, Мэлетин только больше запутывался. Чьи это были чувства? Кто в его снах? Что это вообще — прошлое, будущее, воображение, морок?       На этот раз он запомнил мечи — очень четко, до мельчайших деталей. Надо спуститься на первый этаж, взять бумагу и уголь — попробовать зарисовать этот изгиб, пока помнит. Листы уже были переполнены рисунками, в основном оружия и украшений, не целиком, а лишь часть или мелкая деталь, но в них угадывалась хищная сила. Илвинар на эскизы смотрел ревностно, но скорее одобрительно — это хорошо, что мысль ищет выхода, продолжай записывать. может быть, найдешь свой собственный стиль — это высшее проявление мастерства. Мэлетин молчал о том, что ничего не придумывает, а лишь пытается ухватить собственные обрывки мыслей.       — Красиво и жутко.       Мэлле подошла неслышно, когда он сидел, поглощенный рисованием, и заглянула через плечо. Он не обиделся.       — Не нравится оружие?  — она чуть повела плечом, не отвечая, но он сам отложил наброски. Уселся поудобнее, закинув ногу на ногу, наклонил голову, оценивающе прищурившись и покусал кончики пальцев.  — Ты права. Я бы сделал для тебя… ммм… ожерелье. Хрустальное. Да, тебе пойдет хрусталь и… возможно, серебро? Или этот новый металл, мифрил.       — Ожерелье?  — слабо отозвалась она.  — Ты знаешь, что ожерелья дарят…невестам?       — Неловко,  — усмехнулся он.  — Но если не захочешь носить, можешь подарить кому-нибудь.       — Почему вдруг? — удивилась Мэлле, — я не просила украшений.       — А мне захотелось. Сам не знаю. Отплатить за твою с отцом доброту. Это подвиг здесь — взять в дом незнакомца, который не говорит своего имени.       — За доброту оплата не нужна, — сама не ожидала от себя такой резкости. — Лучше делай свои смертоносные клинки, которыми так очарован. Я знаю, к отцу уже приходили и спрашивали имя нового мастера, потому что твоя работа видна любым глазом.       — Моя работа?       — Тот меч, с лезвием по которому пробегает синий огонь — атар отнес его в Дом Короля, показать лордам. Кажется, его купил лорд Дома Золотого Цветка.       — А ты следишь за такими вещами, — его это кажется, позабавило.       — Мне не нравится привлекать внимание. Все оружейники страшно ревнивы, новый мастер в городе — недоставало здесь еще и их любопытства.       — А почему ты не любишь внимание? Это же прекрасно, твой отец — знаменит и уважаем…       — Ты забыл, что имени своего не знаешь? Что аран Тургон скажет, если это станет известно?!       — Нет, я помню. И имя свое, кстати, тоже. Но мне интересно, ты сказала, что не любишь внимания, и мне показалось, что говорила о себе.       — Показалось,  — отрезала она, пораженная его словами. Значит, он помнит как его зовут, просто не хочет говорить?                     *       Илль стояла у зеркала, напрасно вглядываясь в свинцовую гладь, ничего сейчас не отражающую, кроме пустого неба. О, где же ты, мой лорд? Она коснулась поверхности кончиками пальцев, испачканных в крови, и провела по ней нежно, будто рисуя узор. Поглядись же в зеркало, мой лорд, в какое угодно! Возьми в руки меч и напои его кровью — и я буду знать где ты. Или хотя бы посмотрись в любое отражение, хоть в воду — и я увижу тебя снова.       Где ты, где? Где бродишь в своем безумии, как далеко оно тебя увело?       Она увидела его только один раз, но в отражении не было ничего, кроме неба и цветных огней, а он улыбался ей, счастливый, и протягивал руку. Было очень странно — будто и он был отражением. Потому что она видела рядом девушку в маске. Был ли это миг их счастливого прошлого? Что-то подсказывало, что нет. Но сколько она ни смотрела в воду, больше так и не увидела его. Может быть, нужно поискать в этих отражениях ту девушку в маске? Как она выглядит без неё? Где они были в ту ночь, под черным небом с разноцветными огнями?                             — Эта рана так мучительно болит!       — Она давно зажила!       — Я знаю, — он погладил руку, — но она все равно горит огнем, стоит мне вспомнить о нем. Я должен его найти — того, кто это сделал. Он такой вызов, что я не могу думать ни о чем другом.       — Как будто влюбился.  — она вдруг засмеялась — Мой лорд, если это хороший способ заслужить твою любовь, не стоит ли мне тебя ранить? Ты бы думал обо мне столько же, сколько о нем?       — Ты меня не ранила, а разорвала, — он показал на камень.  — Почему я могу притянуть дух дракона или любой твоей твари… а свою собственную душу не могу?       — Ты…не хочешь этого всерьез, — она обеспокоенно на него посмотрела. — Это причинит тебе такую боль, что ты на самом деле боишься.       — Боюсь?!  — возмутился он — Я даже и не просил такой чести! Ты ее забрала, почему ты же не можешь вернуть?       — Потому что это не так работает. И я думала, это будет легко. Тебе надо было лишь захотеть. Правда, похоже, пока её нет у тебя, твой дар тоже молчит. Я думала, ты научишься им управлять. Или ты прячешь его от меня? — она взяла его лицо в свои руки и поцеловала сначала в один уголок губ, потом в другой — Но не печалься, мой лорд, — как будто это была печаль. — Я буду с тобой, вернешь ты ее или нет. Это меня поражает, но ты нравишься мне любым. Может быть, таким — даже больше. Или нет. Я бы не смогла выбрать.                     *       Мэлле знала, смутно и холодно, будто из прочитанной в детстве книги, что прежде любила море. Смотреть на волны, синие и зеленые цвета, сидеть в тени или фехтовать. Она помнила, что это бывало с ней, но теперь она любила луки, а не мечи, и золотой и белый, а волнам предпочла бы реки и леса. Еще она помнила, что любила мужчину. Как любят эльдар, один раз в жизни. Единственный. И это запутывало, потому что её воспоминания говорили о другом — что он ее не любил. И что она скорее хотела выиграть у него в споре, чем отдаться чувствам.              Милитэлле. Это ведь не имя даже, просто «милая». Она подошла к зеркалу и неохотно посмотрела на свое лицо, даже потрогала его кончиками пальцев. Не её лицо. Великий Намо, до чего же это было странно, дойти до границ смертной тени — и вернуться обратно. И не узнавать себя в зеркале после возвращения. Она до сих пор не могла к нему привыкнуть — к отражению. И к имени тоже. То имя, что ей теперь принадлежало, она не могла заставить себя носить.       Каким потрясением было узнать, что события, случившиеся несколько минут назад, оказывается, отдалены от тебя уже столетиями! Она будто оставила там, в вечной тени, всю прежнюю себя. Она не испытывала никаких чувств к своей семье и родителям, не хотела вернуться домой, даже не чувствовала, что те прежние места — её дом. Она помнила отцом и матерью совсем других эльдар, и домом назвала бы другое место, на берегу моря, которого на самом деле никогда не видела, но, Эру, каким ужасным было ее прозрение, когда она наконец осознала, чьё отражение видит, поднося зеркало к лицу. Она стала, нет, не стала, а заняла место… матери своего любимого. Намо спросил ее, желает ли она вернуться, тогда много сотен лет назад, и она сказала ДА ради любви. И оказалась той, кому любить его было нельзя.       Любовь ее обманула. Разве она была в него так уж влюблена? В тот момент, когда Намо задавал свой вопрос, она почувствовала неопреодолимое желание — вернуться. Может быть, настолько сильное, насколько другая хотела уйти. Может быть, Сиридис, обменяв свою судьбу на её, поменяла и их любовь, может быть, это безграничное чувство было когда-то материнской любовью? Мэлле знала только, что оно больше ею не является.       Когда её «сын» возник перед ней у источника, вежливо улыбаясь и уверяя, что ему все равно, как она будет его называть, она не поверила своим глазам, решила, что сходит с ума. Но время шло, а она была в этом уже не уверена. Она даже не была уверена, что Мэлетин и Трандуил — одно и то же. Лица похожи, но больше ничего. Мэлетин был другим. Ходил, говорил, улыбался, злился — всё по-другому. Лишь иногда в какой-то мелочи, как в танце, мелькало что-то знакомое, и становилось жутко. Лгал ли он, или притворялся, или играл роль, или изменился так сильно? Или — невероятно — был такой же фальшивкой, как она сама? Мэлле хотелось рыдать, когда она задумывалась об этом, но не всё ли равно, кто он на самом деле? Если она любит именно этого мужчину, то какая разница, кем он был раньше?                      — Я встал на их сторону не потому, что желаю нолдор победы, а потому что это было легким способом тебя отыскать. Тебе понравились мои клинки?  — усмешка.  — Дело не в них, элессар.         — Ты меня искал?  — удивился такой наглости Трандуил.  — Не наоборот?         — Нет. Я знал, что ты придешь туда, куда пришел, потому что ты унаследовал мой дар. Ты дитя убийцы, изменницы и их порочной страсти, ты не мог не унаследовать его.       — О чем ты? Хочешь оскорбить моих родителей?       — Твой отец — мой сын. Да, мальчик, ты не запомнил меня, а я тебя помню. Я знаю, что ты унаследовал мой дар, потому что ты слышал мои песни. И они казались тебе красивыми. Мне жаль только одного — рука моя дрогнула, и я не убил их за предательство… Стоял над ними, готовясь перерезать горло, но не сумел. Ничего, я думаю, ты восполнишь это. Я пришел, чтобы тебя научить. Пользоваться тем, что тебе Дано. Трандуил некоторое время соображал.       — Ты мой дед, — наконец сделал он вывод. — Отец Орофера. Не знал, что ты хотел его убить, и, честно, зря ты этого не сделал. Но чему ты можешь меня научить?       — Тому, кто ты есть.       — И почему ты уверен, что Моргот примет тебя здесь? Или что я хочу учиться?       — Потому что у тебя нет другого выхода. Что касается отца всего зла, надеюсь, ему понравится моя музыка.               *       Мэлетин встал разбитый. Эти ужасные кошмары накатывали волнами и становились всё чаще. Трудно было убеждать себя, что это лишь сны и воображение, такие они были подробные и осязаемые. Что если это правда была память? Он — кто? Убийца? Так не могло быть. Невозможно. Пока он выплывал из океана сна, жестокий восторг от причинения смерти сменялся сначала равнодушием, потом удивлением, потом недоверием и ужасом. Это был я? Я получал удовольствие от чужой смерти? Я учился смерти, как мастерству? Нет, нет, просто отвратительный сон, чья-то чужая жизнь, воображаемая. Почему в голову лезет такая дрянь?       Он отстранился от работы в кузнице, — где Илвинар сейчас решил сделать мечи по его наброскам, — потому что не мог смотреть на мечи, ему казалось, что это они за ним смотрят. Ожидают. Просятся в руки. Возьми нас, будто шептали они, возьми и сделай то, что ты больше всего любишь делать!       Он попросил Илвинара научить его огранке, потому что устал придумывать отговорки, почему не хочет больше помогать в литье. К тому же, украшения казались таким мирным занятием. Как Мэлле. Его глаз на ней отдыхал. Сделать для неё что-то очень хорошее — вот прекрасная цель. Сделать и забыть про эти кошмары, кровь и запах лилий.       В мастерской внезапно объявился лорд дома Золотого цветка, Глорфиндель, с настойчивой просьбой указать ему на мастера, сделавшего купленный им меч.       — Для чего тебе имя мастера?  — неприязненно осведомился Илвинар, вышедший лично приветствовать такого высокого гостя.  — Этот клинок вышел из моего дома, этого достаточно.       — Неужели? Такой мастер еще не заслужил своего клейма?  — удивился тот. — Пусть так, я хочу, чтобы он сделал еще один меч для моего друга.       — Хочешь заказать меч? Так и скажи. Для меня будет честью оказать тебе услугу, милорд.       — Я хочу не просто меч, я хочу именно такой — он вытянул лезвие из ножен — Он светится синим пламенем, когда рядом опасность.       Мэлетин выбрал этот неудачный момент, чтобы зайти в помещение, не увидев гостя из-за суеты, и споткнулся об железо, наваленное у заднего входа, обвалив его с таким грохотом, что на него все обернулись.       — Вот твой мастер, — вырвалось у Илвинара невольно, но Глорфиндель расслышал.       — Так я могу с ним познакомиться?       Подошедший Мэлетин наотрез отказался от чести называться мастером.       — Это все хир Илвинар, — заявил он. — я просто ученик, не смотри на меня так, будто я могу заставить сталь гореть. Я лишь помогаю и следую указаниям.       — Как угодно, — отказался от претензий Глорфиндель, удивленный таким ответом, — тогда тем более, прошу тебя, мастер Илвинар, сделай для меня еще один клинок.       Илвинар был бы рад взять заказ, но меч, который лежал перед ними как образец, сделал не он — и он понятия не имел зачем Мэлетину было указывать на него. Чтобы подставить, заставить осрамиться? Или прослыть несговорчивым и жадным?       — Это было первое творение, милорд.  — сказал он наконец.  — Я не обещаю, что повторю его, но могу попытаться.       — Благодарю, хир нин. Я бы это очень оценил. Илвинар из вежливости решил проводить гостя, и когда они вышли из мастерской, оставшись наедине, Глорфиндель его удивил.       — Могу понять, если ты решил не называть его именем меч, но зачем же быть таким скромным? «Ученик». Сказал бы — мой сын. Фамильное сходство слишком бросается в глаза.       И слегка поклонившись, ушел, оставив Илвинара стоять, потеряв дар речи. «Фамильное сходство»? Сходство с кем? С бродягой, неизвестно откуда взявшимся?!                     Вечером он загнал Мэлетина в угол в их гостиной.       — Кто твои родители?       — Мои родители?  — удивился тот.  — Вряд ли ты их знаешь.       — А вдруг!  — рявкнул Илвинар, но потом не выдержал — он думал эту мысль весь день, и не мог отпустить. — Твой отец…его звали не Талион?       — Не знаю никого с таким именем.       — Это мой сын, он пропал без вести с тех самых пор, как мы вступили в Арду.       — Очень печально это слышать. — Мэлетин с сочувствием покачал головой, но твердо отказался от предполагаемого родства.  — Прости, хир, но я правда никогда о нем не слышал.       Илвинар нахмурился. Но как же? Может быть, сын так далеко ушел от родных мест, что решил переменить и имя? Почему, кто знает, но ведь может случится всякое. После Резни он ничему бы не стал говорить «невозможно».       — Но, может быть, видел? У нас есть его портрет.       Мэлле стояла позади них и прислушивалась, бледная и, кажется, испуганная. Портрет нашелся в семейной книге, выполненный любящей и очень талантливой кистью. Мэлетин посмотрел, внимательно, но без особого волнения.       — Я похож на него.       — Да, как родной брат!       — Нет, я его не знаю и никогда не видел. И, клянусь тебе, моим отцом был не он. Мой отец синда.       Илвинар покачал головой, но его взгляд, полный надежд, начал тухнуть.       — Ты прав, конечно. Просто сходство так поразительно.       — Да, поразительно, — эхом откликнулся ученик, но учитель его больше не слушал, погрузившись в свои печальные мысли.                            Он вышел, а Мэлетин обернулся к Мэлле.       — Почему ты смеешься?       Она стояла такая испуганная, что спрашивать у нее, не смеется ли она, казалось злой насмешкой. Но она и правда еле удерживалась от нервного смеха.       — Я… — «не смеюсь», хотела она сказать, но сказала совсем другое: — Он спросил, не было ли детей у моего брата. Но не спросил, нет ли детей у меня!       Мэлетин посмотрел на нее — очень жёстко и внимательно:       — А у тебя есть дети?       Она отдарила таким же пристальным тревожным взглядом, а потом, словно решилась:       — Нет. Ничего, о чем надо знать.       Он едва заметно кивнул. Может быть, соглашался. Может быть, удивлялся, какая она лгунья. Мэлле не могла определить его выражение лица.       — Хорошо.                     *       Той же ночью Мэлле стояла в своей комнате и не могла уснуть. Стоило бы, но мысли так закружились в голове, что совсем запутались. Мне нужна подсказка, хоть какая-то. Кто он? Что это за игра Валар? Насмешка судьбы или действительно второй шанс? Жаль, что в этом городе я не могу ни у кого спросить совета. Не у отца же в самом деле спрашивать. Мелиан ей не хватает. Или погоди-ка. Она кое-что помнит об этом. Ей не хватает звездной ночи — взгляд ее тут же метнулся за окно, где на черном бархате неба зажигались бриллианты звезд. И воды в чаше. И то, и другое она знает где найти.       Но как ей быть, ускользнуть тайком из дома? Если и делать, вдруг что-то подсказало ей, то сейчас. Атар в расстройстве, он, наверное, заперся в мастерской, а Мэлетин у себя наверху или в саду, он не увидит её ухода, если она поспешит. И Мэлле заторопилась.       Ночные улицы, тихие и пустые, не вызывали страха. Здесь есть патрули, но им легко не попасться на глаза — да и они не причинят никакого вреда. Разве что она не хотела, чтобы кто-то вообще ее видел. Ночью Аллея роз была даже красивее. Стрекотали сверчки, в воздухе все еще стоял густой розовый аромат, теплая ночь бархатным плащом укутывала плечи. Мэлле подошла к первой купели, спрятанной от всех любопытных глаз пышными колючими зарослями, и ладонями зачерпнула воду.       — В ночь, когда звезды глядят в воду, в ней можно увидеть истину.       Илль встрепенулась, увидев рябь, прошедшую по зеркалу. Кто-то очень хотел увидеть её. Наконец-то девушка в маске посмотрела в воду. Много кто хотел, но Илль смотрелась во всю воду сразу, ожидая именно её — и дождалась.       — В ночь, когда звезды глядят в воду, в ней можно увидеть истину. Я хочу увидеть истину!       Илль знала, что взывающая еще ничего не видит в воде, и неприятно засмеялась: тихий, похожий на шипение смех.       — Истина тебе не понравится.       — Я хочу узнать правду!  — взмолилась та, не понимая ответа. И Илльмарэ сделала доброжелательное лицо, как всегда, когда наклонялась к своим пленникам, чтобы заглянуть им в глаза и внушить ложь.       — Тогда тебе понадобится много листьев. И корней.       Она чувствовала, как эллет удивилась, но еще больше обрадовалась — магия ведь непредсказуемая вещь, вряд ли даже она ожидала, что это сработает.       Ты даже не представляешь, милая, как.               *       Он преследовал Мэлетина безотрывно. Стоило закрыть глаза.       Свист стрелы, несущейся в лицо.       Бесконечная пустыня Анфауглит, выжженая солнцем земля, изрытая копытами конников, так что не осталось даже травинки. Палящее солнце, стягивающее коркой кровь на коже, черную и алую, вперемешку. Тело, будто налитое металлом, от многих часов тяжелой работы. Меч в руке кажется легким как пух, но жжется огнем, потому что ладонь стерта до крови. В висках пульсирует боль. На чувства, перегруженные всей этой воющей, лязгающей и ухающей махиной катящейся битвы, снисходит постепенно тишина — пауза в песне. И в этой тишине он отчетливо слышит злой шипящий звук, с которым стрела разрезает воздух. Прямо перед его лицом. Мгновения перед смертью растягиваются невероятно. Ему кажется он видит сталь, летящую прямо в его зрачок — но он не видит этого.       И просыпается. Чтобы всё началось сначала.                     *       Мэлле шла по рынку, прикрывая лицо капюшоном. Не слишком, чтобы не вызвать подозрений, но и не желая запоминаться. Она уже третий день обходила ряды, покупая то там, то здесь нужные травы. Неудобство было в том, что аптечный ряд был один, и торговцы знали друг друга. И свой товар. Нужно было ухитриться пройти и купить так мало, чтобы они не поняли, что за сбор она хочет собрать. Можно было бы посадить растения в собственном саду, но она не могла так долго ждать. вообще не могла больше ждать.       Она остановилась в тупике улицы, глядя в стену, пряча свое лицо от других и перевела дух. То, что я хочу сделать  — неправильно. Ужасно неправильно. Если он узнает, то не простит мне. Наверное.       Но она хотела его — так сильно, что все внутри сжималось и горело от желания. И с тех пор, как она посмотрелась в то звездное зеркало в Аллее роз, желание росло как пожар, и перестало поддаваться контролю.       Но она и боялась его еще сильнее, чем желала. И даже всё ее желание не могло преодолеть этот страх, потому что едва она представляла себе их вместе — тело сжигала боль от огня; чудовищная, непереносимая боль и ужас, от которого кипел мозг. Она не могла, не могла пережить это снова. Ни в воспоминании, ни наяву. Не могла так рисковать.       Значит, она сделает так, как задумала. Листья, травы и корешки, которые она, заботливо завернув в шелк, раскладывала по разным углам своей корзинки для покупок, дома уже превратились в порошки, разложенные по склянкам и горшочкам. Ждали своего часа. Это не сделает ему плохо — только погрузит в очень глубокий сон. И ей не сделает плохо, просто заберет её страх ненадолго. Освободит их.       Мэлле не помнила, что пошла колдовать в Аллею совсем за другими ответами. Ей казалось — именно за этим, узнать, как заполучить желанного мужчину в постель. Он не будет против, и не был бы, он ведь уже целовал бы ее и протягивал ей руки, это она всегда отворачивалась и убегала. Теперь всё получится. И голова ее кружилась от предвкушения и от страха. И от предвкушения. И от ужаса, да. Но она не могла себя преодолеть.               *       Мэлетин не мог спать, свист стрелы разрезающей воздух доводил его до исступления. Тихо спустился по лестнице в сад и вошел в дом. Пустые комнаты были не совсем темны, света из больших стрельчатых окон хватало, а в переходах горели ночники, лампы с лунными камнями, светящимися тем ярче, чем темнее вокруг. Свет от них не очень сильный, скорее призрачный, но все же достаточный, чтобы не споткнуться об порог. Ноги сами принесли Мэлетина в залу — ту, где хранилась семейная книга. Она стояла на подставке, и света из окна было бы достаточно, чтобы ее прочесть. Когда Илвинар листал ее, ища портрет сына, он заметил там много другого — чертежи, схемы, выкройки… и рисунок ожерелья. Эта его мысль сделать украшение для Мэлле была хорошей, была почти единственной хорошей мыслью сейчас у него в голове, полной навязчивых и жутких воображаемых воспоминаний. Еще когда рисунок только мелькнул, он подумал — вот! То что нужно. Если бы он взял его за образец… Но открывать книгу мог только владелец. Это было бы почти воровством. Даже без почти. Непрощаемым нарушением их гостеприимства, хотя у него и не было никаких намерений, кроме благих.       Он уже и руку протянул, и все-таки остановился. Может быть, попробовать сложить его по памяти? Хотя страница мелькнула всего на мгновение. Но он мог бы попытаться, и потом попросить у Илвинара разрешения сравнить с оригиналом.       Наконец он поборол искушение, вздохнул и вышел, решив отправиться в мастерскую, посмотреть на камни. Может, они сами подскажут ему нужную форму. Понятия не имея, что все это время за ним стоял хозяин дома, сначала с подозрением, потом с гневом и наконец — когда Мэлетин все-таки не коснулся книги — с тяжелым недоумением наблюдавший за этой сценой. Что тебе от неё надо? Ты для этого пробрался в мой дом? Или я напрасно ищу заговор там, где его нет?       Мэлетин проводил день за днем в мастерской на втором этаже, складывая и перекладывая белые камни, чтобы добиться того же впечатления, которое врезалось в память. И раздражался все больше. В чем было дело, он не понимал, но начал подозревать, что в самих камнях: вроде бы он располагал их в нужном порядке, но они никак не хотели становиться одним целым. То есть, наверное, он складывал красивые ожерелья — как камешки в калейдоскопе, но это не было «то самое». Илвинар наконец обратил внимание на его старания:       — Чего ты хочешь добиться? Услышал, что аран Тургон хочет заказать новое ожерелье для своей дочери и решил попытать счастья в Доме Короля?       Мэлетин был так погржен в себя, что когда рядом раздался голос, он почти подскочил и резким движением смешал камни, заставив Илвинара невольно ахнуть, насколько он успел разглядеть, это была бы очень хорошая работа.       — Что? Прости, хир, ты меня… я не слышал, как ты подошел. Ожерелье для Идриль? Я ничего об этом не знаю.       Илвинар недоверчиво хмыкнул.       — И я не думаю, что настолько уж искусен. Мне хотелось сделать ожерелье для Мэлл… Милитэлле. Я увидел на страницах вашей книги одно.       — Ты заглядывал в нашу семейную книгу?!       — Нет, конечно. Только когда ты ее перелистывал, чтобы показать портрет сына, я заметил…       — Как ты мог его разглядеть за одно мгновение?  — подозрительность Илвинара выплеснулась с новой силой.       — Ах, если бы я его разглядел! Я пытаюсь его повторить, но не могу.       — И не сможешь, — отрезал тот.  — Это ожерелье — первое творение. Я сделал его для моей жены, Ниэнэ, в честь нашей встречи.       — Если бы ты позволил мне взглянуть…       Илвинар хотел очень резко отказать, но вдруг передумал. Ожерелье для Идриль Келебриндал было очень дорогим и престижным заказом. А у этого бродяги есть талант, так почему бы им не воспользоваться?       — Сложи его снова — он кивнул на лежащие в беспорядке камни.  — Если тебе нужны другие, я дам еще. Если мне понравится то, что я увижу, я разрешу тебе заглянуть в книгу.       Мэлетин серьезно кивнул.       — Благодарю.       Он раскладывал и перекладывал камни дни напролет, собирая прекрасные вещи и снова смешивая их в хаос, потому что не находил нужный узор. Но как только наступала темнота, — особенно если он сильно устал, — тем яснее слышался в темноте злой шипящий звук — свист летящей стрелы. Он однажды почти заснул над камнями, утомленный от попыток их сложить верно, и — стрела вдруг нацелилась ему в лицо.        — Я не хочу тебя убивать.  — рука бойца, перемазанная кровью, едва заметно дрожала от усталости и стрела на тетиве дрожала вместе с ней. Лицо тоже было грязным — кровь и пепел смешались на коже, волосы слиплись от пота и грязи. В глазах плавилась боль. — Скажи мне только, что ты меня узнаешь, что ты на самом деле понимаешь, на чьей ты стороне, потому что я не верю, что ты хочешь там быть.       — Ворон — это был ответ на вопрос, — и это ты не на той стороне. Разве нолдор чем-то заслужили эту честь? Каким образом Дориат втянулся в их грязную войну?       Анфауглит вокруг них все еще пылал, но битва катилась к тяжкому завершению, и сейчас никто вокруг них на расстоянии, равном полету стрелы, не стоял на своих ногах и не мог уже сражаться.       — Ни при чем здесь нолдор! Я на стороне противников зла.       — И я, по-твоему, зло?  — ухмыльнулся он в ответ, радуясь, что может слегка уколоть этой вывернутой логикой.       — Моргот — Зло, а ты лишь его жертва,  — выкрикнул тот, борясь со слезами, грозившими сбить его прицел. И опуская лук.       — Не Моргот меня убил.  — легкая злость была в его словах, он и не ожидал от себя такого. — Это Тингол сделал.       — Ты еще не умер… — и вдруг этот свист стрелы, прилетающей в лицо. Его не было тогда. Он слышал звук только сейчас, вообразил его себе. Тогда Ворон просто вдруг сделал шаг — и стрела пробила его шею. А не цель. Он вытянул руки рефлекторно, принимая на себя тело. Как в объятия. Ворон еще жил какую-то пару секунд, достаточно, чтобы успеть договорить: ты жив, Трандуил.       Он раскрыл глаза, уставившись на стол перед ним и ожерелье, видимое нечетко, потому что перед глазами все расплылось от усталости. Или нет — он удивился, когда на дерево стола упали капли — это от слёз.                     *       — Ты плохо спишь. — Мэлле казалась почти робкой.       Мэлетин не знал, что возразить — он выглядел плохо от бессонницы. Даже тот способ эльдар, что позволяет восстанавливать силы за несколько минут, не помогал — эти несколько минут в его случае превращались в несколько часов мучительных фантазий о каких-то сражениях, или пытках, или смертях. Мэлетин с отчаянием цеплялся за мысль, что это — всего лишь воображение. Ничего другого думать было нельзя. Нельзя, если он хочет остаться в живых.       — Я сделала отвар, — она протягивала ему кубок.  — Это рецепт моей матери. Не знаю, поможет ли, но обычно он погружает в глубокий сон без сновидений.       — Спасибо.  — немного удивленно сказал он, принимая подарок.       Пожалуй, он уже так устал бороться со своими снами, что можно попробовать и этот сомнительный способ.       Вечером он еще раз с сомнением посмотрел на кубок, потом на постель, и все-таки решился. На вкус напиток оказался похожим на сухое виноградное вино. Даже горечи никакой, или странного привкуса. Едва голова его коснулась подушки, он уже спал. Даже кубок из рук не выпустил.       Мэлле сама его вынула. Ее руки были влажными от волнения. Комнату она заперла, хотя никого сегодня дома не было, атар остался в мастерской — у него была срочная работа. Она принесла второй кубок, со своей отравой, но не решалась выпить. Чтобы успокоить нервы, она обошла комнату — просторную и полупустую. Кроме кровати и столика у окна там было только зеркало, отвернутое к стене. Она машинально повернула его лицом, и заглянула — в зеркале отразилась красивая бледная эллет с огромными от испуга глазами. Зрачки почти скрыли радужку. Или решайся, или уходи, подбодрила она себя и обернулась.       Он лежал на постели, раскинувшись, полураздетый, и она вдруг ощутила как волна жара пробегает по телу, разливаясь от горла вниз до самых кончиков пальцев ног. Что она творит?! Что она собирается сделать? Но уйти? Выше ее сил. Она выпила свой кубок одним глотком, даже не почувствовав вкуса.       Тело стало легким, как пушинка, и обжигающе горячим, словно она пьяна, но и не пьяна. Она подошла к нему — и недолго смотрела сверху вниз, впитывая его красоту, как цветок солнечный свет. Потом нагнулась и приникла губами к губам.                     *       Вокруг пульсировала музыка. Пьянящий ритм, словно голос глухих барабанов, заставляющий кровь так же тяжело биться в венах, погружая в транс. Ангбанд праздновал победу в Дагор Браголлах. Здесь, в их спальне, они были вдвоем, но там, за пятном света, обволакивающим огромную кровать, могло быть все что угодно — и наверняка было — но им было все равно. Она сидела верхом на его бедрах, красивая, как богиня из снега, и с редким выражением нежности, под которой угадывалось жаркое безумие, смотрела на него сверху вниз. Редкое, потому что в этот момент она не была похожа на женщину, эллет, что-то живое, а так случалось о-о-очень редко. Но от красоты ее захватывало дух. Выражение ее лица занимало его мало, ему больше хотелось, чтобы эта волна, покачивающая его на себе, унесла уже прочь, чтобы потерять все чувства, кроме тяжелого и всеобъемлющего, почти болезненного наслаждения. И его и её кожа мерцала молочно-белым светом в темноте, кроме ладоней, ярко-алых от драконьей крови.       Илль провела по его рукам пальцами, рисуя кровавую полосу. От запястий, вверх, по вене, выше, к сердцу, завязывая узы, связывая их друг с другом накрепко.                            Когда прошлое повторилось, она поцеловала его, разбудив во сне.       — Так вот куда ты убежал, мой лорд.       — Во сне я не чувствую боли. Гнева, вины. Ты знаешь, все было бы не так, разбуди ты меня наяву.       — Что за город вокруг тебя, мой лорд?  — спросила она, зная, что во сне он забудет осторожность.       — Ондолиндэ.       — Далеко же тебя занесло. Я не хотела тебя будить, только хотела знать, что с тобой все хорошо. Ты не можешь кружить в лабиринтах своей памяти вечно, когда-нибудь тебе придется выйти. Признать всё, что ты имеешь. и Дар тоже. И…       — Нет! Не хочу ничего признавать. Нет никакого дара, и меня тоже нет, нет меня, нет, нет, нет…       — Ш-ш-ш-ш…  — она с трудом смогла его успокоить, но он не мог проснуться сейчас без её разрешения. — Хорошо-хорошо, успокойся, я не прошу ничего. Забудь все, что хочешь забыть, мой лорд. Это было слишком больно. Но найди зеркало.       — Я не хочу в них смотреть.       — Что ты боишься там увидеть?       — Тебя.       — Меня? Правда? Я ведь лишь отражение. Я не могу прийти по ним. Я и отражаюсь там, только пока стоит ночь. В дневном свете меня нет, — она погрустнела. Провела рукой по его лицу и дальше, по шее и груди. — Меня нет в свете… пока ты не позовешь. Но зато в свете есть Моргот, и он рыщет, он ищет этот город, твое убежище, и он его найдет. Можешь быть уверен.       — Он сам сказал мне уходить. «Пусть уходит, пусть горит».       — Он не тебя ищет, это правда. Но он найдет Ондолиндэ и убьет всех, кто там есть, и я не хочу, чтобы ты умер. Уходи оттуда. Или, по крайней мере… тебе нужно зеркало.       Прежде чем исчезнуть, она вдруг обернулась.       — Ты любишь её, девушку в маске?       — Мэлетин её любит.       Она засмеялась тихим шепчущим смехом.       — Мэлетин — лишь конструкция твоего больного ума, мой лорд.       Но он ее оттолкнул, дальше, в темноту.       — Это ты — плод моего воспаленного воображения! А он существует.       Она смеялась, пока он не проснулся. Он очнулся, стремительно забывая все, что приснилось, и только повторяя на разные лады: «Зеркало, зеркало, мне нужно зеркало», — сам не понимая, зачем.                     *       Сезон сменялся сезоном, раскрывались цветы, распускались розы, наливались вишни в садах, опадали листья, иногда западный ветер с гор приносил снежинки зимой, таявшие поутру.                     *       Илвинар проснулся от смеха и топота маленьких ножек. В новый миг бодроствования это поразило его, как в первый раз.       — Квэллерин, атар, доброе утро, — голос у Мэлле счастливый даже сквозь стены. — Я приготовила завтрак, присоединяйся к нам.       Она больше не ходит каждое утро за водой. Вместо этого она готовит завтрак и садится вместе со всеми, чтобы покормить своего сына. Если бы не внук, растопивший его сердце, Илвинар до сих пор не знал бы, как отнестись к тому, что случилось. Ну ладно, по крайней мере, она вернулась к жизни, синие глаза снова полыхают, и не похожи на потухшие лампы. Но отец ребенка так и не назвал им своего настоящего имени.       Илвинар смотрел пристально, но видел только одно: они любят друг друга. Но какая-то тревога вечно кололась в груди. Как эльда без имени похитил у него дочь, не делая ничего? Была ли это даже страсть с его стороны — он так никогда и не показал ничего, кроме искренней и светлой… доброжелательности, если уж подбирать название. Он любит Мэлле, но так любят не жену, а мать, наверное. Кощунственно звучит. Ну пусть друга. Но она была счастлива, и Мэлетин сильно желал сделать её счастливой, так что Илвинар поглубже загонял свою тревогу и делал вид, что все идет как надо. Хотя кое-что им действительно удалось — ребенок. Мэлле дала ему имя Леголас — Зеленый Лист — и как Илвинар ни допытывался, так и не понял — почему.       Леголас сразу заполнил собой все трещины в их странной семье, как клей. Но к деду у него было особенное отношение. Илвинар так не был увлечен даже родным сыном. Он ковал для Леголаса настоящие ножи, мастерил игрушки, читал ему сказки о великих нолдор, разрешал разглядывать картинки в семейной книге, нарисованные рукой его бабушки, и брал с собой, куда бы тот ни захотел пойти. Мэлетин, и тот меньше видел ребенка, чем он.       Мэлетин, как ни странно, большую часть времени проводил в мастерской. Ожерелье завладело его помыслами надолго, Илвинар знал, что это его затянет. На огранку всех камней ушли годы, особенно теперь, когда он все-таки согласился поделиться секретами мастерства. Это всё равно далось ему нелегко, и он заставил Мэлетина поклясться, что секрет заберет с собой из семьи сразу в залы Мандоса.       Мэлетин и Леголас теперь частенько делили книгу, внуку просто нравилось разглядывать картинки, его отцу она была нужна для работы. И да, Илвинар должен был это признать, у него был талант. Может быть, даже не хуже его собственного. Мэлетин в конце концов собрал ожерелье, и не такое как в книге, а свое. Лучше, чем копия.       Илвинар помнил, как долго стоял над эскизом, тогда камни еще были не обработаны, но уже видно было, что это будет настоящий шедевр. Именно тогда он и решил, что будет жестоко не дать ему родиться, хотя до этого уверен был, что его способ огранки умрет с ним. Впрочем, Мэлетин мог бы и по книге научиться. А что-то подсказывало Илвинару, что он — мог, пусть не сразу, пусть наделав ошибок по дороге, но мог.       — Да, я знаю, у тебя талант подбирать камни. Они словно тебя и ждали, но собрать их воедино мало. Нужно правильно преломить их свет.       Теперь Мэлетин был поглощен этой правильной огранкой и если ошибался хоть на волос, то рычал от гнева и выбирал другой камень. Хотя в последнее время уже и не ошибался. У него появился свой стол в мастерской на втором этаже, и, что удивительно, он приставил к нему зеркало. Оно отражало только рабочее место — ожерелье и руки, мастера не было видно. Зачем оно ему понадобилось? К тому же он любил работать ночью, а утром занавешивал его тряпкой, как будто убирал рабочий инструмент.       Впрочем, неважно. Всё изменилось. Дни стали длиннее, солнце сияло для них ярче, в городе текла мирная жизнь и казалось, они обрели настоящий покой и счастье. — Айя, Леголас,  — улыбнулся он, выходя в столовую, где ребенок уже сидел за столом со своей кашей и забавно пытался сдуть прядь волос, упавшую ему на нос.                     *       Леголас рос так быстро, что казалось, еще вчера он доставал макушкой до каменного подоконника, на который все равно ухитрялся взобраться, а завтра уже приносит домой свои призы с соревнований по стрельбе. Мэлле учила его стрелять и сама радовалась, как ребенок, когда он выигрывал.       Илвинар прочил ему место в гвардии их Дома, в отличие от Мэлетина, который соглашался на сборы лишь под угрозой выгнать его из мастерской, и то предпочитал стоять в сторонке, если к нему прямо не обращались. Илвинар вслух мечтал о том, как Леголас понесет их щит с гербом в бой. Мэлетин никогда не возражал против этих воинственных мечтаний, его больше радовало, что Илвинар так занят внуком, что мало обращает внимание на него.       Мэлетин узнал, что она натворила, не сразу. Скорее, сначала он узнал, что она беременна. Почему-то его это не удивило, и он даже не задал себе вопроса — каким образом это получилось. Мэлле была так спокойна, довольна, и… по-прежнему вздрагивала и пыталась увернуться, если он даже нечаянно положил рядом руку. Это его немного встревожило. Эти его жуткие сны, чем бы они ни были — он ведь не мог натворить в них что-то наяву? То есть… он же ничего с ней не сделал, нет? Мысль какое-то время подтачивала его изнутри, но он не находил способа спросить такое у девушки. Прости, Мэлле, не подскажешь, я не переспал с тобой?.. Потому что сам я не знаю.       Но потом произошли очевидные изменения в ее внешности, и новости добрались до отца, и вопросы сделались лишними. То есть, их все задал Илвинар, потому что был в бешенстве — или в шоке, — как посмотреть. Ему в тот момент даже показалось, что Илвинар сейчас выгонит её из дома. И его следом, без выяснений. Но Мэлле их обоих удивила. На все гневные и расстроенные крики Илвинара — как она посмела, где отец, и зачем ему такая дочь, — она просто подошла и встала с Мэлетином рядом, улыбаясь совершенно не испуганной, а гордой и довольной улыбкой, так что Илвинар потерял свой запал — и даже дар речи. Ну и Мэлетин как будто получил свои ответы.       Он не стал ничего уточнять, потому что ему были безразличны подробности. Он просто чувствовал ее состояние — прекрасное и уравновешенное, и решил, что нарушать это равновесие жестоко и бессмысленно. У них будет ребенок — это казалось радостным чудом. Если такое возможно, он был рад, наверное, даже больше, чем она. Хотя до того момента вообще не подозревал о своем желании иметь детей. Они так и не стали мужем и женой, несмотря на всю обоюдную нежность, как будто тонкая линия была прочерчена между ними, заклятая линия, и ни он, ни она не могли её переступить. Зато всю свою любовь они выливали на сына. А еще Мэлетин стал просто одержим ожерельем как способом поблагодарить её за него. За всё. Это стало почти навязчивой идеей.       Он не говорил никому, что в мастерской происходят странные вещи. Если он оставляет камень недоделанным перед зеркалом, то утром находит его полностью ограненным, но все его грани будто отражены в зеркале. Зачем рассказывать кому-то такое, покажется, что он сходит с ума, как будто у него и без того мало странностей. Он наконец привык к ритму почти постоянного бодрствования; отдыхал, глядя на плеск воды в домашнем фонтанчике, который соорудил в саду Илвинар. Заглядевшись на воду, он отключался от всего мира, и не помнил, успевали ли сниться ему эти его кошмары. Даже если снились — он больше не тревожился из-за них, потому что не запоминал.       Лишь однажды, одной зимней ночью, когда Илвинар и Мэлле повели Леголаса по лавкам за подарками, он остался в зимнем саду один. Не такие уж холодные ночи были в Гондолине, но эта была исключением. Намело даже немного снега — тонкое белое полотно покрыло землю и голые ветки в саду, а вода в фонтанчике покрылась корочкой полупрозрачного льда. Он устал… ожерелье было почти окончено, но работа всё еще съедала все его дни и даже ночи, и сейчас ему хотелось только несколько минут покоя. Но без текущей воды его сосредоточенность не приходила, он коснулся пальцами льда, тонкая корка поддалась, треснула с хрустом — и…       …и гнев затопил его как черная вода из-подо льда.       — Что это такое?! — зарычал он, рванул ворот. — Жжется невыносимо, будто его кровь прожигает меня, — он все еще был в той же тунике, которую пропитала кровь Ворона. — Почему я… чувствую это?       — Ты почти её вернул, — отозвалась Илль прохладно, наблюдая за его метаниями.  — Душу. На мгновение.       — Да он ее как будто вырвал из меня!       — Но этого недостаточно, очевидно.       — Нет? И этого?! Чего же еще?!       — Он не заставил тебя страдать, не вынул сердце… не расколол твой мир на части. Видно кто-то другой должен умереть для тебя, чтобы это случилось. Кто-то, кого ты любишь.       Трандуил задыхался от ярости. Как она посмела!       — Я любил его! — и раньше, чем она успела отреагировать или он сам подумать, схватил камень с его подставки и швырнул оземь. Сияющий белый камень, размером с драконье яйцо, в который заключена его душа. Осколки брызнули как алмазный взрыв.                     Он очнулся от боли в руке. Осколки льда изрезали его кожу до крови, так сильно он их сжал. Он сжал руку еще сильнее — и они растеклись водой. С ужасом он почувствовал, как становится жарко. Огонь, безжалостный живой и желтый… ослепляющая боль, выедающая изнутри.       — Это не я. — зашептал он в панике. — Не я. Я никто. Никто. Меня нет. Этого не было. Меня не было, нет, нет, нет.               Бесконечный лабиринт, из которого невозможно выйти. Музыка — такая прекрасная, что терзает душу, и сводит с ума, и невозможно заставить ее замолчать. Огонь, горящий внутри, — никакая не метафора, настоящий, живой, безжалостный огонь, выворачивающая боль, не прекращающаяся ни на минуту. Не оставляющая ни секунды, чтобы подумать, как ее прекратить. Музыка порой ослабляла боль, но все еще недостаточно, чтобы можно было остановиться. А потом утихала музыка, и огонь взвивался вновь. Он нашел формулу по наитию, это был крик, крик, наконец трансформировавшийся в заклинание: «Меня нет». Чем дольше он его повторял, чем больше верил в это, чем дальше оставлял свой рассудок и память, чем глубже погружался в темные коридоры без выхода, тем меньше делался огонь. Остывал. Но думать иначе было нельзя — он впивался в него тотчас. Я никто, никто, меня нет.               Огонь неохотно отпустил свою жертву. Медленно, очень медленно жар остыл, и мучительное видение растворилось, хотя он повторял свою мантру целый час: «Я — никто, меня нет». Наконец, это сработало. Сработало. Но память успела просочиться — черная и холодная, как ледяная вода. О бесконечных стенах лабиринта, от которого эхом отражаются слова. Меня нет. Это не я. Кто он, где этот лабиринт, что за музыка спасала ему жизнь? Что произошло? Нельзя думать об этом! Если он хочет остаться в живых. Нет!                     *       — Леголас! Ты уже такой высокий, скоро будешь выше отца!       — Фехтовать уж точно буду лучше!  — высокий юноша с золотыми волосами и пронзительно-синими глазами выкрикнул свой ответ почти задиристо. Можно было бы назвать его мужчиной, но глаза были как у проказливого мальчишки. — Я в зал, — поспешил он ускользнуть от выговора деда, что с отцом нельзя так говорить. Удивительно: отец-то никогда не возражал против его шуток, это дед норовил оскорбиться за каждый чих, как истинный нолдо.       Илвинар смотрел на улыбающегося Мэлетина, неодобрительно поджав губы. Но вместо того, чтобы сказать: «Что ты ему позволяешь?», сказал другое:       — Ты фехтуешь куда лучше, чем хочешь показать. Когда аран хотел видеть мастера, создавшего клинки ильнарэ*, ты сказал лишь, что я настоящий и единственный мастер… почему ты всегда отходишь в тень? Что там прячешь? Почему не говоришь о прошлом?       — А что о нем говорить? Оно уже минуло и не имеет смысла перебирать рассыпанное. Все, чего я хочу, чтобы Мэлле была счастлива. И Леголас тоже.       Илвинар прищурился.       — Твое ожерелье готово, я слышал? Время показать его. Тургон по-прежнему ищет мастеров для своей дочери.       Мэлетин нахмурился.       — Это не для Идриль ожерелье. Оно сделано для другой.       — А я отдал тебе секрет огранки именно для него.       — Ты не говорил, что хочешь ожерелье для Идриль Келебриндал!       — Ты забыл, как всегда. Я этого хотел с самого начала.       Илвинар задрал подбородок упрямо, а Мэлетин смотрел, потемнев лицом, желваки заходили, так сильно он стиснул зубы. Ну, наконец-то, хоть что-то выведет тебя из себя, почти довольно подумал Илвинар.       — Ты его не получишь, — отрезал Мэлетин.       — Это моя собственность. Ты сам сказал, я единственный мастер, ты — лишь ученик, и всё, что ты сделал, принадлежит мне. Всё что у тебя есть — принадлежит мне!       — Кроме души.       — Что?!              *синее пламя                     — Послушайте!  — Мэлле, с утра ушедшая на большой Рынок, вдруг вбежала в дом, растрепанная и взволнованная. — Случилась страшная вещь, главы Домов собирают Совет.       — Что произошло? — отвлекся Илвинар. Она смотрела на них — растерянная и немного не верящая в происходящее.       — Это Моргот. Он… у стен города. Он нашёл нас.                     *       Время потеряло плавность и помчалось рваными отрезками.       — Мы должны бежать, — как ни странно, это Илвинар.       — Мы должны остаться и защищать город, как говорит князь Тургон!  — это запальчивый Леголас.       Мэлле вертит головой, жадно и испуганно глядя на своих мужчин, но молчит. Мэлетин смотрит куда-то внутрь себя, и покачивает головой.       — Но сражаться с Морготом, — медленно говорит он.  — Он бросит против нас всю свою рать. Драконы, балроги, вампиры…       Илвинар машет рукой, перечеркивая его перечисления.       — Ты как всегда, только причитаешь.       Мэлле увидела как глаза мужа вдруг стали черными на мгновение, такой гнев в них сверкнул, а вот отец этого не заметил.       Мэлетин повернулся и вышел, не желая спорить. В мастерскую, забрать камни. Мэлле догнала его и удивленно смотрела, как он взял ожерелье с подставки, уже полностью готовое, переливающееся как звездный свет, и какое-то время не знал, что с ним делать, упаковать? Но куда девать футляр? А потом, словно решившись, он надел его на себя.       — Я вижу в твоих глазах страх?  — робко спросила она.       — Не за себя, — довольно спокойно ответил он, и она действительно видела, что никакой трусости, померещившейся отцу, там нет.  — Они не знают, с кем имеют дело. Надо забрать Леголаса и уходить из города. Это бессмысленная героическая смерть в ловушке.       Почему-то она поверила ему сразу и безоговорочно. Но когда они бросились искать сына, натыкаясь на метавшихся подмастерьев, — те тоже разбирали оружие, — оказалось, что его уже нет дома.       — Какое еще ополчение — рявкнул никогда не повышавшй голоса Мэлетин на её отца, — Ему двадцать лет, он ребенок! И не может сражаться.       Илвинар был уже в своем модусе великого нолдо и даже не отреагировал на зятя, повысившего на него голос.       — Леголас — мужчина, в отличие от тебя. И будет сражаться. Так же, как и я.       Лорд их Дома объявил сбор, герольд уже стучал в их двери. Илвинар командовал, собирая своих мастеров и подмастерьев в отряд, не обращая больше внимания на детей. Разберутся, оба взрослые.       Они потеряли какое-то время на его сборы и бессмысленные споры. Хотя спорила в основном Мэлле, Мэлетин больше не пытался. Когда же отряд Илвинара отбыл, и сам он с ними, они наконец остались одни и смогли прийти в себя. День уже перевалил за полдень к тому времени.       — Надо забрать его, и бежать.  — деловито обернулся Мэлетин к жене. Но вдруг его взгляд дрогнул и поплыл, как у пьяного.       — Что?  — испугалась она.       — Драконы, — прошептал он. — Они уже здесь.       Она завертела головой, но город был по-прежнему мирным, хоть и гудел как растревоженный улей.       — Нет ни дыма, ни огня, ни тревог. Ты не можешь ошибаться?       Он помотал головой, его лицо стало очень бледным и губы превратились в ниточку.       — Они здесь. За стеной.       Их взгляды медленно переместились на видимые с их места, с третьего этажа, Северные ворота. Мэлле обернулась на мужа растерянно:       — Что же делать?       — Будем сражаться, — мрачно процедил тот. — Как герои, — в словах звучал лютый сарказм, если она правильно поверила своим ушам.                            Им не потребовалось слишком много времени, чтобы собраться, она взяла лук, он один из клинков со стены в мастерской. Свою «зубастую» Драконью погибель.       — Где он может быть?       — У лорда Рога, наверное. А его ответственность как раз Северные ворота. Где бы он был?       — Площадь перед ними. Единственное место, где они додумаются сражаться, — он расстроенно покачал головой. — Тебе надо уходить, я его найду, и мы вас догоним. Есть тайный выход, не поверю, что ты не знаешь, где он.       — Я никуда без него не уйду — отрезала она, и он понял — спорить бесполезно.       Над городом вдруг разнесся грохот и сразу взвилась какофония из сигнальных труб — и за стенами, и изнутри. Откуда-то с юга ветер принес дым, а вот Северные ворота содрогнулись под ударом. Таким, что казалось, земля под ними задрожала.       — Великий Манве, что это? — севшим голосом прошептала она. Мэлетин не понял, что вопрос без ответа.       — Это Глаурунг. Отец драконов.       Бои охватили город сразу со всех сторон и вдруг, как пожары, быстрее, чем они успели добраться до площади. Глаурунг своим испепеляющим дыханием проложил себе дорогу сквозь ворота — и он там был не один. Все, как Мэлетин говорил — драконы, балроги, вампиры, волки. Все они и сразу, как сель, хлынули на белые улицы Гондолина, превратив их в грязные потоки. Чтобы перейти с одной стороны улицы на другую, нужен был бой. Найти в этой свалке одного единственного эльфа стало казаться невозможной миссией. Но они не собирались сдаваться.       Мэлле выпускала стрелу за стрелой, быстро и холодно как машина — но он схватил её за руку, придерживая.       — Остановись. Не втягивайся в бой, нам нужно другое, — и кивнул на крыши домов, плотно окружающих площадь, — нам лучше подняться туда, быстрее увидим, что нужно.       Она моргнула сначала недоуменно, потом взгляд прояснился: ну да, она-то уже решила биться до последнего, а он почему-то думал, как разведчик в тылу врага: просто выполнить миссию, и убраться в безопасное место.       Пробираться по крышам было действительно легче, меньше врагов, проще обороняться. Жаль, это работало только в одном месте — у площади, дальше в городе застройка становилась свободной, и с крыши на крышу уже нельзя было перепрыгнуть. Не с первого раза, но они нашли свою цель. Леголас в группе еще шестерых ратников оказался зажат в узком переулке — на них напирали орки, вооруженные дубинами и топорами, но узость улицы служила естественным препятствием для них. Однако, эльдар были в этом каменном кармане, как в ловушке — и она вот-вот должна была захлопнуться. Сражались они неистово. Леголас конечно же влез на возвышение, на какой-то архитектурный выступ в стене, и с навеса отстреливался. Пригодились все его призы и тренировки, промахов он не делал.       Родители были от него еще далеко, хотя оба рванули со всей возможной скоростью, а Мэлле еще и закричала:       — Леголас, держись!       Мэлетин подумал, что зря, но сказать ей не успел.       И показалось на мгновение, что шестерка успеет отбиться и без них. Они нашли выгодную позицию, рубились слаженно и безжалостно, орки, дезориентированные криками, развернулись и ослабили напор. Но в этот момент с соседней улицы, закончив свою схватку, через крышу дома перевалился один из драконов, ломая и круша все на пути, и обдал своих и чужих смрадным огненным дыханием, сразу уменьшив вполовину число сражающихся. Вслед за ним через проломы валило подкрепление. Леголас стоял выше всех, поэтому огненным дыханием его не задело, но сейчас и выбора не осталось — надо было прыгать вниз и ввязываться в рукопашную.       Отец чуть сам не заорал, прыгнув вперед огромным длинным прыжком, будто тигр, чувствуя как рвутся мышцы, и еще что-то рвется внутри, будто плотину прорывает, выпуская наружу неистовую, оглушительную жажду убийства.       Спрыгнув с крыши на улицу, еще до разлома, он потерял сына из вида, но знал, что он где-то впереди, и дорогу он проложит сквозь что угодно. Это походило на жестокий танец — выверенные, отточенные движения, никакого безумия, только ловкость и холодный расчет — и смерть, смерть, смерть в каждом ударе и повороте клинка.       Мэлле, оставшейся прикрывать сверху, показалось, что неповоротливые твари даже не успевают понять, что их убивает и от кого защищаться. Их было около двух десятков, и эльдар с такой поддержкой хватило бы минуты, чтобы все орки превратились просто в горы рубленого мяса. В тот момент, когда это уже почти произошло, и эльдар уже готовы были кричать, празднуя избавление, из-за спины Леголаса, за стеной вдруг поднялась морда еще одного дракона, и, открыв пасть, обдала их, к счастью, не огнем, но жутким воплем, от которого лопались барабанные перепонки. Леголас, конечно же, ввязался в драку, пробиваясь навстречу отцу, и этот вопль его отвлек, так что орк зацепил его краем своей секиры. Совсем краешком чиркнул, так легко, что он даже не почувствовал сильной боли — царапина. Рядом с ребром. Но Леголас упал с каким-то даже удивлением на лице, не веря, что мог получить рану. Мэлетин перехватил Погибель и просто метнул меч вперед, не думая, и клинок, повернувшись кругом таким же вращающимся движением, просто срезал орку башку. А других орков рядом уже и не было.       Добежав в несколько прыжков до сына, он рухнул рядом, хватая его на руки — и внезапно обнаруживая, что кровь из «царапины» хлещет настоящим потоком.       Эльдар некогда было стоять вокруг в почетном карауле, бой продолжался. Тот дракон, что своим криком напугал Леголаса, развернулся, и оказалось что у него есть всадник. Из проломов по обе стороны улицы хлынули новые орки, а край крыши, на который в беспокойстве наступила Мэлле, рухнул, увлекая её за собой на другую улицу. В конце улицы у выхода на площадь появилась еще одна группа орков, возглавляемая жуткой, будто пустой фигурой в черном — под капюшоном не видно было лица, и из-под складок одежды было видно только два клинка очень тонкой работы, сияющих мертвенно — холодным светом.                            Он ничего не замечал, схватив Леголаса и прижимая к себе — тот не мог говорить и только растерянно улыбался, будто оправдываясь, — ну так вышло, извини, папа. Медленно осознание неизбежности прокладывало себе дорогу в его мозг, так же медленно и неуклонно ломая все барьеры и плотины, которые он там выстроил. Память темной холодной водой затопила его. Память и бесконечное горе.       Нет.       Вдруг что-то произошло, показалось, что время остановилось. Но это все вокруг замедлились — будто на всех, кто был с ним рядом, навалилась невыносимая тяжесть, сковывающая движения и даже мысли. Все — и еще живые эльдар, и орки и дракон — всех будто невидимая плита придавила к земле, и давила всё сильнее, застилая глаза темнотой, заставляя останавливаться сердце от тоски — и сердца останавливались в буквальном смысле. И пока жизнь, вместе с всё чернеющей кровью, вытекала из Леголаса, жизнь всех, кто имел несчастье оказаться рядом, так же утекала, будто выдавленная невидимой рукой. Им не хватало воздуха, они не могли двигаться, не могли избавиться от чувства смертной тоски — умирали, как увядшие растения.       Только фигура в черном плаще могла двигаться легко. И она подошла к нему. Приложила осколок зеркала к губам Леголаса. Облачко дыхания осело на стекле, а потом испарилось.       Память, как молния обрушившаяся с небес, пригвоздила его к земле, и Трандуил выпрямился, потрясенный. Его сын? Мертв. Как он…       — Хватит умирать, мой лорд, — довольно холодно посоветовала Илль, протягивая ему клинки тем жестом, что протягивают руку, помогая подняться. — Пора возвращаться.       Медленно давящее ощущение развеивалось. Заклятие развеялось, но выжили не все. Всадник на полумертвом драконе отнял флейту от губ и одобрительно взглянул сверху вниз.       — Ты его удержал. Свой дар. Наконец-то.