Формулы

Котли собирает всех на закате — на часах почти шесть, и работа в лаборатории странно, непривычно рано закончена. Он опирается на стол перед доской, расслабленно смотрит на всех собравшихся и говорит: — Коллеги, первый этап исследования завершен. Наши клеточные культуры чувствуют себя чудесно, мы можем переходить к испытаниям на млекопитающих. Они переглядываются и не могут сдержать счастливые, такие искренние и яркие улыбки, что он улыбается вместе с ними. Грейс раздается аплодисментами — легкими, негромкими, но их подхватывает Оливер, а затем и Мидж. Они аплодируют друг другу, и чуть погодя Бел присоединяется к ним — смотрит на всех и каждого и думает, что они стали одной командой и от этого на душе у нее становится светлее. Мидж встает со своего места и громко предлагает: — Не хотите это отпраздновать? Давайте поужинаем вместе? — Отличная мысль, Мидж, — подхватывает Бел, — у тебя или у нас? — У меня, конечно, — деловито отвечает Мидж, уже вовсю планируя их вечер. — Я приготовлю лазанью, закажем китайскую еду, — она берет свою сумку и смотрит на Котли хитро, немного строго, очень важно. — Доктор Котли, вы первый приглашенный. Он мягко улыбается ей и переводит взгляд на Бел — смотрит на нее чуть серьезнее, так, будто хочет что-то сказать. — Я постараюсь прийти, мисс Брайан. Бел понимает его. Тревожно оглядывается на Адама, который ждет ее, когда все уходят — спешат скорее оказаться дома после стольких трудовых дней. — Бел, идешь? — он смотрит на них отчего-то настороженно, как-то опасливо, и Бел ужасно не хочется ему врать. Но Котли стоит за ее спиной, и она крепко сжимает сумку в руках: — Я… мне нужно обсудить коллоквиум с доктором Котли, я догоню. Когда дверь закрывается за Адамом, он смотрит на нее наигранно безразлично: — Хотите рискнуть уже сегодня? — ищет ручку в кармане халата, но Бел опережает его. Пожимает плечами — пока он говорит, она уже все понимает. — Это безрассудно, Бел. — Жаль, а я уже написала список покупок на ужин. Он понимает, что привычно проигнорировал жжение на ладони, только когда смотрит на нее. Понимает, как привычно ее почерк смотрится на его руке. Он быстро пробегается по тексту и легко улыбается ей: — Я добавлю шампанское. Она улыбается ему — так широко и ярко, что внутри все переворачивается. Они проходят в его кабинет, и Бел не знает, не помнит, что она чувствует, когда он добавляет пару капель в воду в уже ее кружку — белую, с логотипом Кембриджа. Знает только то, что она чувствует ужасный, сковывающий холод — такой, что пальцы не сгибаются вовсе. Она выдыхает медленно, с таким трудом, будто разучилась дышать, и берет кружку в руки. Котли стоит напротив нее. Привычно опирается на подоконник, держит свою кружку двумя руками и задумчиво смотрит на нее. — Ваше здоровье, доктор Котли, — салютует ему Бел, путаясь в четырех словах. Она старается быть храброй, но ей так страшно. Вдруг думает, что вместе с их связью она потеряет маленькую чернильную частичку себя, и от этого становится больно. Он думает, что ему хочется полить давно засохший цветок на подоконнике, или случайно опрокинуть кружку, но он только хитро улыбается ей: — За тебя, Бел. Они выпивают воду одновременно — быстро, залпом, и смотрят друг на друга так, будто ничего и не было. Она не знает, что ему сказать. Вещество горчит и освежает одновременно. Ему хочется сказать многое и не отпускать ее никогда. За спиной у Котли садится солнце — редкое, тусклое мартовское солнце. Закат чихает слабым, легким снегом, словно пудрой, на красные крыши. Они смотрят друг на друга и не сразу понимают, что тишина в кабинете исчезает — кто-то настойчиво и долго звонит ему. Он не торопится брать телефон, но проходит пять, пятнадцать секунд, как Котли отвечает на звонок, и тут же меняется в лице. — Доктор Уилкс? — Бел хмурится, думает, что где-то слышала это имя, но не переживает насчет этого, в конце концов, это просто его деканские дела. Он молчит, что-то сосредоточенно слушая, а затем прижимает телефон к груди и говорит ей — тихо, но отчетливо: — Я вернусь, и мы отпразднуем нашу свободу, Бел. Он уходит очень быстро, словно случилось что-то срочное — срочнее решения их судеб, и оставляет ее в своем кабинете. Опрометчиво, но, пожалуй, он настолько ей доверяет, что ни о чем больше не думает. Бел понимает, что у нее вовсе нет сил стоять, и падает в кресло. Думает, что должна чувствовать облегчение — как груз с плеч, как сорванная с запястья веревка, но все, что она чувствует — звучит разбитым, крошащимся под ногами хрусталем. Ей кажется, что она сделала самую большую глупость в своей жизни — не дописала в списке покупок творожный сыр, и она смотрит на свою левую ладонь. Смотрит-смотрит-смотрит и боится моргать, потому что вот-вот все, что там написано — пропадет. Она знает, вещество попадает в кровь в течение сорока минут и начинает действовать в течение часа. Вещество попадает в кровь — она смотрит на свою левую ладонь. Солнце уходит, скрывается за серыми, зимними облаками, и ладонь надевает серую вуаль. Свет исчезает — в течение сорока минут. Она проводит пальцами по своим же строчкам, что не стираются, что норовят остаться с ней навсегда — и начинает действовать в течение часа. Она не смотрит на часы, но знает, что прошло уже достаточно времени — может быть, их расчеты были неверны? Котли все нет, даже когда фонари, что ниже платанов на голову, загораются нежным оранжевым. Даже когда за окном начинается такая вьюга, что все исчезает, и Бел вдруг кажется, что она одна в целом мире, и мир ее ограничивается маленьким уютным кабинетом. Надписи не исчезают. Она смотрит на свой осточертевший почерк и на его, изящное и аккуратное «шампанское» и нервно, чуть отчаянно трясет запястьем, сбрасывает всю тревогу и все напряжение. Проводит руками по голове, убирает волосы в неловкий, небрежный пучок и проходится по кабинету. Ей хочется занять себя. Ей нужно занять себя до тех пор, пока она самолично не стерла надписи, и она легко находит то, что может поглотить ее целиком — черная тетрадь в верхнем ящике его стола. Бел почти не колеблется, когда берет ее в руки, и даже не чувствует себя вором, когда комфортно устраивается в его кресле. В конце концов, он сам ее здесь оставил. Она перечитывает свое письмо и искренне смеется — это было так давно, находит письмо Грейс и задумчиво скользит рукой по ее ровным красивым строчкам. На письме Оливера она останавливается дольше — думает, какой он странный. Странный, но честный, и от этого на душе у нее становится хорошо. Письмо Мидж ей известно едва ли не дословно, потому что она потом его пересказала, и Бел на нем долго не задерживается. Быстрее перелистывает страницы c интересом исследователя, что нашел древний манускрипт, и наконец останавливается. Почерк Адама знаком ей давно. Чуть детский, округлый, очень понятный — добрый. «Я не особо верю в соулмейты, но верю в любовь. Мои родители не родственные души, но я никогда еще не встречал такой гармоничной пары. Мне нравится кое-кто, и она проводит столько времени здесь, что я не вижу другого выхода, кроме как работать вместе под вашим началом. Ее соулмейт не отвечает ей много лет, не знаю, кто этот придурок, но было бы здорово помочь ей избавиться от него. Не знаю, как вы будете отбирать студентов в свою лабораторию, но надеюсь, что мою искренность вы оцените. Если честно, она мне не просто нравится, она — намного больше, чем симпатия…» Бел медленно закрывает тетрадь. И чувствует, как внутри все переворачивается — китайский ресторанчик, чертов Паркинсон становятся такими понятными, такими ясными, кристально-прозрачными, словно она все это время смотрела на все с закрытыми глазами. Ей становится так ужасно жаль Адама — она думает, что захлебывается в жутком сиреневом чувстве вины перед ним. Она снова и снова проигрывает их разговор на перекрёстке и чувствует, как снег колет ей лицо. Бел не знает, сколько проходит времени, прежде чем Котли возвращается стремительным шагом. Бел слышит, как он быстро пересекает расстояние от двери лаборатории до двери кабинета и едва ли не радостно заходит в кабинет, как его останавливает Бел. Мрачная, настолько расстроенная, что он замирает на входе. — У меня для вас плохие новости, доктор Котли. Ничего не вышло, — она поднимает свою ладонь, показывая ему. Котли не нужно приглядываться, потому что он знает. Котли стоит и думает, что ему безумно, до раздражения на кончиках пальцев, неприятно видеть ее расстроенной из-за неудавшегося эксперимента по их разлучению. Как будто для нее это было важнее всего на свете, как будто она хотела бежать от него. — Очень жаль, — язвительно говорит он, показывая ей свою руку. Поднимает ее в таком изящном жесте, что ей хочется ударить его. Надписи на его ладони спорят с синими венами, настолько у него тонкая кожа. Он смотрит на нее и не верит, что она настолько не в себе из-за этого. Не понимает до тех пор, пока не замечает кое-что в ее руке. Бел со всей злостью швыряет тетрадь ему на стол, она приземляется с тревожным громким шлепком. Бьюкейтер чувствует себя последней дурой — от того, что позволила себе влюбиться в него, от того, что он смотрит на нее как на глупую, путающуюся под ногами студентку. Котли вскидывает бровь, сохраняет убийственное, ледяное спокойствие. Смотрит на нее долго и понимает — знает, что она все прочитала. Он берет тетрадь в руки, медленно, лениво перелистывает и говорит ей: — А вторая, я так понимаю, что мне нужно ставить замок на ящик. Бел выдавливает из себя обиженно, рассерженно, так, что Котли чувствует ее слова, и они колкие, как шипы ежевики: — Кто дал вам право управлять моей жизнью? С чего вы вообще взяли, что можете решать за меня! Зачем вы вообще затащили сюда Адама, он вам не котенок, чтобы таскать его за шкирку туда-сюда! Он смотрит на нее так, словно видит впервые, и впервые за столько лет чувствует себя совершенным дураком. — Ты ему нравишься, черт возьми! — Котли бьет себя тетрадью по запястью и подходит к ней ближе. Делает вдох, говорит тише и чуть спокойнее, будто разъясняет ей, чем кофактор отличается от кофермента, словно пытается себя оправдать. — Я не хочу, чтобы ты винила меня в своей неудавшейся любви. Бел делает шаг вперед. Раздраженно, зло отвечает ему: — Я сама могу о себе позаботиться, — Котли смотрит на нее сверху вниз — с холодным, расчетливым вызовом и говорит ей лаконичное, твердое: — Докажи. Бел смотрит на него. Думает, что ей больше всего на свете хочется прыгнуть в омут с головой. И она целует его — не понимает, как это выходит, но жуткий, ледяной океан оказывается для нее ласковым морем. Целует с таким отчаянием, что сама пугается и пытается отстраниться пару секунд спустя, но он не позволяет — притягивает к себе еще ближе. Целует ее медленно, чувственно, будто показывает, как нужно правильно, будто от этого зависит его жизнь. — Это была вода, Бел, — говорит он ей, смотря прямо в глаза. — Хотел посмотреть, решишься ли ты на это. — Я пожалела в первую же секунду, — шепчет она и снова целует его. Март разыгрывается такой метелью, что не видно ничего — они скрываются под крылом снежной ночи, и Бел больше ни о чем не думает.