Формулы

«Я почти что закончила медицинский и знаю, к чему приводят поломки в генетическом коде. Если мутация серьезная, то человек обречен. Мне повезло — моя совсем маленькая и почти не мешает жить, но иногда кажется, что меня лишили голоса. В лаборатории все хотят разорвать связь с соулмейтом, а я хотела бы наладить ее и быть услышанной. Я знаю, что вы умеете хранить секреты, доктор Котли. Я тоже умею». — Грейс, тебе слово. В лаборатории так светло, что кажется, что весна рядом. И правда, февраль подкрадывается к концу, с каждым днем вручая им чуть больше солнечных минут после полудня. Котли ставит меловую доску перед ними — смело стирает все, что было написано ими ранее и отряхивает руки от мела. Никто, кроме Бел, не замечает, что он перестает носить перчатки — и от этого на душе у нее и грустно, и хорошо. Он садится на место Грейс рядом с Бел, и она чуть отодвигается — так, чтобы не соприкасаться с ним коленями. Думает, что это глупо, но чувствует себя так в безопасности от самой же себя. Грейс легко занимает место Котли и перед тем, как начинает говорить, делает глубокий вдох. — Итак, дорогие коллеги, — она мягко улыбается, думая, как забавно это звучит, и продолжает, тут же возвращая себе серьезность, — доктор Котли попросил меня тщательно изучить молекулярно-генетическую природу соулмейтов. Я подготовила подробный отчет, с которым вы можете ознакомиться в печатном виде, — она кивает на стопку листов, что лежит на одном из столов. Когда взгляды слушателей возвращаются к Грейс, она слабо улыбается и продолжает: — Но я понимаю, что никому, кроме доктора Котли, это читать не будет интересно. Поэтому я кратко вам расскажу про механизмы, что происходят у каждого из нас, когда исполняется четырнадцать. Она берет в правую руку мел. Изящно, мягко касается им зеленой поверхности доски. Так, что буквы связываются в слова бесшумно, оставляя после себя белую пыль на руках. — Работа генов активируется при достижении четырнадцати. Механизмы, впрочем, неизвестны. У соулмейтов идентичны именно аллели генов. Кто-то когда-то играл на спор с эволюцией и выиграл. Надписи, что появляются у нас на руках — это белковые продукты генов. Система их работы неизвестна тоже. — В общем, ничего не известно? — уточняет Мидж, и Грейс неловко ей улыбается, крутя мелок в руках. — Ну, в общем-то, известно, что INK-белки переносят чернилоподобные вещества, которые потом и складываются в слова. Пожалуй, нам больше знать и не нужно — чтобы разорвать связь с соулмейтом, достаточно воздействовать или на эти гены, или на белки, или прекратить синтез чернилоподобных веществ. Три варианта, и… — Я предлагаю воздействовать на белки. Природа чернил не изучена, к тому же, к такому способу лечения можно будет быстро выработать резистентность, заменив одни чернилоподобные вещества другими, — говорит Бел и старается не смотреть на Котли. — Согласен. Воздействие на гены опасно и запрещено, и оно может быть очень непредсказуемо, — поддерживает ее Оливер. — Да уж, а хотелось бы пожить подольше, — отвечает Мидж и тянется к листам, что принесла Грейс. Хочет что-то поискать, лениво перелистывает страницы, внимательно рассматривая разные схемы. Все молчат пару мгновений, и Бел добавляет немного-дрожащим голосом — ее мысли наконец-то обращаются в ощутимые слова: — Что насчет препарата по типу генно-инженерных биологических? — Расскажи, Бел, — приободряет ее Грейс. Бел кивает ей и продолжает: — Если мы создадим молекулу на основе антитела к INK-1, на которую можем прицепить наш препарат и доставить его прямо к месту синтеза белка? — Точечное воздействие, не придется угнетать синтез белка по всему организму, это будет безопаснее, — подхватывает Мидж, и глаза ее загораются новой идеей. — Мне нравится ход ваших мыслей. Почему INK-1, Бел? — Котли встает со своего места и подходит к Грейс. Забирает мел из ее рук и благодарит коротким, но искренним: — Спасибо, Грейс. — Вам ли не знать, что он самый изученный на данный момент. Грейс возвращается на свое место, а Котли теряется в плане исследования, что он энергично и быстро расписывает на оставшемся месте. Все узнают его — это то, что было когда-то на стекле вытяжного шкафа, но сложнее, продуманнее и хитрее, и в то же время ужасно лаконично. Оливер подается вперед, рассматривая одну из стадий. Хмурится, но в то же время — слегка, совсем чуть-чуть, по-своему восхищается. — Пока что это — наш план. Будем ориентироваться на INK-1, Бел. Есть предложения или возражения? — По ходу работы точно появятся, — говорит Оливер. Они начинают работать быстро и очень слаженно. За несколько недель без Котли все смогли понять, кто лучше работает в молекулярной, кто хитрее организовывает эксперимент в клеточной, кто быстрее проводит анализ in silico. Солнце клонится к горизонту, когда первый этап синтеза аккуратной химической установкой прячется за стеклом вытяжного шкафа — колбы хитро переливаются синим и золотым, взволнованно переговариваются-перестукиваются из-за тревожной магнитной мешалки. Котли снимает халат — аккуратно перекидывает его на свободную руку и говорит: — Коллеги, я жду от вас теоретические главы ваших дипломов к концу следующей недели. Все разбредаются как-то быстро. Мидж спешит дописывать еще не начатую первую часть, Оливер и Грейс уходят вместе, что-то тихо обсуждая друг с другом, и Бел единственная, кто остается. — Останетесь допоздна? — спрашивает его она, облокачиваясь на стол. Он смотрит на время — почти что девять, и кивает ей. — Кто-то должен. Нельзя оставлять синтез без присмотра. — Я составлю вам компанию, — не предлагает, говорит она. Котли вскидывает брови — смотрит на нее чуть свысока, но в глубине души понимает, что вовсе не против компании: — Я так понимаю, у меня нет права голоса. — Это все ваш чудесный кофе. Они работают в уютной, самой комфортной тишине. Котли читает старую потрепанную книгу — страницы шероховатые, шрифт так и норовит убежать со строчек. Бел изучает пробы на масс-спектрометре — меняет виалу за виалой до тех пор, пока рядом с ней не собирается целая их семья с проколотыми бело-синими шапочками. Она с удовольствием потягивается, прогибаясь в спине и распрямляя руки. Чувствует себя очень гибкой и пластичной и прячет сонную улыбку в плечо. — Что читаете? Котли закрывает книгу. — «Игру в бисер». Она кивает ему, улыбается. Игрой в бисер, пожалуй, можно было назвать то, чем они здесь все вместе занимаются. Только вместо хрустальной Касталии их лаборатория на третьем этаже — ближе к солнцу и небу. — Гессе, неплохо. В вашем стиле, доктор Котли. Котли улыбается ей уголком губ, словно его улыбка — это загадка, которую может разгадать только она. — Читала? — Давно, — она хмурится, рассматривая разъехавшийся пик на хроматограмме, а потом снова поворачивается к нему. — Но могу убить вам всю соль книги одним стишком, так что не злите меня. — Тебя вообще-то легко разозлить, Бел, — задумчиво замечает он. — И это вам точно не на руку. Он пропускает ее колкость и встает со своего места — оставляет книгу на столе, берет с собой пиджак, оставленный на спинке стула и кивает ей. — Пойдем, пройдемся до автомата. Бел смотрит на него пару мгновений, думает, что хочет отказаться, а потом решает, что небольшая прогулка ей вовсе не повредит, и закрывает программу на компьютере. Они выходят из лаборатории, как кошки — тихо, легко идут по ужасно белой, сверкающей плитке. Ночь выдается светлой и чистой, такой, что луна заглядывает во все окна и светит нежно и грустно — покрывает все на свете невесомой, газовой, звездной тканью. Они идут рука об руку, и Котли приоткрывает перед ней двери. Бел думает, что теперь ей почти не неловко. Думает, что сейчас чувствует себя на своем месте. У автомата со сладостями и перекусами ожидаемо никого нет. Выбор огромный: либо вафли, либо батончик с арахисом — видимо, голодные студенты опустошили его еще днем. — Мне нравится в университете ночью, — Бел перекатывается с носка на пятку и понимает, что оставила карточку в лаборатории — хлопает по карманам халата, но ничего не находит. Котли краем глаза замечает ее действия, но ничего не говорит. — Здесь спокойно, — отвечает он и присматривается к ассортименту, чуть щурится с непривычки и от темноты. — Тебе батончик с арахисом или вафли? Бел успевает ответить прежде, чем подумает — видимо, отсутствие ужина сказывается на уровне наглости. — Батончик. Вы угощаете? Котли оборачивается к ней, смотрит вдруг как-то серьезно. Говорит медленно, так что она сразу понимает, о чем он: — Считай, что это благодарность за твои извинения. — О, — она ничего не успевает сказать, и, если честно, не знает, должна ли, как он продолжает. — А себе я возьму вафли. Так, двадцать четыре. Они ждут, пока пройдет оплата, пока выпадет батончик и упаковка вафель. Слишком долго, мучительно долго — Бел нравится с ним молчать, но от этого она чувствует себя еще более неловко. — А ты что читаешь? — он наконец-то забирает их ужин и отдает ей батончик. Едва касается ее руки, но ей хватает мгновения, чтобы понять, что его пальцы холодные. — Сейчас я человек фильмов, — она борется с желанием открыть батончик прямо здесь. — Хичкок, Кубрик, все такое… Он понимающе кивает ей и смотрит с интересом. Бел борется и проигрывает. Открывает батончик, когда он спрашивает: — «Головокружение» или «Окно во двор»? — Я думаю, что «Марни», — чуть смущенно отвечает она и пробует шоколадку — арахис горчит. Котли отчего-то усмехается и хитро смотрит на нее: — Значит, мне нужно быть аккуратнее со своим бумажником? Она отвечает сразу же — впрочем, как и всегда: — Только если вы собираетесь жениться на мне. Неловкая пауза следует за ними до тех пор, пока они не возвращаются в лабораторию, а потом и в его кабинет. Бел чувствует себя идиоткой, когда он ей ничего не отвечает — чувствует себя еще большей дурочкой, когда он аккуратно, почти ласково подает ей кружку с чаем — из пакетика, зато черный и с лимоном. Для кофе уже слишком поздно. — Осторожно, горячий. Она благодарно кивает ему и делает глоток. Чай и правда горячий, но такой ей нравится даже больше. Лимон колесом вращается в чашке — отрезанный круглой, солнечной, почти мармеладной долькой — крутится-вертится беспощадной, хитрой госпожой Судьбою. Он выпивает две уже знакомые ей таблетки, и Бел морщится, когда морщится он — хочет что-то спросить, но молчит. Запивает свой неуместный интерес. Котли смотрит на часы, а Бел смотрит на него — уже знает, как он поднимает левую руку и чуть приподнимает рукав рубашки. По тому, как он устало хмурится, понимает, что уже далеко за полночь. — Тебе придется ехать со мной, метро уже точно закрыто. Она прячет усмешку за чашкой. — Надеюсь, вам придется сделать достаточно большой круг, чтобы вернуться домой. Они выходят из университета. Бел забирает пальто в гардеробе, где давно уже никого нет, и выключает за собой свет. Идет обратно аккуратно, переступая швы на плитке, прячась от призраков и теней — перескакивает со ступени на ступень и встречается с ним уже на выходе. Охранник смотрит на них то ли жалобно, то ли с подозрением, но ничего не говорит. На улице почти что тепло — это одна их тех удивительных, стеклянных ночей, от которых веет скорой весной — сухой, смелой и полной любви. Одна их тех ночей, когда воздух настолько теплый после прошедшей зимы, что впервые можно дышать без опаски. Они обходят почти всю парковку, прежде чем находят его машину — черный, классический и консервативный седан. Он открывает перед ней переднюю дверь и Бел думает, что тысячу лет не ездила на переднем сидении. Котли садится рядом с ней, закидывая на заднее сиденье сумку с ноутбуком. В салоне пахнет яблоками, в бардачке спрятаны солнцезащитные очки и антисептик для рук, и все это кажется Бел простым и понятным, отчего-то очень близким. — Мне нравится ездить по ночному городу, — замечает он, когда они собирают три зеленых кряду. Бел отчего-то смеется и говорит ему: — Только не говорите, что у вас краденые права, — она улыбается так, что на щеках появляются милые ямочки. — Это будет нашей маленькой тайной, Бел, — подхватывает он и прибавляет скорость. Они проезжают через центр и через Темзу — спящую, спокойную, переливающуюся в лунном свете. Она похожа на огромную, дремлющую, вечную змею. Бел засматривается на нее и чуть не пропускает поворот. — Вот здесь налево, — Котли понимает ее почти с полуслова, как будто когда-то уже был в этом районе. Сворачивает и останавливается у маленького коттеджа, в котором Грейс и Бел снимают квартирку — две комнаты и маленькая кухня, домашних животных не разрешается. Они молчат, пока он глушит мотор, и только потом Бел неловко говорит: — Что ж, на чай не буду предлагать зайти, Грейс и так странно на нас смотрит. — Что-то мне подсказывает, что она рано или поздно догадается, — легко отвечает он ей, и Бел понимает его. — Я знаю, — шепчет она ему и пожимает плечами. Поворачивается к нему, чуть подается вперед — просто потому, что хочется. — Но мы не делаем ничего запретного. — Да, ничего запретного, — эхом вторит он ей. И заправляет выпавший, непослушный локон ей за ухо — не успевает себя остановить, прежде чем тянется к ней. Задерживается костяшками пальцев на ее щеке — она горячая, как тлеющий уголек. Бел не шевелится, боится то ли спугнуть его, то ли испугаться самой. Закрывает глаза и тихо вздыхает. Когда она открывает глаза, его уже нет. Котли выходит из машины, обходит ее. Пробегается пальцами по капоту и открывает перед Бел дверь. Она не сдерживает хулиганскую улыбку ему в ответ и выходит, игнорируя поданную им руку. Их прощание становится таинственным ритуалом, без которого утро больше не наступит. Она говорит ему тихо, так, чтобы слышала только ночь и Котли: — Добрых снов. — Доброй ночи, Бел. Он остается у машины до тех пор, пока она не зайдет в дом. Его прикосновение горит звездной пылью на ее щеке и не смывается даже самым яблочным мылом.