как въедливые духи

У Тео было сердце. А сердце было Тары. И оно так пиздецки сильно ныло, когда малыш-Данбар смотрел на него своими щенячьими глазками-пулями, в очередной раз прописывая кулаком по недавно сросшемуся носу — он просто не мог устоять, чертова связь. Тара же рядом смеялась; раскатисто, громко, с ее длинных волос цветом, что та талая вода в начале их совместной последней весны, стекали к босым пяткам чёрные капли: — Ну что, братик, каково это жить с моим сердцем? Тео через зубы цедил «больно, блять», сжимая собственную грудную клетку ладонью — оставались шрамы, синие отметины и синяки, но Тара продолжала смеяться, свою маленькую и мертвецки-холодную руку прикладывая вторым слоем сверху. Тара ведь, вот шутка же, мертва, ее прикосновение прогоняет под кожей тот треснутый лёд, что она своим телом раздробила, падая в застывшую реку ещё живой: — Ну расскажи-ка, расскажи, каково это любить-то да моим сердцем? — Рейкен отплевывается «хреново» и константой, вышитой на его волчьих венах, «я не способен любить»: — Так это не ты любишь, милый, а я. Тара видится в каждом надколотом стекле, из каждого зеркала смотрит горделиво, осознавая своё превосходство и мощь, которую маленькая — дохленькая — девочка имеет над практически-уже-взрослым-братом, спасибо скинвоукерам. Тео проклинает этот их дебильный дар, словно кару небесную — так оно и было — и спешит забыться в алкоголе со стопроцентным содержанием спирта, ему думается, не меньше. А Тара по обыкновению сидит у стены напротив, ковыряя ноготком облупленные стены, потому что все в доме Рейкенов уже давно мертво — и дочурка, недожившая до тринадцатилетия, и сыночек, воющий химическим отходом экспериментов на луну, да и родители, сгнившие где-то за чертой ненавистного городка от неизлечимого страха. Все, к чему прикасался Тео, полетело под откос, тут никакие молитвы не помогут, но только Тара в серебряном свете звёзд по-прежнему кажется белее любой лилии, что парень когда-либо ей дарил. Или преподносил из-за чувства вины. Просто-напросто кидал в бурлящую воду, откупался, наверное. А теперь его мир стремительно рушится к измазанным грязью девичьим пяткам. — Просто забери меня с собой. Перестань мучить, — Тео глядит в потолок, а на нем — Тара. Сбоку — Тара, из-под пола — тарины пугающие глазища, и везде она, и повсюду: — Умоляю, просто забери мое сердце. — Твоё сердце гниет в одной из пробирок Докторов, братик. Оно, — она тычет пальцем между ребер, вонзает словно самый острый нож, — Мое. Ты любишь моим сердцем. Рейкен ведь готов на деле вырвать эту проклятую мышцу к чертям, скормить своим же демонам, лишь бы она ушла, лишь бы она исчезла хотя бы на миг — оставила в покое. Сестренка на ухо с могильным тленом вперемешку шепчет, мол, я или любовь к Лиаму Данбару? Потому что эта любовь моя, сладкий; он должен был быть моим. Тара кусает бледные губы; у ее Тео голос теперь жалкий, квакающий: — Зачем ты здесь? — но она молчит. Смотрит как-то жалобно, взгляд темен, будто осквернённая могила, которой у неё никогда не было, и тянет свои детские запястья к мужскому горлу. Тео впервые готов по-настоящему умереть. — Он должен был быть моим. — поверьте, Рейкен знает. Он читает это на лице скоттового беты, когда тот исподлобья на него косится, выискивая ответ на очевидный вопрос «почему». Почему я хочу любить говнюка и подонка, если есть Хейден, вот она, прекрасная и близкая, но без этого придурка-Тео словно воздуха не хватает, тянет легкие; Малия говорит, ты чуешь свою пару, выбор дебильный, но ты ничего с этим не сможешь сделать, это судьба. Да только как же сказать, что он, Тео, Лиаму не отмерен, не предназначен — лишь сердце чужое, бьющиеся в нем слишком быстро; это Тара должна быть здесь, живая, чудесная Тара должна была таять в мальчишеских объятиях и разделять с ним свой первый поцелуй, не Тео, нет. Он сестру предал. Он ее убил. Присвоил другую жизнь. — Прости меня. — Посмотри на меня. А Тара сейчас — пепельно-белый да по известняку — на его коленях, тонкими пальцами гладит нежно щеки; девчонка словно облачена в тот самый снег, который так сильно когда-то любила, и первые лучи солнца выгоняют из неё тьму. — Я всегда была здесь и никогда меня здесь не было, глупый мальчик. Мне не тепло и не холодно, где-то между. Тебе теперь тоже. У Тео слезы — за все грехи, что он совершил, за всю кровь на его руках; это слезы бессилия перед личным палачом, и он готов ответить. Лишь бы только перед ней. Но на его маленькой Таре не видно тех вспухших вен, не видно лилеющих жилок, рубцов и ни единой вмятины; вся она — чистый фарфор, самим Господом излеченный, она словно сияет. — У тебя бьется мое сердце. Мой тебе подарок, братик. Ты проживаешь мою жизнь и любишь того, кого была обязана любить я. Тео, ты должен мне целую жизнь. Так не просри ее. Мы ещё увидимся на том свете. И будто бы отсрочкой Великого суда Тара — такая студёная и сухая — целует большому брату мокрые щёки, в первый раз не разлагаясь, касаясь, а тая мягким серебром. Защищая. Прощая. Требуя отныне беречь их сердце. У Тео уже однажды была Тара. Отныне Тара без боли снова обитает в нем.