For your family

      Недавняя модификация дверей лифта позволяла им теперь открываться бесшумно, за что младшие служащие прозвали их «полётом коршуна»; путём восстановления метафорических связей энсин От’ва из отдела культурологии и лингвистики сумела объяснить коммандеру, в чём суть названия.       – Крупная птица, парящая бесшумно, коммандер, – сказала девушка, поверх затемнённых очков глянув на Спока пронзительными ярко-синими, как у всех арагнейцев, глазами. – Пока её тень вас не накроет, вы не будете подозревать об опасности. Так и в случае употребления здесь – пока тень старшего по званию не накроет вас, вы не узнаете, что попали под наказание за нарушение дисциплины.       Ещё немного позже Спок случайно услышал некий странный речевой конструкт лейтенанта Чехова, звучавший как «коммандер в сплаве с этим бесшумным лифтом – а-до-со-че-та-ни-е, надо что-то делать с одним или со вторым» и понял, что в «полёте коршуна» намекалось в первую очередь на него, имеющего привычку ходить бесшумно.       Действительно: если раньше его тихое прибытие на мостик всё равно сопровождалось шипением открывающихся створок лифта, то теперь он мог появляться там абсолютно беззвучно.       Впрочем, в этот раз Спок не думал о проверке выполнения кем-то должностных обязанностей.       Заходя на мостик, он думал только о том, чтобы в работе отвлечься от мыслей и постоянной боли в крыльях, пока не сильной, но всё нарастающей.       На мостике были только Чехов и Сулу. Учитывая то, что корабль дрейфовал над планетой-колонией Авалон-2, смена была укороченной, и сейчас шёл обеденный перерыв, в их поведении не было ничего предосудительного. Его появления они не заметили.       Сегодня я, очевидно, не являюсь коршуном, – подумал Спок, отчего-то замирая у дверей лифта.       Чехов сидел в своём кресле, сложив руки на панель и устроив на их скрещении подбородок, а лейтенант Сулу разминал ему суставы полураскрытых и чуть подрагивающих от удовольствия крыльев. Перед носом Чехова стоял падд и стаканчик с кофе. Горький запах напитка Спок уловил и от лифта.       Зрелище этих двоих наложилось на слова Прайма, о которых он думал в последние дни – о «нерабочих» отношениях его и капитана из его реальности; Спок представил себе, как его версия вот так же разминает затёкшую за время долгой смены спину капитана, когда они вдвоём остались на мостике, а тот довольно бормочет «мистер Спок, чуть левее».       Спок мотнул головой, прогоняя наваждение.       Абсолютно нелогичная мысль. Сказывается недостаток медитации.       Он неслышно прошёл за своё место.       – Паш, у тебя тут перо выпадает, – сказал Сулу.       – Себе возьми.       – Да у меня твоих перьев уже тридцать с лишним штук, – рулевой рассмеялся. – Подушку набить можно.       – Ну набей, – Павел недовольно дёрнул крылом, – вот ты мне о нём сказал, теперь я его чувствую. И это щекотно. Убери давай.       Сулу, посмеиваясь, вынимает одно из золотых перьев Павла и засовывает себе за ухо.       – Теперь я похож на индейца, – говорит, принимаясь снова проминать суставы.       – Это не странно, индейцы были вполне азиатскими на мордочку. Только волосы длиннее… – голос Чехова становится чуть тише и глуше. – Кстати, я откопал в интернете фотки Хана. Ты видел, как он раньше выглядел?       – Судя по предисловию, как азиатский индеец, – сказал Сулу.       Спока начала раздражать их болтовня. Любой вулканец смог бы от неё абстрагироваться. Споку мешала боль.       – Вот, – Павел продемонстрировал ему падд. – И крылья у него раньше были коричневые, ну, если верить этим источникам. Теперь-то о сверхлюдях многое рассекретили.       – Обалдеть, и это поменялось…       Сулу любопытно заглянул в экран падда, почти улёгшись между крыльев Павла.       – А размер? Размер был такой же?       – Ща, погоди, поищу… – Чехов укладывает падд на панель и переходит в окно поиска информации. – А ты не сачкуй. Мни. Скажешь, что устал, я тебе это ночью припомню.       Сулу со вздохом возвращается к массажу.       – Да, размер был такой же. Это, наверное, не меняется. Обалдеть, – добавил Чехов тише, – вот так вот раз – и сменился цвет крыльев. Как у Боунса прям.       – У меня и его пера нет, между прочим, – голос Сулу сделался недовольным. – Не говоря уже о капитанском пере и пере Хана.       Павел смеётся.       – Я тебе могу капитанского пуха притащить! Мно-о-ого, на две подушки хватит!       – Ну и куда его?       – Перемешаешь с моими перьями, и будет у тебя русско-капитанская подушка. Кстати, если уж тебе так припекло – а тебе точно припекло – заполучить Ханово перо, я могу с МакКоем поговорить, мало ли, вдруг по счастливой случайности у Хана выпадет. Так бы его в утилизатор выкинули, а так…       – В утилизатор, – подхватил Сулу с болью в голосе, – такую красоту… это же крылья Хана, таких огромных больше ни у кого нет. Где потом ещё такое перо для коллекции взять?       – А чьих у тебя ещё перьев нет? Из экипажа, а то я…       – Обеденный перерыв закончился, – произнёс Спок отчётливо. Оба вздрогнули.       – Э-э… да, коммандер, – Чехов моментально выпрямился в кресле и сложил крылья. И пробормотал под нос тихое ругательство. Спок его всё равно услышал. – Извините.       – Уже приступаем к работе, сэр, – Сулу быстро оказался за своим пультом.       Спок, утрясая внутри ярость, поднялся со своего места. Никакая работа ему не поможет, бессмысленно.       – Ставьте будильник на падде, если вы не в состоянии следить за временем, лейтенанты, – отчеканил, покидая мостик. Ему необходима была медитация, только вот боль вряд ли позволит её осуществить. В закрывающиеся створки лифта он ещё успел услышать «говорю же, адовщина, вот как он тут оказался?!», произнесённое отчаянным шёпотом Чехова.       МакКой, согласовав последние нюансы «прогулки» с Джимом, пошёл за охраной. На такие мероприятия ему полагался эскорт как минимум из трёх вооружённых безопасников – на меньшее Джим не соглашался.       За Ханом наблюдали круглосуточно, в четыре смены, – видимо, натыканных в палате-лаборатории датчиков капитану казалось мало. Поэтому, поднявшись на вторую палубу, МакКой сразу прошёл в офис старшего по охране, где и базировался оборудованный наблюдательный пункт. Раньше отсюда отслеживали только особо опасных преступников в камерах, и обычно только один дежурный. Хан был исключением – на видеопосте за ним наблюдало по четверо.       МакКой заподозрил что-то неладное, едва открылась дверь – эти четверо охранников гудели почище пчелиного роя.       – Умер, – офицер Хендорфф склонился над одним из экранов с расширившимися от шока глазами. – Как пить дать, вы гляньте на таймер, он так уже два часа лежит.       – Да с чего ему умирать, – неуверенно возражает Ватанен.       – Он не мог умереть, он сверхчеловек, – вторит ему Маттинен.       И их нестройный хор из «умер», «не умер», «не мог умереть», «да пусть помрёт уже» жужжит, сплетается, Хендорфф нервно бьёт по кнопкам, переключая камеры на экране.       – Стоило только за кофе отойти! – досадливо восклицает четвёртый, совсем ещё мелкий. Судя по растрёпанному виду, взъерошенным перьям и слабо виднеющемуся прямиком над воротником форменки засосу, ночной «поход за кофе» был вполне удачным.       На столе стояли стаканчики с ещё дымящимся кофе и валялись брошенные в спешке карты. Раздача на троих.       – Два часа – это за кофе отойти называется, а, Ростовский?       – А вы где в это время были?! – праведно взвыл юноша по фамилии Ростовский. – Почему этого дохлого только я заметил, когда вернулся?       – Да что тут у вас? – МакКой проходит к мониторам.       Безопасники замолкают и расступаются.       – Вот, доктор, – неуверенно говорит Ватанен.       На широком мониторе видно палату с нескольких ракурсов. Горит свет. Хан лежит на спине, что должно быть неудобно, прямо на сложенных крыльях, руки на животе, узкие ладони одна на другой. Неподвижным остекленевшим взглядом пялится в потолок.       Наверное, для обычных людей зрелище и впрямь жуткое, но МакКой сегодня в операционной насмотрелся на внутренности и мутировавших паразитов, так что Хан выглядел вполне себе ничего, даже миленько.       – И так, судя по записям, уже два часа восемнадцать минут, – сказал Кексик.       МакКой под взглядами охранников вытаскивает свой падд, просматривает данные от анализаторов. Пульс в норме для спящего, как и остальные показатели. Демонстрирует экран Хендорффу.        – Подумаешь, прилёг человек с открытыми глазами поспать. Запросили бы данные с моих анализаторов, старший лейтенант, доступ у вас есть.       Хендорфф выглядит виноватым и растерянным.       – Простите, сэр. Но так было похоже, что он умер, наконец, мы даже обрадовались…       Самый мелкий прижух, зато остальные загудели одобрительно. Слежка за Ханом безопасников не радовала – слишком скучно и слишком ответственно для скучного.       – Ладно, пейте свой кофе, да сходим, прогуляемся, – МакКой садится на незанятый крутящийся стул. – Мне нужны трое сопровождающих.       Книга, которую доктор принёс Хану, называлась «Басё: избранное» и включала в себя 163 хокку, дополненных небольшими иллюстрациями. Надо сказать, от информационного голода каждое стихотворение – три коротких строки – воспринималось удивительно полно и ярко. Особенно вкупе с иллюстрациями – стилизация под древнюю японскую живопись.       Возможно, выбор книги доктором был продиктован намерением поиздеваться над нетерпеливостью Хана, его вспыльчивостью и, как он думал, неспособностью созерцательно воспринимать мир. Но Хан любил красоту – во время его правления не хватало времени на то, чтобы просто остановиться и посмотреть вокруг себя. Тем острее и слаще была каждая минута урванного спокойствия. Поэтому сборник пришёлся ему по душе, а неторопливое течение мысли автора помогало переносить скуку.       Хотя всё равно книга была удручающе тонкой – и Сингх сообщил об этом доктору во время утреннего посещения.       Доктор, однако, оставил его замечание без должного внимания. Сказал, что у него много работы, быстро провёл необходимые тесты и ушёл. Что примечательно, в этот раз на его крыльях были рабочие фиксаторы.       На крыльях стального цвета металлические фиксаторы смотрелись удивительно хрупкими, непрочными.       Поймав себя на этой мысли, Хан понял, что японская созерцательность начинает оказывать на него влияние.       Как несвободно       Дышат стальные крылья       В фиксаторах       Следовало сделать перерыв.       Хан отложил сборник, подтянул к себе свинью и поставил перед собой на кровати.       Свинья любопытно глазела на него чёрными глазами-бусинками. Это была свинья розового цвета, вернее, той его разновидности, что называлась «дыня крайола», из неплотной пористой резины и с дырочкой-свистелкой на пузе, там, где у живой свиньи располагался бы пупок. У неё были остренькие ушки, затемнённые внутри, закрученный упругий хвостик, пара коричневых пятен на спине и светлые копытца. Сверху, где голова переходила в шею, были даже сделаны складки. И всё это – как и множество других деталей – Хан мог воспроизвести в голове даже с закрытыми глазами.       У него слишком давно не было других собеседников. Свинья и доктор. И со свиньёй Хан общался намного чаще.       Доктор вернулся поздно вечером, даже ночью – приблизительно в первую половину десятичасовой гамма-смены. Хан как раз прилёг вздремнуть при включенном свете – совершенно случайно не выключил, конечно. И с открытыми глазами спал тоже – случайно. Зато успел поспать, а вот доктор выглядел сильно уставшим.       – Есть настроение прогуляться? – спросил, что называется, «с порога». Дверь за собой тоже не стал блокировать, и Хан подумал, что за ней в коридоре минимум шестеро охранников с фазерами.       Но с кровати подниматься не стал – только приподнял голову.       – Прогуляться? Ох, доктор, я надеюсь, это не эвфемизм вивисекции.       – Я не в том состоянии, чтобы разводить художества. Не хочешь гулять – тем лучше, пойду на боковую. Так что?       На шутника он действительно не походил, хотя Хан всё ещё не верил в такой подарок. А если и верил в подарок, то не верил в его безопасность. Тем не менее, он плавно поднялся с кровати и ступил босыми ногами на пол.       В конце концов, его тело при нём. А мозгоправ уверял, что при угрозе жизни его психика вполне допустит самооборону.       – Я готов.       – Идём.       Доктор вышел, прошуршав полураскрытыми крыльями о стенки дверного проёма.       Охрана снаружи действительно была. Трое ничуть не сонных высоченных охранников, все с фазерами наизготовку. Доктор по сравнению с ними и их крыльями казался совсем невысоким.       – Опустить, – он устало поморщился. – Просто следуйте за нами в двух метрах.       Охранники подчинились, хотя и неохотно. А Хан с одобрением отметил их спокойную собранность. В отличие от дуболомов, которые сопровождали его в адмиралтействе, эти были меньше похожи на горы мышц, но больше уверены в своих силах. Или имели больше желания защищать.       За время их прогулки ни в одном коридоре им не встретилось ни одной живой души. Что ж, хорошая организация работы, мистер доктор, браво.       Они не поехали в лифте, а вместо этого поднимались между палуб по аварийной лестнице – возможно потому, что в лифте у охраны было бы меньше манёвра, вздумай Хан что-нибудь выкинуть, но доктор оборвал его мысли:       – Подумал, что тебе стоит размяться. Будешь хорошо себя вести – сниму с тебя фиксаторы. Ненадолго.       – Не подозревал в вас столько сочувствия ко мне, доктор.       – Не подозревал, что тебе захочется так быстро вернуться в лабораторию.       Разговаривать он явно не был настроен.       Они поднялись вверх на несколько палуб, если память Хану не изменяла – она никогда ему не изменяла – вышли на первой палубе, прошли по короткому коридору. Маркус давал ему на изучение схемы кораблей класса «Конституция», и они сейчас шли прямо к обзорной палубе. Подарок неслыханной щедрости.       Открылись последние дверные створки, разошлись в стороны, и желтоватую полутьму коридора сменил ровный, чистый звёздный свет. Огромное панорамное окно переходило в подобие купола над головой, и если не смотреть за спину, где осталась вторая, металлическая часть этого купола, казалось, что преграды между тобой и звёздами и вовсе нет. Пол под ногами был зеркальным, причём зеркало, судя по лёгкой дрожи, было голограммой, имитирующей недвижимую водную поверхность. Доктор пошёл прямиком к стеклу. Стоило ему вступить в голограмму, как по её поверхности, как на настоящей воде, стали расходиться круги, быстро исчезая за шагами.       Хан направился следом. За ним неотступно следовали три тени.       У самого стекла иллюзия зеркальности достигла апогея – возникало ощущение, что ты стоишь в звёздной пустоте, которая сразу повсюду. Далёкие холодные огни звёзд ярко светили в бархатной космической черноте.       – Ну, сойдёт это за средство от скуки? – спросил доктор.       Хан обернулся к нему, мягко щурясь.       – В данный момент мне действительно не скучно. Было бы идеально, если бы вы позволили мне подраться с охранниками по пути назад.       – Может, тебе ещё и крылья чесать во время засыпания под колыбельную? Так ты только попроси, – доктор бросил быстрый взгляд на космическую пустоту и повернулся к ней спиной. – Иди сюда, разблокирую накрыльники. Только без глупостей.       О каких глупостях, интересно, говорил доктор. Вряд ли он действительно верил, что Хан каким-либо образом решит навредить ему – убить, сбежать. Нет, точно нет.       Хан разворачивается к нему спиной, и умелые руки доктора зарываются в его крылья.       – И во сколько отчётов вам обошлась моя прогулка? – спрашивает Сингх, чтобы отвлечься от ощущений. Ему всё ещё не нравится собственная беззащитность.       – Меньше, чем если бы я вздумал выгулять тебя в оранжерею или спортзал. – Лёгкий щелчок – и хватка ремней на крыльях исчезает. – Ну, можешь посоздавать сквозняк. Только в сторонке.       Хан медленно расправил затёкшие крылья. Он чувствовал – наконец чувствовал – работу каждой мышцы, чувствовал, как в освобождающихся сосудах начинает быстрее бежать кровь. Впервые с того момента, как он падал на Сан-Франциско в разрушающемся «Венегасе», Сингх почувствовал свободу.       Они пробыли на обзорной палубе около получаса. Доктор вяло огрызался на каждую фразу, обращённую к себе, Хан медленно прохаживался по комнате, махал крыльями на месте, действительно создавая "сквозняк". Изредка застывал у экрана – а за экраном располагалось огромное звёздное пространство.       После недель заточения эта короткая прогулка как будто вдохнула в Хана глоток жизни. Перед тем, как расстаться, он (снова в палате, снова в фиксаторах) поблагодарил доктора.       – Вы, думаю, понимаете, какой подарок сделали мне. – Хан встал напротив него, уже собирающегося уходить. – И я не забуду этого.       – Ты лучше, если с открытыми глазами спишь, не забывай свет выключать. А то наблюдатели нервничают и грызут ногти. А это вредно.       Хан улыбается и слегка склоняет голову.       – Как же мало вам нужно для счастья, доктор. Но если это ваша просьба – я выполню.       Джим долгое время хотел, чтобы Спок начал проявлять к нему внимание в рабочее время. Кажется, небеса услышали его молитвы: услышали, извратили и исполнили. После миссии с заражёнными колонистами, буквально стоило сняться с орбиты, Спок – начал. Он проявлял внимание к каждому недочёту в ответах Джима, к каждому его действию вне регламента, к человеческому общению во время смены – он называл это фамильярностью, не предусмотренной уставом. Он был рядом каждый раз, как Джим отходил от протокола – а даже если и не был, то всё равно каким-то образом выискивал информацию об этом и отчитывал Джима. Мог отчитать на мостике, в коридоре, где угодно – и всё это в присутствии подчинённых.       – Тяжело вам работать со мной, Спок, – это Джим высказал, когда Спок отчитал его за то, что он в рабочее время переписывался с Боунсом на личные темы. – Работать с компьютерами не в пример легче должно быть.       На это последовало хладнокровное поднятие брови.       – Ваше сравнение некорректно, – сказал он только. И всё.       Кирк скрипнул зубами.       – В любом случае, я не просил ваших советов. Идите на своё рабочее место.       Этот же… вулканец, прямой, как палка, не дрогнув ни мускулом, развернулся и отошёл на рабочее место. Для того, чтобы через полчаса прислать Кирку детальный разбор недочётов, допущенных им во вчерашнем отчёте.       Джим терпел это поведение три дня. Три долбаных дня, а это – целая вечность, когда вокруг тебя крутится вулканец, словивший псих из-за того, что ему не дали остаться на Новом Вулкане. Потому что иных причин для этого шила в заднице Джим не видел.       По прошествии трёх дней Джим вызвал Спока на приватный разговор. Подождал, пока тот пройдёт, сядет, а потом спросил прямо:       – Спок, что с тобой случилось? Ты как с цепи сорвался – и не смей придираться к этой фразе, не понимаешь значения, открой фразеологический словарь.       – Я не вижу никаких существенных либо вызывающих подозрения изменений в своём поведении, капитан.       – Ну… – Кирк решает сыграть на хвалёной вулканской памяти. – Сколько замечаний в день вы делали мне в период с начала миссии до… четырёх дней назад?       – Вы прибегаете к неверной оценке моих возможностей. Я не андроид, капитан, и не могу назвать число того, что не считал специально. Если вам так необходима эта цифра, предоставлю её вечером после перебора воспоминаний за указанный вами срок.       Джиму так и не удаётся ничего от него добиться. Спок стоит на своём - в его поведении нет ничего необычного, каждое замечание было обоснованным. Он логичен, холоден и прям. Куда сильнее, чем до вечеринки и поцелуя пальцев у лифта. Будто в коконе.       Джим отпускает его, так ничего и не прояснив.       – Боунс, он меня замучил, – Кирк зло плюхается в кресло в комнате МакКоя, и только открывает рот, чтобы продолжить, как дверь открывается.       В комнату заходит Кексик – и застывает в дверях.       Джим прокашливается, улыбаясь.       – Боунс, я ему рассказал. Он теперь с нами.       – Добро пожаловать, мистер Хендорфф, – Боунс кивает ему, как-то… очень намекающе. – Кофе?       – Кексик, заходи, не стесняйся, а то до пончика разжалую, – Джим жизнерадостно ржёт, хлопает руками по подлокотникам. Потом качает головой, – ну всё, ещё немного, и я разучусь шутить.       Хендорфф тем временем проходит – большой стеснительный медвежонок – усаживается, соглашается, что да, он будет кофе.       Джим поднимается с кресла.       – Итак, господа, пару дней назад я подумал, что в наших рядах нет никого из охранного, а это вполне себе упущение...       Ему опять не дают закончить. Снова открывается дверь, впуская на этот раз Скотти, Кинсера и де Саля. Скотти мрачнее тучи.       – Итак, – Джим ждёт, пока они усядутся, но тут снова пиликает интерком.       Пробираются в каюту три научницы, ещё один медик (Боунс его сам посоветовал, сказал, толковый малый), Пашка и один из программистов, отвечающих за пищеблок, с коробкой реплицированных шоколадных конфет. Тут же поднимается возня с кофе и чаем, шуршание крыльев, шёпот типа «не толкайся своими перьями» и всё такое прочее. МакКой суёт Пашке под спину подушку, тот наконец устраивается поудобнее.       Вроде как собрались все. На столе как по волшебству образовалась бутылка настойки, Кинсер, сочувственно кивая, налил Скотти крохотную стопочку до краёв, потом разлил остальным.       Джим поднялся со своей, покосившись на дверь. Ну не должны сейчас-то его прервать.       – Итак, господа... и дамы, – он перекрыл начинающееся гудение, – первое собрание братства Кактуса и почки объявляю открытым. Скотти, на чём сегодня?       – Гаутанский орех и немного имбиря, – отзывается тот грустно. – Попробуйте, капитан, напиток богов.       – Охотно верю. – Джим поднимает свою стопку. – По первой!       Они пробуют настойку; каждому достаётся по чуть-чуть, но ведь соль не в количестве. Они здесь не надираться собираются. Эти тридцать миллилитров, один глоток – как некая драгоценность. Богатство вкуса, аромата и качества. Это символ их победы над суровыми реалиями корабельных будней – на борту не могло быть другой выпивки, кроме реплицированной. А они – смогли; открыли своё тайное мини-производство нереплицированного алкоголя.       Чехов шепчет Боунсу, что Сулу за глаза называет его анонимным алкоголиком, после чего все громко наперебой начинают хвалить Скотти.       Скотти сидит, уныло принимает похвалы и даже не отпихивает Кинсера, когда тот лезет обниматься.       Грустно его таким видеть. И не одному Джиму – де Саль сочувственно подливает Скотту то, что осталось в бутылке, лейтенант Чи из научного пододвигает закуску – сухофрукты, Скотт сам заказывал к сегодняшнему напитку.       Все понимают, Скотту плохо. И Джим ласково похлопывает его по плечу, советуя:       – Выговорись, Скотти. Станет легче.       Тот только вздыхает, пригубив настойку. Занюхивает сушёным ананасом.       – Не нужен я ей, – говорит обречённо. – Сегодня пытался на свидание пригласить.       – И?       – Ну не вышло. Сначала заикаться начал, а потом она и вовсе… не дослушала и посоветовала не тратить на неё время. Эх…       В их компании на время повисает грустная и задумчивая тишина. Помочь бы ему, бедолаге, неразделённая любовь может творить с людьми страшные вещи.       – А если подарить ей что-нибудь? – робко интересуется Чи. – Что она любит?       – Не знаю… – Скотти унывает ещё сильнее.       – А может… я узнать попробую? Вместе что-нибудь да придумаем.       Скотти поднимает голову. На его лице мелькает надежда – светлая, безумная, и Джим улыбается просто тому, что бедолага хоть немного посветлел.       – А давай, – соглашается Скотт. – Это хорошо. Подарок – это хорошо. Я же ей какую угодно настойку заделать могу, что угодно достану!       – А ты её сюда пригласи, – неожиданно вылезает Пашка. – Кактусы её ух как заинтересовали.       – Сюда? – Джим сомневается. – Нет, Паш…       И ловит взгляд Скотти – умоляющий, надеющийся, будто от слова Джима сейчас зависит его жизнь, его счастье и сохранность Энтерпрайз в придачу. Джим не может отказать.       – Хорошо, Скотти, – улыбается и треплет инженера по крыльям, – приглашай. Но тогда на следующую встречу должно быть что-то сногсшибательное, ок?       – Да, конечно! – Скотт воспрял, – я… я… ух! У меня идеи! Идей столько, капитан, только увольнительная нужна, и лучше где-то… на Бета-Антаресе, а?       Джим, посмеиваясь, обещает, что для счастья Скотти будет им увольнительная хоть на Омега-Антаресе, если такая вдруг объявится. На самом деле, Бета-Антарес достаточно неблизко, устроить увольнительную там в самом начале миссии будет невозможно. Но это мелочи. Не мелочи в том, что у Скотта горят глаза – он оживает на глазах, он полыхает идеями, говорит, предлагает, втягивает в обсуждение членов их маленького клана. Это дорогого стоит.       Под конец собравшиеся, уже под обычный чай, начинают обсуждать животрепещущую тему – возможность расширения лаборатории. Заканчивается всё тем, что некоторые решают выращивать у себя нужные растения. В начале гамма-смены все расходятся. Только Пашка сидит над полупустой коробкой и поедает шоколад, запивая сладким какао.       – Двойной шоколад, – щурится в ответ на выразительный взгляд Боунса.       – Лопнешь, мелкий, – Джим походя цапает у него конфету из коробки, на обиженно-возмущённый взгляд только подмигивает. – Или аллергию заработаешь. Дуй к себе, взрослым дядям надо говорить о взрослых делах.       – Как там натирать ноющую поясницу, типа такого, да? Я однозначно не дорос, – Пашка фыркает, сгребает шоколадки и напоследок дёргает МакКоя за перо. – Пока, старпёры.       Он собирается быстро, даже успевает протарахтеть что-то вроде «Надо Скотту заказать настойку на дождевых червяках, от суставов помогает, вам – самое оно будет», и смывается.       Джим, шумно выдыхая, падает в кресло. Падает на что-то шуршащее. Но после Пашки и так фантики по всей комнате валяются.       – Ну, спрашивай. – МакКой спинывает пластиковые стаканчики в центр ковра. Вряд ли он сам понимает, как выглядит его каюта – необжитое, серое пространство, проходной двор. – А то у тебя вид, будто ты щас треснешь.       – Хан. Меня беспокоит, что на моём корабле опасный сверхчеловек, что ты его курируешь, а знаю я обо всём только то, что написано в твоих отчётах. А там – отписки.       – Хочешь посмотреть? На тебя доступ в лаборатории есть.       – Я хочу поговорить с тобой, Боунс. Мне нужно знать, что ты об этом думаешь, как Хан себя ведёт при тебе, какие вообще перспективы у этого проекта и тому подобное.       Он кивает, что-то обдумывая.       – Ты спрашиваешь как капитан? Не знаю, Джим. Поначалу мне стоило многого сохранять профессиональное отношение к ситуации. Теперь… возможно, легче.       – Как капитан и твой друг.       Джим облокачивается на стол. Там стоят стопки, вазочки из-под сухофруктов. И помада лежит. Вроде, Чи забыла. Не Кексик же – кстати, хорошо вписался мужик.       – Мне не нравится, что он на моём корабле, и не нравится, что ты должен с ним работать. Поэтому я должен знать о нём столько, сколько могу.       – Если бы я мог сказать что-то точное – я сказал бы, – огрызается МакКой. – Пока что я не знаю даже, тот ли это человек, который тебя убил. Они перековеркали его, Джим. Перетрясли психику, что твою перьевую подушку, и кинули нам – разгребать последствия. Что ты хочешь от меня услышать? Нет, я его не жалею, хотя и понимаю, что метаморфозу с ним провернули чудовищную. Да, за тебя и твою смерть готов убить. И нет – я этого не сделаю.       – Тогда устрой нам встречу. Послезавтра в районе беты. Гляну сам, что это за фрукт теперь… Кстати, когда мы его транспортировали, его поведение было вполне адекватным. Не считая подколок к Споку.       Хан – чёртов геморрой, а Спок – целое проклятье. Джим уже и не знает, что думать о его поведении, хоть к Боунсу отправляй на осмотр.       – Я же предложил тебе в самом начале, ну, – отзывается Боунс. Берёт со стола один из фантиков и свистит в него. Громко, пронзительно и противно. Джим морщится и закрывает пальцем ухо.       – Боунс, это нечестно.       Он опускает фантик.       – Пойдём. Прямо сейчас, капитан.       – Сейчас… давай, почему нет. Только не свисти больше, умоляю.       МакКой и сам не мог решить, как относиться к их испытуемому. В самом задании командования крылась ловушка: социализация. Внедрение в коллектив. Это значило, ему нельзя остаться в стороне и сохранить к делу чисто профессиональное отношение: предполагалось, что эта самая социализация начнётся у Хана с куратора. С него самого.       Так что Джим своими вопросами попал в точку. Больную такую. МакКой не умел работать вполсилы.       Введя коды доступа в лабораторию, он привычно вошёл первым. За ним вошла охрана с фазерами и только потом – Кирк.       – К тебе гости, Джон, – сказал МакКой сидящему на кровати Хану.       – Капитан, – улыбнулся-оскалился Хан, убирая с колен свинью. На какое-то мгновение он даже стал похож на себя предыдущего, но это стекло с его лица, стоило моргнуть. Просто показалось. – Надо же, какой приятный сюрприз. Чаю?       – Ты пока ещё не в том положении, чтобы играть в гостеприимную хозяюшку, – МакКой подошёл ближе, встал рядом с кроватью. Кивнул Джиму. – Капитан, вы можете подойти. Под мою ответственность.       Охрана напряглась. МакКой понимал, что не перевести наставленные на Хана фазеры в режим аннигиляции им сейчас очень сложно.       Джим не спеша сделал шаг вперёд, ещё шаг под внимательным взглядом Хана. И склонился, подавая руку.       Хан медленно-медленно (понятно, что предосторожность, чтоб не шмальнули) пожал её. Улыбнулся шире.       – Вы либо смельчак, капитан, либо редкостный глупец. Доктор меня не боится, но вы-то боитесь.       – Люди боятся неизвестности, и это нормально.       Джим вынул руку из его хватки. Встал прямо, осматриваясь.       – И как тебе тут?       – Тесно, – Хан снова улёгся на кровать, взял свинью. – Кстати, с Флаффи вы ещё не знакомы.       – Флаффи?       Джим, подняв глаза, рассматривает игрушку. Потом переводит непонимающий взгляд на МакКоя.       – Не моя вина, что из всех игрушек у нас в стандартный список репликатора забита только розовая свинья, – сказал МакКой. Его и самого это удивило, когда искал, что реплицировать Хану.       – Да, но… Флаффи…       Уголки губ Джима дёргаются в намёке на улыбку.       – Я думал назвать её Мировое Господство, но цвет не соответствует.       Хан ловит взгляд МакКоя. И подмигивает ему.       Это Боунсу не нравится. Его подопечный горазд выпендриваться.       – Подарю тебе синюю в пару к этой, назовёшь Крушение Диктаторских Надежд.       МакКой слишком поздно понимает, что ляпнул. Перенервничал.       – Доктор, доктор…       Хан с осуждением качает головой, а потом возвращается вниманием к Джиму.       – Всё-таки, капитан, чем я обязан?       – Ты на моём корабле, – просто отвечает Джим, подходя к стене. Разворачивается. Осматривает комнату.       – И вам это не нравится, – Хан не спрашивает уже, а утверждает. – Вы пытаетесь понять, насколько я опасен, чем грозит моё пребывание на «Энтерпрайз». Вы хотите держать ситуацию под контролем, но не можете, ведь даже кураторство доктора МакКоя зависит не от вас, а от адмиралтейства.       – А ещё от меня зависит, как скоро ты отсюда выйдешь, – напоминает МакКой. Переводит взгляд на Джима, его встопорщенные в естественной защитной реакции крылья. – Капитан, желаете продлить своё посещение?       Он отрицательно качает головой, подходя к Хану. Они застывают так на пару секунд, Джим, смотрящий сверху вниз, и спокойный Хан.       – Проницательность твоя не пострадала, – говорит капитан. – А вот с чувством иерархии проблемы, да? Это плохо, мистер Харрисон, это говорит о проблемах с вашей реабилитацией.       Хан чуть улыбается, щурясь. Вот по нему эмоции вообще не прочтёшь, разве что слегка топорщатся крылья.       – О, это немного похоже на угрозу, капитан.       – Это и есть угроза. Боунс, я наобщался.       МакКой кивает и идёт разблокировать двери. На душе у него кошки скребут.       Когда они с Кирком остаются в коридоре одни, МакКой приваливается спиной к стене. Раскинутые крылья вытягиваются вдоль неё, их, ноющие в суставах, приятно холодит пластик стены.       – Ну что, убедился? Он щас похож на старого волка, у которого зубы сточились и зрение уже ни к чёрту. Огрызается и осознаёт свою беспомощность.       – Здорово бедолагу приложило…       – Это не "приложило", дорогой мой капитан, это наш хвалёный гуманизм. Убить мы не можем, смертная казнь слишком жестока, ампутировать крылья не даём, но зато психику калечим и позволяем людям умирать в мучениях. Красота.       Джим приваливается к стене напротив. Он слегка хмур, хотя и кривит губы в улыбке.       – Боунс, ты краски-то не сгущай. Начало у встречи было неплохое. И я понял, почему свинья, но – розовая? Это шутка?       – Так. Джим, ещё раз: в репликаторе других не было. Только розовые, к чёрту, свиньи. Размер менять можно, окраску – нет, а я доктор, а не чёртов репликаторный программист.       – Да ладно, ладно… сделаем мы тебе хоть синюю, хоть жёлтую. Назовёшь её Сладенькой и будете с Ханом ими играться.       Он, махнув рукой, отлипает от стены и идёт по коридору по направлению к турболифту.       МакКой возвращается в комнатуху. Хан по-прежнему сидит на кровати. На него, вошедшего, поднимает взгляд.       – Любишь же ты играться. Только теперь это тебе не на пользу, – Боунс останавливается напротив в двух шагах.       Он усмехается криво.       – Доктор, ну подумайте сами. Если я буду совсем уж белым и пушистым, кто мне поверит? Вы – поверите?       – У всего есть границы приличий. Придётся тебе научиться жить с тем фактом, что их теперь надо соблюдать. Например, субординацию.       – А я разве неуважительно к нему отнёсся? – он поднимает брови. – Мне кажется, нет. К тому же, мне всё ещё странно, что я должен подчиняться молодому неопытному капитану, которому ещё не стукнуло тридцати, и даже пух с оснований крыльев не сошёл. Мне всегда казалось, что капитанское звание нужно заслужить. За что он его получил?       – За то, что может пойти и, не задумываясь, спасти наши – экипажа – жизни ценой своей. И это только одна из причин. Джон, я советую тебе смириться. Ты на корабле, под нашей защитой и под нашей ответственностью. Тебе это не нравится, но выбора нет. В том числе и для меня.       – Доктор, мне проще. Я давно понял, что выбора нет. – Он как будто и правда спокоен. – Реального вреда не принесу, а капитан, раз уж его страхи были произнесены, может, научится с ними справляться.       МакКой качает головой.       – Последнее, во что я сейчас поверю – твоё смирение. Ну да поживём – увидим.       Он вытаскивает из карманов брюк конфеты в золотых фантиках с посиделок, всё, что уцелело от загребущих Пашкиных лап, высыпает их на покрывало.       – За это мне не придётся писать отчёты. Так что вреда не будет.       У дверей под пристальным взглядом Хана вытаскивает свой фантик и пронзительно в него свистит, после чего желает нейтрально:       – Спокойной ночи, Джон.