Сто тысяч миль

      Удар сердца — и стыковочный шлюз разошёлся в стороны, выпуская из механических щупалец корабль. Мои внутренности скрутило так сильно, что хотелось сжаться в комочек и вырваться из плена ремней безопасности. Вдохнуть. Но я сидела смирно. В глазах напарников видела неуверенность. Предвкушение. Лёгкий страх.       — Текущая скорость — триста миль в час, сто двадцать миль до поверхности, — вклинился в тишину механический голос системы оповещения. — Включены боковые стабилизаторы и первичная система торможения, инерционные компенсаторы будут запущены при достижении семидесяти миль до поверхности.       — Приятного полёта, — пошутил кто-то из ряда справа. — Прибываем в пункт назначения «Ад» через двадцать минут тридцать секунд.       Волна нервного смеха пробежала по рядам. Корабль вдруг резко тряхнуло, он отклонился от курса, взяв левее, ремни натянулись, выбивая воздух из лёгких. Уэллс сжал мою руку, обмякшую на подлокотнике. Хорошо. Всё будет хорошо.       — Ты знаешь, что с земли даже соскребать будет нечего, если мы рухнем на такой скорости? Ты ничего не почувствуешь, расслабься.       — Никто не испытывал эту штуку в действии уже триста лет, понимаешь? А я почему-то в неё села.       Уэллс хмыкнул, давая понять: его не обмануть.       — Ты больше боишься Земли, чем смерти.       — По-моему, это одно и то же.       — Разве?       Нет, но мне было действительно страшно.       Я никогда не знала другого мира. Рассказы о нём напоминали старые легенды или пустые фантазии, а видео и фотографии в учебниках смахивали на плод компьютерной графики. Не было другого мира, других истин и других правил — для меня и для других одиннадцати тысяч человек на борту орбитальной станции «Ковчег».       Да, нас осталось всего одиннадцать тысяч. Возможно, мы были последними представителями своего вида, которые трусливо отсиживались в консервной банке на геостационарной орбите. Давно, очень давно человечество уничтожило мощнейшей световой волной термоядерных реакций Третьей Мировой, а редких везунчиков добило остаточное излучение. В той войне все средства были хороши: не обошлось и без «грязных» бомб, которые закончили начатое мегатонными водородными. Они не сносили города, не сжигали людей в щелчок пальцев — просто убивали радиацией, медленно и незаметно. С тех пор Земля молчала уже триста десять лет. Возможно, потому что говорить было некому — или никто даже не догадывается, что мы всё ещё здесь.       Но мы были здесь. И сначала нас было больше, пока неудачные попытки переворотов, острая нехватка ресурсов и особая демографическая политика не уменьшили население вдвое. Особенно жестокой была Первая Революция, когда двести восемьдесят лет назад канцлер покусился на одну из фундаментальных норм общества — принцип справедливости наказания — и даже за самую глупую провинность можно было отправиться исследовать космос без скафандра. «Ковчег» погрузился в анархию. Ведь какая разница, сколько ещё преступлений ты совершишь и каких именно, если угрозы хуже смерти уже не придумать? И это было страшно. В конце концов, законы пересмотрели, оставив высшую меру наказания только за две самые худшие провинности: государственную измену и изнасилование. С убийцами обращались иначе, превращая их в живых доноров крови и органов: чтобы негодяи продлили кому-то жизнь за счёт своей собственной, компенсируя нанесённый ущерб. Порядок восстановился сам собой. Слишком замкнутым было пространство, слишком много камер, систем мониторинга и свидетелей оказывалось вокруг. Кара была неизбежна.       Я всегда получала безоговорочное «отлично» от учителей, была одной из лучших в своём классе и, будь я кем-то другим, могла бы даже претендовать на место в инженерном или медицинском отсеке. Туда брали только лучших из лучших. Строгий проходной балл, до скрипа пустая история нарушений, никаких поблажек и, само собой, никаких «ну, посмотрим, может, что-то из тебя и получится». Следующей ступенью по порядку, но не по важности были профессии социальные: учитель — знаток людских душ, превращающий отдельную личность в полезную часть общества, и управленец — человек, который знает, куда идти и как именно туда добраться. Все мои сверстники страстно хотели пополнить ряды этих четырёх профессий, да и я тоже. Подсознательно, подчиняясь воле коллективного разума. Но я не могла. Как и ещё сотня таких, как я.       Нас готовили к другому. Нас учили усерднее и создавали более совершенными. Мои родители никогда не скрывали факта, что меня вырастили в инкубаторе, предварительно удалив из ДНК все «порченые» гены и участки, отвечающие за болезни и другие изъяны. Генные инженеры создали новое поколение «Ковчега», адаптированное под любую подлость: радиацию, физические нагрузки, травмы, гигантские объёмы информации для запоминания и анализа. Всего в эксперименте «Новое поколение» участвовало сто сорок пять эмбрионов. До восемнадцати дожило всего сто. Для нас определили совершенно особую миссию ещё в тот момент, когда каждый из нас плавал в пробирке в форме делящегося скопления клеток.       Мы должны были вернуть наш народ на Землю.       «Ковчегу» перевалило за триста лет, и мы держались только благодаря продуманной конструкции станции. Материалы корпуса с помощью особой химической реакции перерабатывались в сырьё, из которого в 3D-принтерах снова воссоздавались нужные детали. Однако этот процесс не происходил без потерь, и часть бесценного материала терялась в процессе переработки. Советники поняли: ситуация ещё не катастрофическая, но уже близка к ней. Ковчеговские сканеры годились мне в пра-пра-прабабушки, но справились с простым спектральным анализом атмосферы и поверхности планеты. Результаты были не идеальными, хорошими как максимум, но наши крепкие тела должны были выдержать всё. По крайней мере так казалось врачам в медотсеке, и лучше было не сомневаться в их выводах. Мы надеялись и на спутники, способные снимать поверхность, чтобы знать, что ждёт внизу: леса, джунгли или выжженная пустыня. Но связь с ними оборвалась задолго до моего рождения и так и не восстановилась.       Мы были почти как все, только учились драться по четыре часа трижды в неделю, смотрели тысячи часов фильмов о выживании и мире на земле, настоящей, твёрдой, проводили сотни минут в симуляторах каждую неделю. Мы просыпались каждое утро, зная, что может прийти день, когда мы покинем иллюзорно безопасный «Ковчег». Ведь когда он похоронит нас в космосе, отказавшись вырабатывать кислород — это лишь вопрос времени. Энергией станцию обеспечивали ядерные реакции, те же самые процессы, что когда-то убили миллиарды, до сих пор помогали выживать нам. Топлива для маленьких реакторов хватило бы на ещё втрое больший срок, но проблема была в ином. Замкнутый цикл реакций переработки углекислого газа в кислород, как и любой физический процесс, не проходил без потерь, и уже сейчас генераторы не потянули бы двадцать тысяч человек прежней численности «Ковчега». Даже сейчас многие приходили в медотсек со слабостью, головокружением, отсутствием аппетита. Моя мама, Советница Канцлера по вопросам медицины, иногда рассказывала мне о текущей ситуации. Сопоставить факты было несложно.       Мои отец и мама никогда не были семьёй, и я даже не ждала от них подобного. У нас на «Ковчеге» охотнее воспринимались сожительства с представителями своего пола. И в условиях с ограниченными ресурсами это казалось наилучшим решением. Никто, конечно, не запрещал общаться с противоположным полом и не принуждал ни к каким отношениям. Все сожительства обычно строились на дружбе, уважении и взаимной поддержке, а не на каких-то чувствах и страстях. На уроках этического воспитания последнее называли «бунтом гормонов» и призывали не поддаваться. Некоторые не справлялись, шли против общепринятых правил, жили нетрадиционной семьёй и потом даже рожали детей. Закономерный итог, но у меня вызывала неподдельный ужас мысль, что кто-то поселяется внутри живота, растёт там, питается ресурсами организма матери, а затем появляется на свет с невообразимыми для неё муками. И кто-то на это соглашался добровольно. Немыслимо. Я была почти готова и вовсе никогда не прикасаться к мальчикам, даже за руку не здороваться, чтобы не подхватить себе этого ужасного паразита. А «этим», тем самым, к чему так тянут гормоны, при желании можно было заняться с подругой без каких-то нежелательных последствий, если очень хотелось. Но мне, кажется, не хотелось. Пока. Или совсем. Строить свою жизнь на основе какой-то дурацкой страсти — это ли не кредо дикаря? Спокойствие и уверенность — вот что было действительно важно в будущем партнёре, а не сиюминутное желание, продиктованное давно побеждённой физиологией.       Я понимала всё это, так как мама не рожала меня традиционным садистским путём, генетики лишь использовали её яйцеклетку. От неё мне достались светлые волосы, голубые глаза и, пожалуй, ум, ведь она не просто так принадлежала к высшему руководству станции. С отцом меня не связывало почти ничего, кроме фамилии и генетического родства. Он, главный инженер «Ковчега», жил своей жизнью, лишь изредка уделяя мне совсем немного времени, а моим воспитанием занималась мама.       Совсем недавно одна из моих подруг предложила мне встречаться. Я согласилась из желания соблюсти Протокол, а также из чистого любопытства. Мы с Бри были вместе уже пару месяцев. Даже несколько раз целовались. Мне не слишком нравилось — странно, липко, пресно, абсолютно бессмысленно. Каждый раз я только сильнее разочаровывалась в подобном формате взаимодействия с людьми, недоумевая, как это вообще могло кого-то привлекать? Но ей, кажется, правда нравилось. Иначе зачем бы она тянулась ко мне первой? С чего бы вообще всё это предлагала? По её взглядам и объятиям в последнее время мне даже казалось, что она могла бы предложить мне создать семью. Я изо всех сил пыталась избежать подобных разговоров, в то же время не переставая думать, что было бы, если бы она всё же спросила.       Несмотря ни на что, ожидание неизбежного всегда проводило чёткую границу между нами, будущей экспедицией, и остальными подростками станции. Тайну нашего предназначения разглашать запрещалось, и из-за неё я всегда чувствовала между нами с Бри будто невидимую стену, которая не позволяла стать ближе. Пусть мне не хотелось делиться всем-всем, но само осознание, что я не могла, не давало забыться. Иногда я сильно расстраивалась, но в тот же момент думала: а что ещё сможет заставить мой взгляд гореть азартом также, как исследование нового и неизвестного? Прожить жизнь с пользой для общества на станции было не такой уж плохой перспективой, но возможность ступить на землю предков, почувствовать ветер и капли дождя на щеках, как писали в старых книгах и показывали в фильмах — от одной мысли замирало сердце. Эти чувства были достойны того, чтобы посвятить им целую жизнь.       Поэтому я бы никогда не променяла это даже на свою мечту о семье. Из-за нашей миссии. И из-за Уэллса — моего друга детства, такого же, как я, парня из пробирки «Нового поколения».       К своим восемнадцати с половиной он вымахал высоким, здоровым и широкоплечим. Его отец тоже был в Совете, как и моя мама, и с малых лет мы сдружились как раз потому, что нас объединяла общая тайна. Мы вместе мечтали, как покорим Землю, вместе грызли гранит наук, чтобы сдать тесты лучше всех, и отказаться от всего этого я не смогла бы никогда, пусть даже переменчивое настроение Уэллса в последнее время всерьёз меня пугало. Особенно гневные взгляды в сторону наших с Бри переплётенных пальцев. Несколько раз на прощание он обнимал и прижимал меня к себе как-то слишком… неправильно? От этих прикосновений внутри что-то неприятно замирало. С тех пор я стала держать дистанцию и списывала эти странности на то, что его родители были той самой «нетрадиционной» семьёй: у него были мать и отец разного пола. Бесплодные из-за беспощадной космической радиации, они взяли Уэллса себе на воспитание и приняли как родного. И теперь, на фоне «бунта гормонов», у него, похоже, конкретно сместился моральный компас. В предыдущий вечер танцев на верхних уровнях он грубо отшил подошедшего к нему с очаровательной улыбкой Нейтана, а затем и вовсе ушёл задолго до конца вечера, оставив нам с Бри на память свой прожигающий взгляд. Я боялась, что если он продолжит так себя вести, то кто-то заметит. Мама заметит. И запретит мне общаться с ним, а то и вовсе внесёт в группу риска нарушителей Протокола. Его. Моего лучшего друга! И разве не злом были эти чёртовы гормоны?       В день окончания нашего обучения, когда объявили о начале миссии, мама плакала, а потом сжимала мои плечи и гладила спину, и долго-долго смотрела. Да, она знала, что этот день придёт, но, разумеется, глубоко привязалась ко мне. Инстинкт защиты потомства, так ведь? Я тоже почти плакала, понимая: возможно, я в этих стенах последний раз. Возможно, мы не сможем удачно приземлиться или сгорим в атмосфере, возможно, нас убьёт радиация или какой-то голодный мутант, как только мы окажемся на поверхности. Корабль простаивал долгие триста с лишним лет, пусть и мог бы привезти нас обратно, если бы мы создали топливо на Земле. Был ещё один корабль, куда больший и работающий на ядерном топливе, который считался по-настоящему многоразовым, но хлам от старых спутников на орбите не так давно разбил критически важную часть теплоизоляции. Её можно было восстановить, но требовались и время, и ресурсы. Первого было достаточно, а вот второго — в обрез.       Нас собрали в главном зале «Ковчега». Уэллс держал меня за руку, пока наша «сотня» неуверенно прижалась к стене. По коммуникаторам Совет объявил общий сбор, и народ постепенно подтягивался, глазея на нашу униформу. Лучшие инженеры станции изготовили нам специальные костюмы, адаптирующиеся под температуру. В холоде они должны были греть, а в жару — охлаждать, не давая потеть. Ткань имела две возможных расцветки: светло-серую для наилучшей видимости со светящимися вставками и тёмную, маскировочную. Их можно было менять по желанию, просто надев костюм наизнанку. У каждого на руке уже был надет усовершенствованный коммуникатор с радиосвязью в пределах мили, а с помощью усилителя, который установили в корабль, диапазон расширялся в десять раз.       В зал вошла Бри, и на мгновение наши взгляды встретились. Мне не хватило смелости вынести шок и боль, что отобразились в её светлых глазах. А она быстро зашагала ко мне, пересекла большую часть зала и вдруг остановилась, не дойдя несколько футов, будто наткнулась на ту самую невидимую стену, что только что стала алмазно твёрдой.       Бри замерла между галдящей толпой ковчеговцев и нашей молчаливой «сотней», а потом озадаченно прошептала:       — Кларк… Как же так?       — Ты же знаешь, я не имела права, — растерянно ответила я, не в силах найти себе оправдания.       — Это нечестно. Почему ты позволила мне полюбить тебя? Чтобы сейчас улететь спасать мир и оставить меня в одиночестве?       — Бри, — это был крик о помощи, крик с просьбой прекратить, но звучал он сдавленно и шёпотом.       — Не надо. Ничего не говори. Я знаю тебя слишком хорошо.       — Я вернусь, Бри. Ты будешь ждать меня?       — Я не знаю, — порывисто бросила она дрожащим от слёз голосом и развернулась, чтобы исчезнуть в растущей толпе.       Никто из «сотенцев» не проронил ни слова. Я поморщилась под их сочувственными взглядами — они знали это чувство. Но от их жалости мне стало ещё хуже, потому что я поняла: всё действительно потеряно.       Первым появился Канцлер, за ним прошагали восемнадцать Советников. Каждый из них сегодня должен был потерять воспитанника. Так они расплачивались за власть и ответственность, и молча мужественно страдали, как и моя мама. Проходя мимо нашей шеренги, она легко сжала мою ладонь, будто приободряя, а я от этого почти расклеилась. Защипало в глазах, и в горле застыл ком. Советники встали в ряд у стены между нами и ковчеговцами, которые всё прибывали на важное собрание. Место в центре зала оставалось пустым — никто не рисковал занимать его. Только Канцлер Кейн шагнул вперёд, в самое сердце толпы, глядя на опасливо затаившийся и затихший народ.       Он усмехнулся:       — Знаете, что на самом деле забавно? Человеческая история чрезвычайно богата на самоповторы. Вы все помните историю из древних книг про Ноя и его ковчег, которые выстояли против Всемирного потопа? Долгие годы они скитались по водной пустоши на огромном корабле, пока не пришло время вернуться и возродить цивилизацию. Возможно, через сотни лет потомки будут рассказывать эту старую, древнюю историю на новый лад. Потому что наше время пришло. Прямо сейчас. Мы все знали, что станция «Ковчег» — это наше временное убежище, пусть и убежище на долгие несколько поколений. Каждый из нас всегда верил: однажды мы вернёмся домой, на Землю. И вот у нас за плечами три столетия в космосе, десятилетия исследований, годы планирования, тысячи часов бесплодных попыток достучаться до цивилизации молчаливой Земли. Пришло время набраться смелости, чтобы назваться гордым «земляне». Уже пора. Два дня назад на секретном заседании Совет принял решение инициировать проект «Исход» и отправить первую исследовательскую экспедицию на поверхность планеты.       Кейн замер, тишина звенела резонансом от его мощного голоса. Толпа не шевелилась, замлев, а затем вдруг кто-то неуверенно захлопал. Канцлер перевёл дух, заложил руки за спину и вновь заговорил:       — Эту сотню детей мы готовили долгие восемнадцать лет. Мы учили, воспитывали, вкладывали в них все те знания о родной планете, что у нас остались. Мы сделали их лучшими представителями человечества, избавив от болезней, от физической слабости, подарив исключительный интеллект. Мы научили их анализировать и принимать решения. Эта сотня детей — наши первопроходцы, как те, что в древности пробирались сквозь жаркие прерии и непролазные джунгли. Каждый из них мог отказаться: не явиться на сегодняшний сбор без каких-либо последствий. И все сто человек совершили поступок исключительного мужества, стоя теперь среди таких же героев. Они готовы рискнуть своими жизнями ради блага нашей цивилизации, ради нашего с вами выживания. Возможно, когда-то они расскажут своим детям про этот день. День, когда блудные земные дети вернулись под крыло родной планеты, покинув космический Ноев «Ковчег».       И он замолчал. Несколько мгновений толпа ошарашенно моргала, перешёптываясь, а потом засвистела и зааплодировала так, как я не слышала ни разу в жизни. Они смотрели на нас горящими восхищением глазами, кричали в нашу честь что-то неразборчивое. Канцлер сумел подсластить пилюлю, вдохновлённые улыбки сами собой нарисовались на наших лицах, но это были и улыбки горькие. Улыбки тех, кто решился на отчаянный шаг ради своих близких, рискнув всем, что было. Но сердце билось отчаянно быстро, когда толпа подхватила клич «Сотня!» и ритмично хлопала нам. Они гордились нами. Они любили нас.       Они тоже знали, что мы смертники, и отдавали последнюю дань.       — Телониус, Эбигейл, — Канцлер повернулся к ряду Советников и развёл руками в приглашающем жесте. — Окажите нам честь и определите офицерский состав экспедиции, как и положено по регламенту.       Мама нервно сглотнула, но быстро взяла себя в руки и с идеально ровной спиной встала рядом с Кейном. Советник Джаха поравнялся с ними парой секунд позже, ничем не выдавая своей тоски по улетающему сыну. Канцлер передал им список, мама взяла его первой и забегала глазами по экрану планшета. А затем нервно сглотнула ещё раз.       — Мы тщательно изучили результаты шести итоговых экзаменов и результаты вашего голосования. Составили рейтинг, и на его основании были выбраны восемь лучших студентов, — я никогда не слышала голос отца Уэллса таким неровным. — Прошу сделать два шага вперёд тех, чьи фамилии сейчас прозвучат.       — Рэйвен Рейес, — первое имя разрезало напряжённую тишину.       Смуглая черноволосая девушка шагнула вперёд. Я знала Рэйвен. Все у нас знали Рэйвен, а ещё лучше знали то, что она точно получит офицерский значок. В ней идеально сочетались авантюрный запал и рациональный ум. Она была лучшей в программировании и инженерном деле. Гордая улыбка Рейес, которая стояла вполоборота на два шага впереди нас, говорила: она это тоже знала.       — Джон Мёрфи, — прозвучало следующее имя.       Он шагнул вперёд горделиво и в чём-то расслабленно, с хитрым прищуром зелёных глаз оглядываясь на оставшихся. Джон тоже был лучшим, только немного в другом: неплохо дрался, принимал самые нестандартные решения, быстро соображал, идеально умел адаптироваться под любую ситуацию, а потому тут же квалифицировался как идеальный выживальщик. Выбор Советников был очевиден.       — Финн Коллинз.       Мы танцевали с ним на увеселительных вечерах несколько раз, и в те разы я поняла: я не могу оторвать от него глаз, несмотря на то, что Бри красивее его по десятку пунктов. Стоило ему только заговорить со мной — и сердце пропускало удар от безграничного обаяния и способности подобрать нужные слова. Советники выбрали нам переговорщика?       — Монти Грин.       Советника Ханну Грин, отвечающую за продовольственный сектор, знали все, как и её сына. Именно их усилиям мы были обязаны за каждый завтрак, обед и ужин. Кто-то мог не любить Гринов, но уважали их все. Кто-то в шеренге даже похлопал, приветствуя гения селекции, агрономии и инженерии в рядах офицеров.       — Джаспер Джордан, — прозвучало очередное имя, и светлокожий парень с кучерявой шевелюрой занял место рядом с Монти.       Все знали, что они всегда вместе: не то друзья детства, не то пара, что уже всерьёз думала о семье. Такие вопросы задавать было не принято. Да и правда никого не касалась.       — Харпер МакИнтайр. — Вперёд шагнула худенькая русоволосая девушка.       За время обучения я её почти не запомнила. Только её выдающиеся баллы по ботанике, зоологии и неплохие результаты в геодезии. Её спокойствия и молчаливой покорности нашей общей мечте не доставало излишне взволнованным Мёрфи и Рейес.       А затем я вздрогнула, когда следующим тишину разрезал голос моей матери:       — Кларк Гриффин.       Ладони вспотели, а ноги, словно по инерции, отмеряли два шага вперёд. Я? Офицер? Совру, сказав, что никогда не думала об этом и не мечтала заполучить офицерский значок. Я хотела этот чёртов значок и всю жизнь к этому шла. Но, получив, вдруг засомневалась: а вдруг результаты экзаменов ошиблись? А вдруг я не тот человек?       — Уэллс Джаха.       Пополнив нашу малочисленную шеренгу, Уэллс первым делом успокаивающе мне улыбнулся. Это напугало ещё сильнее. Теперь мы несли ответственность не только друг за друга, но и за ещё девяносто два человека. Впитанные с рождения субординация и дисциплина заставят их слушаться нас. Строгие правила были у нас в крови, как и уважение к вышестоящим, и отсутствие эмоциональных бездумных порывов. Космос смертелен, если творить в нём, что вдумается. Всего лишь эволюционная необходимость.       Мы все тревожно переглянулись, когда нам раздавали значки. Нас было чётное количество, а Советники не торопились называть главу экспедиции. Значит, ждали, что мы сами выберем канцлера, как в настоящем Совете. Возможно, уже по прибытии на Землю. Если всё-таки сделаем это и приземлимся, не разбившись в лепёшку.       Нам дали сутки на то, чтобы попрощаться и закончить все свои дела, но после общего сбора я чувствовала себя безумно уставшей. Не было сил думать, не было сил идти к Бри с повинной. Наверное, она никогда меня не простит, если я не приду попрощаться — эта мысль съедала меня изнутри. Но я почему-то не шла.       — Мы же увидимся ещё раз? Вы спуститесь к нам? Я так боюсь, мам.       — Тише, моя дорогая, тише. — Она обнимала меня так, как в детстве, когда мне снился страшный сон о разрушительной Третьей Мировой после многих часов изучения истории нашей цивилизации.       Мы с ней обе знали: стоит мне покинуть нашу каюту — и я не позволю себе сомневаться, бояться, трусить. Но пока что я изо всех сил цеплялась за прежний мир, где ещё не нужно было сражаться за жизнь. Где можно было обнять маму. И даже отца, который вдруг появился на пороге и тут же пожал мне руку.       — Горжусь твоим назначением, Советница Гриффин. Не подведи нас.       Я посмотрела на его почётную нашивку и улыбнулась:       — Горжусь быть твоей дочерью, главный инженер Гриффин.       Он всё ещё не отпустил мою руку, перевернул её ладонью вверх и положил на неё два металлических ободка. Один — маленький с крошечными блестящими камешками, второй — побольше диаметром и попроще, без украшений. Я удивлённо смотрела на подарок. Кажется, раньше это называлось кольцами?       — Их привёз с Земли на «Ковчег» самый первый астронавт Гриффин. Его жена погибла ещё до Третьей Мировой, вот он и забрал с собой в космос память о ней. Это их обручальные кольца, которые передавались у нас на протяжении поколений, — я помнила про земную традицию нетрадиционных семей обмениваться кольцами в знак верности. У нас на станции это не прижилось по причине дефицита колец и, пожалуй, бесполезности, но сердце всё равно сжалось, когда отец согнул мои пальцы, пряча в них реликвии: — Я знаю, это глупо, но, надеюсь, там, внизу, ты найдёшь кого-то, кто достоин носить второе кольцо. Первое по праву твоё.       — Но его размер слишком большой для девушки, — замотала головой я.       — Уверен, ты что-нибудь придумаешь, — усмехнулся он и обнял меня впервые в жизни.       И вот корабль проекта «Исход» мотало из стороны в сторону, ремни безопасности натягивались и скрипели, сдавливая внутренности. А я всё гладила золотистый ободок с шершавыми, почти острыми камушками и почему-то ужасно скучала по Бри. Я бы, наверное, выбрала её без колебаний, если бы не летела к поверхности Земли на скорости двести восемьдесят миль в час.       Все вздрогнули, когда раздался глубокий звук сирены, и после очередного рывка корабля механический голос слишком спокойно произнёс тревожное сообщение:       — Внимание, системный сбой. Невозможно включить инерционные компенсаторы автоматически. Торможение неэффективно, внимание, торможение неэффективно. До поверхности восемьдесят миль. С текущей скоростью войдём в стратосферу через пятьдесят восемь секунд.       Сердце застыло в груди. Кто-то должен был добраться до пульта управления и разобраться, что происходит. Без компенсаторов у нас мог быть шанс только если корабль рухнул бы в воду — так нам рассказывали инженеры. Проблема была в том, что никто не знал, куда мы рухнем и осталась ли на Земле вода в принципе. Мой взгляд застыл на светящейся приборной панели в нескольких метрах. Почему Атом, которому доверили управление кораблём, бездействует?       — Что ты задумала? — забеспокоился Уэллс, когда я вытащила свою ладонь из его. И тут же всё понял по моему решительному виду: — Даже не думай об этом, Гриффин, не смей! Ты что, не знаешь, что с тобой станет, когда система выпустит аварийный парашют? Что ты…?!       О да, я знала. Меня со всей дури приложит к стене или потолку, когда корабль резко потеряет скорость. Скорее всего, я не выживу или получу тяжёлые переломы. Но и без компенсаторов шансов было немного. А я отчего-то вдруг очень захотела жить, пока все остальные предпочитали испытывать судьбу в безопасных путах ремней. Я схватила рычаги аварийной эвакуации, и тиски разжались, выпуская меня. Сколько там до стратосферы, пятьдесят восемь секунд?       Я рванула по коридору и увидела, как кто-то отстегнулся в ряду напротив. Рэйвен. Но я не остановилась. Бежала дальше, пока не уткнулась в полную кнопок, экранов и индикаторов панель. Ярко-красным мигали несколько десятков огней, предупреждения и ошибки сыпались по экранам. Атом обмяк в кресле без сознания, скорее всего, не выдержав перегрузки при падении.       — Быстро включи реверс двигателей и отключи подачу жидкого кислорода. Живо! — скомандовала Рейес, подлетая к правой консоли.       — Что?! Ты спятила?       — Живо! — ещё раз крикнула она.       «Уже сорок восемь секунд», — напомнила себе я. — «Сорок восемь секунд до парашюта». Мы оттачивали знание рычагов и кнопок до тошноты. Я знала детальный порядок. Вниз, вверх, вправо, зелёная кнопка.       — Включён обратный ход, — пробормотала система, и нас тряхнуло и прижало к полу. Рейес не отрывалась от пульта и что-то напряжённо строчила на клавиатуре. — Ошибка запуска системы управления клапаном сброса давления. Тестовый запуск компенсаторов успешен.       — Обратно! — скомандовала она, но я и без её инструкции уже включала режим торможения. Система бормотала что-то под потолком, Рейес ругалась ей в такт и выкрикивала команды. Кому-то следовало сесть в кресло пилота. Рейес следовало. Но у неё не хватило мужества выкинуть Атома на произвол судьбы. На смерть. Через двадцать. Девятнадцать. Восемнадцать…       — Инерционные компенсаторы успешно запущены. Текущая скорость — сто миль в час. Аварийный парашют будет выпущен через десять, девять…       Сердце билось где-то в горле, когда я дрожащими руками пыталась застегнуть ремни. Я успела защёлкнуть только один, когда система прокричала о парашюте, и нас так дёрнуло вверх, что внутри всё скрутилось в тугой сосущий узел. Ещё сильнее всё сжалось, когда я представила: никаких ремней. Металлические стены и потолок. И я.       — Ты ненормальная, — подтвердил Уэллс.       А потом мы с грохотом рухнули на Землю, и такой жуткий скрежет металла я слышала впервые. Нас снесло куда-то вбок и протащило в сторону. А потом всё затихло. Вокруг повисла самая страшная тишина в моей жизни. Мы уже умерли?       — Внимание! Повреждены первый блок двигателя, боковые ускорители, уничтожена обшивка сектора 5-C, 5-В, 5-Е второго уровня. Приземление прошло успешно. Температура за бортом составляет плюс пятнадцать градусов по Цельсию.        Вздох вырвался из груди сам собой. Ремни расщёкнулись автоматически. Я смотрела в широко распахнутые глаза Харпер и Монти напротив, Уэллс справа от меня тихо засмеялся. А потом мы захлопали, потому что больше не знали, как выразить это чувство всепоглощающего восторга.       Мы — Сотня. Мы — живые. И мы — дома.