For your family

      Впервые на памяти Джима им не дали чёткой миссии. Была одна попутка, на Новый Вулкан, потом колония с заражением, а дальше… лететь и открывать. Находить новые миры, обитаемые или нет, устанавливать контакты. И это было странным – не иметь чёткой конечной цели прибытия.       Энтерпрайз шла на варп-три в произвольном направлении. Можно сказать, они «шли и глазели по сторонам» в поисках чего-то интересного. Пока что интересного и неизученного не встречалось – они только-только вышли за пределы изученной части квадранта. Поэтому приходилось ждать. Искать.       В этой ситуации были рады только научники и инженеры – первые анализировали звёздные системы, пролегающие рядом с их курсом «в никуда» в поисках всего, что можно было бы изучить, исследовать. Мини-отчёты по результатам поисков приходили на падд Джима каждые полтора-два часа, а к концу смены соединялись в один общий отчёт. А вторые радовались просто тому, что на пути нет ничего опасного и способного вывести из строя корабельные системы.       МакКой продолжал писать сухие и малоинформативные отчёты по Хану.       Всё было правильно – скучновато, да, но правильно. Но Джима продолжал беспокоить Спок. Он больше не изводил его придирками – дней пять как успокоился. Он вообще сделался молчаливей обычного. То есть… даже на мостике, обычно он и так болтливостью не отличался, а теперь свёл всё до необходимого информационного минимума. Он будто избегал заговаривать с Джимом, и эта новая манера их взаимодействия лишала Джима всякого шанса как-то сблизиться с упрямым вулканцем. Или даже – к чёрту сблизиться, просто понять, что происходит с его коммандером.       Прайм просил оказать его молодой версии поддержку.       Но эта чёртова молодая версия Джима к себе – вообще всех – на километр не подпускала. Как будто Спок выпсиховался и замкнулся в себе ещё сильнее, чем раньше – ходил по кораблю безмолвный, замкнутый, больше похожий на андроида с ограниченным количеством функций. И с жуткими фиксаторами на крыльях, больше похожими на орудие пытки: металлические пластины, проволочные стяжки.       Состояние Спока начало беспокоить Кирка не только в силу личной заинтересованности, но и как капитана. Но он терпел, пока раз не застал его в ванной – Спок стоял на полу на коленях, на кафеле, крылья скорбно горбились над его спиной, а он, сжимая зубы, снимал трясущимися руками заклинивший фиксатор. Видимо, на крылья вулканская обезболивающая магия не распространялась. Как и многое другое.       Спок тогда не сразу его увидел, а увидев, поднялся с пола и ушёл к себе.       А Джим понял, что так дело продолжаться не может. У Спока были проблемы, и их следовало решить хотя бы во благо корабля.       Поэтому следующим же утром он стоял у двери Спока перед сменой, поджидая его. Спок появился из дверей в 0756, увидел его, сказал «доброе утро капитан» и сделал попытку пройти мимо.       – Стоять. – Джим не мог позволить ему ускользнуть. – Мне нужно поговорить с вами, коммандер.       – Не лучшая идея, капитан, когда до смены три минуты, – сказал он сквозь зубы. На огрызательство похоже не было.       – Уж извините, Спок, но идей лучше у меня сейчас нет. Вы решили проблему с фиксатором?       Джим смотрит на него строго и серьёзно – чёрт его знает, когда этот фиксатор заклинил, Спок в последнее время только в нём и ходит. Послать бы его к Боунсу, но официального повода нет – ни молчаливость, ни единожды заклинивший фиксатор поводами не являются.       – Я в состоянии решать возникающие у меня проблемы без вашего участия, капитан. Благодарю за беспокойство.       Задев Джима плечом, Спок направился к лифту.       – Спок, – это Джим говорит тише, – ты же знаешь, что мне небезразлично твоё состояние.       Бесполезно – он не оборачивается, даже не замедляет шага.       За последующие два дня фиксаторы на его крыльях не поменялись. Поведение – тоже. Спок выполнял свою работу чётко и тщательно, как и всегда, не реагировал на попытки заговорить, не смотрел в глаза при обсуждении рабочих тем.       Джим уже всерьёз начал подумывать о том, чтобы заслать его на медосмотр без веской на то причины. Пусть это было превышением полномочий, здоровье первого помощника волновало его сильнее.       Промаявшись в капитанском кресле всё долгое, практически лишённое работы утро, Джим оставил его за главного. Сказал, что пройдётся по кораблю и посмотрит на работу отделов, что хоть и не было ложью отчасти, на работу он и правда посмотреть хотел, но главной целью капитана была прогулка. Размяться и поразмыслить.       Джим прошёлся по лабораториям научников, побывал у охранников, назвал Кексика Пудингом (должно же быть разнообразие в жизни человека) и зашёл к Скотти в инженерный. Инженер клепал что-то на одной из верхотур, так что визита капитана даже не заметил.       В этот раз альфа-смена тянулась и тянулась, каждая минута обратилась в миниатюрную бесконечность. Миссию они себе по-прежнему не нашли, и единственной проблемой, над которой можно было бы подумать, был Спок. Неизвестность в квадрате, чёрная дыра для любой человечности, упрямая сволочь, коммандер с явными психологическими проблемами.       По окончании смены Джим, полностью обессиленный мыслями, пришёл к себе, покидал одежду на пол и залёг в ванну с кедровой солью. Там же в ванной к нему на падд пришли наработки от экипажа по целям для Энти. И – наконец-то – нашлось подходящее дело. В одной из систем поблизости обнаружилась планета, спектрограмма которой зашкаливала от количества чистой платины. Либо это были поистине неисчерпаемые запасы металла, или это был какой-то заброшенный зведолёт в виде планетоида. Обе версии нуждались в проверке. Капитан отправил координаты планеты на мостик для расчёта курса, закрыл глаза, положил голову на бортик ванны.       Не так он представлял себе начало экспериментальной миссии…       Вернувшись к себе и улёгшись в кровать, Джим ещё некоторое время ворочался с боку на бок, что не так-то просто делать, когда у тебя крылья, пока не задремал среди перекомканного одеяла и разбросанных подушек.       Проснулся, когда ощутил, что кровать прогнулась от опустившегося на неё тела. В темноте не было видно, кто – но кто ещё мог проникнуть сюда, не включая интеркома?       – Спок, я проснулся, – тихо сообщил Джим тёмной фигуре.       – Капитан… – тихий дрожащий голос. – Мне… нужна помощь.       Даже в том состоянии, в котором Спок сейчас был, у него получалось произнести это «нужна помощь» кое-как, через силу и с отвращением в голосе.       – Помощь… сейчас…       Джим с силой трёт глаза. После команды «свет на двадцать процентов» держать их открытыми становится чуть легче, и он видит Спока, сжавшегося на краю его кровати. Страдающий и беззащитный.       – Господи, Спок… неужели с того дня так и… – догадывается Джим, торопливо усаживаясь в кровати. Даёт Споку знак повернуться к себе спиной.       Его перья взъерошены, некоторые поломаны – последствия неудачных попыток снять фиксатор. И Джим с трудом может представить, какую боль сейчас испытывает гордый вулканец – и сколько он её испытывает – что решился прийти к нему.       На возню уходит минут десять. Джим копается в заевших креплениях, бормочет что-то успокаивающее, всё старается осторожнее, аккуратнее – Споку больно сейчас, он от каждого неосторожного движения только выдыхает и сильней сжимается на краю кровати.       Когда Джиму, наконец, с помощью наскоро реплицированных ножниц удаётся разжать стальные когти, вулканец сползает на пол, распластываясь там. Тихий мучительный стон перекрывает шелест медленно разворачивающихся крыльев. Выглядит это не плавно и не красиво. Полкомнаты будто тонет в больном и изломанном антрацитовом море, а Джим остался на белом кроватном острове. Крылья всё разворачиваются и разворачиваются, хотя перья уже повсюду, они упираются в кровать и в стену, шуршат, наползают…       Когда всё замирает, Спок лежит неподвижно и дрожит.       Джим соскальзывает к нему, всматриваясь в следы, оставленные фиксаторами, кладёт ладонь между крыл, на узкий участок спины, покрытый перьями – они через форменку ощущаются.       – Спок… – шепчет тихо. Слов других просто нет, Джиму больно сейчас, больно и страшно за него, какая там, к чёрту, неделя придирок.       Основания крыльев ещё слегка подрагивают. Они горячие – зарываясь пальцами, ощущаешь, насколько кожа там сейчас горячее стандартной для вулканцев температуры.       Споку нужно будет провериться у Боунса – эта мысль мелькает, когда Джим придвигается ближе, начиная осторожно разминать затёкшие основания.       – Компьютер, свет на сорок пять, – командует, проходясь пальцами дальше по крыльному плечу.       Там всё ещё хуже, чем у оснований. Горячо, по коже проскальзывают остовы сломанных перьев, и подушечки иногда (но сердце каждый раз сжимается) чувствуют под собой горячие влажные следы на истерзанной коже.       Спок не прерывает его, лежит неподвижно и просто дышит. Кажется, он боится шевелиться, да оно и к лучшему. Крыльям сейчас нужен покой. Расслабление. Вот только… не очень удобно разминать их оба, пока сидишь сбоку от распластанного тела.       Осмелев, Джим седлает зад Спока и возвращается ладонями к спине. Сжимает напряжённые плечи, шею, мнёт их, растирает. Тихо, плавно, размеренно проминает закаменевшие участки мышц. Чуть покачивается, сидя на Споке, в такт движениям рук.       Переходит к крыльным плечам. Сначала по руке на каждое, потом – обеими. Почти не дышит, касаясь его, мягко и осторожно проглаживает самые пострадавшие участки. Медленно, почти ощущая, как минуты растекаются по его пальцам, исчезая в ворохе чёрных перьев. Как разогревается кожа под пальцами, расслабляются мышцы – очень хочется верить сейчас, что и боль от его массажа становится меньше.       Джим не сразу понимает, что изменилось – Спок расслабился и начал дышать ровней, глубже. И всё так же никаких попыток его сбросить. Ни одного проявления неудобства или недовольства. Споку… нравится то, что Кирк на нём сидит?       Джиму становится жарче от этого осознания, хотя он не накидывал на себя ничего сверх спальной одежды. Трусов, то есть. Он чуть сжимает ноги Спока бёдрами, склоняется, прижимаясь грудью к мягким кроющим перьям. Проводит носом по его расслабленной шее.       – Тебе легче? – спрашивает его тихо, согревая дыханием кожу.       – Да. Спасибо.       Как и прежде – ни попытки встать, ни просто пошевелиться. Джим и воспринимает это как непрямое позволение продолжить свои действия. Он целует шею, разминает крылья, правда, его «массаж» всё меньше напоминает помощь пострадавшему коллеге. Прихватывает губами кромку уха, зарывается пальцами в мягкие перья, перебирает пальцами жёсткие маховые. От этих откровенных ласк очень быстро тяжелеет в трусах, и хочется – так хочется – потереться налившимся членом о ягодицы Спока, всё естество Джима призывает к этому. На самом деле, у него сейчас слишком много неосуществимых желаний – поцеловать Спока, ощутить под пальцами его кожу, прикусить, лизнуть, почувствовать скольжение его языка на своём, ощутить его ответную твёрдость в паху. Столько желаний. И, поддавшись одному из них, Джим медленно расстёгивает молнии на спине Спока.       Одну за другой. Доходит от границы оснований крыльев до низа спины, расцепляет крохотные заклёпки, фиксирующие пояс. Спок замер. Кажется, перестал дышать. Правое крыло дрогнуло.       Джим и сам почти не дышит, раскрывая перед собой его форменку. Как будто разворачивает подарок, желанный, долгожданный, драгоценный, хрупкий до невозможности – одно резкое движение, и потеряешь. Тянет и верхние молнии, которые обычно не расстёгиваются при надевании – форменку все стаскивают через голову, но как сейчас это сделать, когда боишься даже лишний раз пошевелиться?       Поэтому он раскрывает все «молнии», убирает куда-то в сторону среднюю часть ткани – сердце заходится при виде бледной кожи Спока. Это его спина. Джим только в мечтах своих… Эта изящная линия позвоночника, бледная кожа, у оснований крыльев покрытая перьями, эти сильные мышцы…       С тихим вздохом Джим припадает поцелуем к коже между лопаток. Спок не шевелится, понять что-то о его реакции можно только по дыханию – а оно снова становится неровным, шумным. И по обеим сторонам от них шелестящей стеной начинают подниматься крылья. Джим расцеловал бы и их, но оторваться сейчас от тёплой кожи попросту невозможно. Он оглаживает вздымающиеся бока вулканца, с силой ведёт ладонями вверх по ним, потом вниз. Достигая пальцами ремня на форменных брюках, Джим делает глубокий вдох и проскальзывает под него.       И там кожа теплее. С ума сойти, он делает это, ему можно. Он тонет в ощущениях: касания, тепло, запах, неровное дыхание Спока, всё это вливается по различным рецепторным путям, сплетается внутри в один пылающий узел. Проскользив по телу Спока ниже, Джим усаживается на икры, прижимается поцелуем к его пояснице. Тянет в себя его запах. Медленно, задыхаясь от молчаливого позволения, пытается спустить его штаны ниже, чтобы открыть жадным губам больше, больше тёплой кожи.       – Джим, – это его тихий голос, Спок упирается локтями в ковёр, и крылья его снова медленно опускаются на пол, сам он оборачивается через плечо. – Что у тебя ко мне? Честно. Я не хочу вторгаться в твой разум.       Джим приподнимается, чтобы видеть его глаза – какой же он измученный, бледный.       – Я всегда был с тобой честен, Спок, – шепчет почему-то. – Я хочу быть с тобой. Хочу о тебе заботиться. Спать с тобой, проводить вечера с тобой.       – У меня больше никого нет. – Он снова отворачивается. – Вопреки расхожему мнению, вулканцы нуждаются в семье не меньше людей, а я своей лишился. Ещё в день гибели Вулкана, со смертью матери, но не осознавал этого. Недавний визит на планету расставил всё по местам. Точнее, показал мне моё место в глазах сородичей – обычного генетического выродка.       – Не смей так думать, Спок, – Джим замирает, касаясь лбом его затылка. – Это неправда. Ты взял всё самое лучшее от людей и вулканцев.       – Как ты понимаешь, сложно думать подобным образом, когда тебе с детства внушают противоположное. Но и в этой ситуации мне помогла именно вулканская наука. Логика. У меня ушло четыре дня на то, чтобы принять и осознать тот факт, что своим среди вулканцев я никогда не стану. После этого я обратился к словам посла Спока также с целью их принятия. Он сказал, в его реальности между ним и твоей версией было что-то большее, чем… служебные отношения.       Джим прижимается лбом к шее Спока, дышит на неё, не касаясь губами.       – Ну так дай шанс и нам. Мы заслуживаем его, правда?       – Пустишь в ванную? – спрашивает он совсем тихо.       – Пущу. Но не одного. Не спорь.       – Джим, меня тошнит. Не хочу, чтобы ты это видел. Я вернусь.       Тошнит, скорее всего, от боли. Джим ласково трётся лбом о его шею – хочется помочь, но как?       Боунс.       – Сколько времени тебе нужно? Минут пять?       – Пятнадцать. Вода унимает боль.       Сказано это было буднично. Не уймёт. Унимает. То есть, дело обычное.       – Тогда я вызову Боунса к твоему возвращению. И это действительно не обсуждается.       МакКой подбивал отчёты по исследованиям Хана. Все они показывали то, что он знал и без того – Джон Харрисон больше не гроза галактики. На это указывали и результаты психотестов, и заборы крови на гормональный анализ после различных стрессовых ситуаций, которым он подвергался.       Но проклятые электронные бумажки никто не отменял; по проекту реабилитации сверхлюдей МакКой отчитывался не Джиму, а Адмиралтейству. Это был целиком и полностью их проект, а корабли и их экипажи – большими площадками для экспериментов.       Шёл четвёртый час гамма-смены. Медотсек пустовал, погружённый в тишину. Боунс оставил двери в свой кабинет открытыми, и теперь через них просачивались зеленоватые полосы ночного коридорного освещения. На его столе лежали призрачно-голубые отсветы – от экранов компьютера и падда. Из-за них виски в стакане тоже казался голубоватым. Лёд давно растаял, так что теперь это пойло разве что процентов на сорок виски. Остальное – вода.       МакКой дописал последнюю строчку отчёта и запустил все данные в систему проверки и корректировки текста. Пока шла обработка, он пихал пальцем стакан с виски. Каждый раз золотисто-рыжая жидкость в стакане вздрагивала, её поверхность прочерчивали голубые разрезы экранных бликов. В такт ей почему-то вздрагивали сложенные за спиной крылья.       Джон безопасен для экипажа. Его таланты можно использовать во благо корабля.       А дальше у Боунса был один вопрос и одна тяжёлая задача. Задача состояла в том, чтобы убедить в вышесказанном экипаж, прекрасно помнящий падение подбитой «Энти» с небес и героическую гибель своего капитана. МакКой помнил её лучше всех. Мёртвое тело Джима и своё отчаяние. Он бы заплатил чем угодно в тот день – быть вместо Спока, избивать ненавистную тварь, посмевшую решать за других, жить им или умирать.       Но Хан больше не был этой тварью. Он и Ханом больше не был. МакКою предстояло это доказать – себе и другим.       Что касалась вопроса, он был намного проще: надо ли это самому Хану. Положим, у него, как и у остальных, не было выбора; но МакКой ощущал себя должным этот вопрос задать.       Он потёр лоб, прикрыв воспалённые веки. Третий день. Вернувшаяся бессонница. Такое всегда не предвещало ничего хорошего.       Компьютер завершил обработку, о чём известил тихим писком. Нашёл пятьдесят три ошибки и одну неточность. Неточность заключалась в использовании ненаучного слова.       – Художественная вольность, – пробормотал Боунс и не стал исправлять слово. Вместо этого он кинул взгляд на хронометр (зыбкие красноватые цифры в полутьме напоминали ядовитый дым)– 0437 – и подумал, что спать бессмысленно. Он отсоединил падд от основного компьютера, зажал его подмышкой, залпом допил виски-воду из стакана и направился в лабораторию. По пути он запихивал падд в поясной чехол, падд не запихивался. МакКой понимал, что уже не трезв, хотя и не ощущал этого.       Пленник не спал. Поставив на тумбочку розовую свинью, он сидел на кровати со скрещенными ногами, крылья чинно сложены за спиной, и внимательно смотрел на игрушку.       Боунс занёс с собой в лабораторию стул. Впервые отметил, какие тут пустые стены.       Стул он водрузил рядом с тумбочкой и сел, не сводя глаз с Хана.       – Ну что, завтра ты выйдешь отсюда, Джон, – сказал вместо приветствия.       Хан смотрит на него, слегка щурится. Раздувает ноздри. Улыбается.       – Вы праздновали моё освобождение, доктор?       – Я хоронил свою спокойную жизнь, – фыркнул Боунс, глядя в прозрачные, инопланетные какие-то глаза. – А что насчёт тебя?       А что насчёт него? Хан думал о том, что ждёт его по ту сторону двери: корабль, служба на кого-то зачем-то, Хан никогда не служил никому. Его там ждут люди: испуганные, напряжённые, ненавидящие его, – что будет весело только первое время, а потом начнёт раздражать. Хана ждала новая жизнь, "перерождение", как пафосно заявил ему седовласый учёный, курировавший раньше. Это всё… не пугало, нет. Но определённый дискомфорт Хан испытывал, хотя и не собирался признаваться в этом доктору.       – О, мне предстоит служба на благо Федерации, – Хан изобразил улыбку. – В сущности, я этим уже занимался, просто теперь никто меня не шантажирует моей командой, застывшей в криосне.       – Хорошо видеть в ситуации плюсы, – кивнул доктор. – Полезно для нервов.       – Я надеюсь, мне оставят Флаффи?       Хан взял на руки свою свинью и приподнял брови. Доктор выглядел чем-то расстроенным. Положим, довольного доктора он обычно и не видел ни разу: хмурым, напряжённым, сосредоточенным... Но никогда – расстроенным.       – Да, – доктор, до этого смотрящий в пол, поднял взгляд, привычно ставя заслон «ничего-не-чувствую». – Можешь оставить свинью. Более того, в качестве сувенира тебе полагаются накрыльники. А в качестве бонуса за хорошее поведение от меня лично можешь забрать подушку. Она крайне удобна, в каютах хуже.       – Удивительно, правда? – Хан начал поглаживать свинью, – я про то, к каким принципам пришло человечество. Всё лучшее – больным, всё худшее – сильным, здоровым и смелым.       Хан ведёт себя иначе, чем обычно при визитах дока. Но и доктор никогда не приходил к нему посреди ночи грустным и выпившим.       – Это превратности гуманизма, – доктор слегка расслабился. Удобней расположился на стуле, и заслон снова слегка приоткрылся, проявляя во взгляде эту его ночную тоску. – Та же причина, по которой с погибающей планеты будут спасать в первую очередь стариков и детей, хотя основной культурный, языковой, рабочий, да элементарно демографический потенциал заключён в промежутке от… приблизительно пятнадцати до сорока. То есть тех, кто мог бы восстановить культуру планеты и восполнить её население в короткие сроки. Но беда в том, что эти самые превратности заложены в человеческую подкорку. Если для меня будет выбор, спасать взрослого в полном расцвете сил или ребёнка, я инстинктивно брошусь к ребёнку.       – Когда-то я пытался искоренить таких, как вы. Создать функциональное общество, полное сильных, выносливых и умных людей. А сострадательные и слабые подчинялись бы нам, выполняли грязную работу и сострадали в трущобах, пока мы правили бы их миром. На чьей стороне вы захотели бы оказаться тогда, доктор?       Хан продолжает поглаживать свинью, иногда даже почёсывая ей за ухом. Полнейшая имитация общения с настоящим животным.       Взгляд доктора сделался не пьяным и на удивление пронзительным. Как будто зеленоватые глаза утратили свой цвет и стали нечеловечески серебристыми, холодными. Конечно, это была всего лишь вина ночного освещения лаборатории.       – У меня не такой большой выбор, учитывая, что я человек. Например, по всем законам жанра, мне полагается тебя ненавидеть.       – Я убил вашего друга, доктор, – кивает Хан спокойно. Воспоминания об убиенном капитане не вызывают у него внутри никакого отклика. – Вы действительно должны ненавидеть меня. И вы – ненавидите?       – А мне есть смысл именно тебя ненавидеть?       – Смотря что считать мной. У меня осталось моё тело, мои воспоминания, мой ум. Единственное, что изменилось – я не попытаюсь сделать этого снова.       Резина пружинит под пальцами – единственное яркое пятно во всей комнате, не считая его и доктора. Удивительное ощущение отрезанности от всего мира.       – Потому что не сможешь, – кивнул доктор. – Вот ты на свой вопрос и ответил. Того, кто убил моего друга, я ненавижу. Разобрал бы на запчасти, не задумываясь. Но это не ты.       Доктор поднялся со стула, однако сразу не ушёл. Стоял, держась за его спинку.       – С завтрашнего дня тебе предоставят отдельную каюту, падд, и присвоят идентификационный номер. Пока что будешь значиться как стажёр и останешься под моим наблюдением. И мой тебе совет… получив свободу передвижения по кораблю, не приближайся первое время к Споку. У него своё понимание о том, кто и как заслуживает права на жизнь.       – Тот бешеный вулканец? – Хан едва заметно улыбнулся, останавливая руку меж ушей свиньи. – Я учту, доктор.       Комм МакКоя не отвечает – Джим долго вызывает его. Такого раньше не случалось, Боунс был на связи всегда, днём, ночью, в увольнительной. Хотя в ванну с собой он комм не брал. На медицинские операции – тоже. Может, через интерком…       Джим откладывает комм на тумбочку. Через корабельный интерком вызывать не хочется – это нежелание хоть и иррациональное, но очень сильное. В конце концов, он снял чёртов фиксатор со Спока, промял ему крылья, сейчас Спок промоет раны. Регенерация вулканцев проходит интенсивнее, чем у людей. Всё должно быть хорошо. А Боунса он завтра спросит, почему не ответил.       Он забирается под тонкое одеяло и берёт падд, бездумно открывает почту. Несколько сообщений – от Чехова, от Скотти, от главы ботаников, от геологического.       Открывает от научников.       «Капитан, официальный отчёт будет готов только к следующей смене, но это должно вас заинтересовать. Мы проанализировали спектрограмму объекта, к которому направляемся, и там…»       Читая, что же они обнаружили «и там», Джим понимает, что Флот теперь вцепился в этот космический кусок металла и не отпустит. Там оказалась не просто платина, а платина в плотном сплаве с металлом, открытым недавно и пока что получаемым только в лабораториях. При огромных энергетических затратах. Этот металл обладал чудовищной электропроводимостью, как будто он сам был чистейшей энергией. Что казалось возможным. В чистом виде он был радиоактивен. Опасен.       Спок появляется из ванной как раз на этом моменте, внося с собой отчётливый запах ментола. Его крылья и волосы уже сухие.       – Отчёты? – интересуется негромко.       – Просто убивал время. – Джим тут же отключает падд. Научники – большие умницы, что предупреждают, теперь Джим знает, какой реакции ждать от Флота по этой миссии. Но это не срочно. А Спок – срочно.       Капитан протягивает к нему руку, раскрытую ладонью вверх.       – Иди ко мне, – говорит ласково.       Спок вкладывает свою руку в его ладонь. Она холодная, но доверчиво-расслабленная.       – Свет на пять процентов, – командует системе.       Свет послушно гаснет, и пока глаза Джима привыкают к повисшему сумраку, коммандер забирается к нему на кровать, заставляя расстояние между ними сгинуть. Спок явно решил явиться как ангел ночи, потому что теперь нависает над ним с полураскрытыми крыльями в полумраке – и до Джима впервые доходит, какие же они огромные. Он больше не удивлён, что Спок только при нём ломал несколько фиксаторов, от этого осознания просто перехватывает дух. Большие, сильные, прекрасные, как и их обладатель.       Спок не даёт опомниться – укладывается на него, приникает и трётся щекой о грудь. В этом жесте есть захлёбывающаяся сама в себе ласковость. Он так близко. Открыт и доступен. Он тянется к Джиму, льнёт…       Джим вплетает пальцы в его гладкие чёрные волосы, гладит их, позволяя Споку насытиться этими касаниями. Через некоторое время его вознаграждают – Спок поднимает голову и позволяет поцеловать свои разомкнутые губы. Кирк мягко сминает их своими, проскальзывая языком внутрь – осторожно, почти тактично. Ему хочется быть осторожным – Спок сегодня явился перед ним в своей беззащитности, живой, откровенный, нуждающийся в нём мужчина.       Крылья Спока еле слышно шуршат, задевая о что-то, когда пальцы Джима переплетаются с его пальцами. Возможно даже о стены. Спок нависает над Джимом: тёмный и величественный, а Джим, обняв, прижимает его к себе. Скользит пальцами по спине, по крыльным основаниям. От этой интимной ласки всё внутри заходится сладкой дрожью, перетекая к животу, а потом и ниже. У Джима чуть сбивается дыхание. Он гладит основания крыльев, массирует их плавно, с силой проезжаясь пальцами.       – Господи, Спок, – шепчет, уткнувшись лбом в его твёрдое плечо. – Господи, какой же ты…       Ему хочется видеть – великолепие чёрных крыльев, раскинувшихся над ним, Спока – его глаза, его губы, его сильное тело, как перекатываются мышцы под кожей при каждом движении. Пальцы скользят от спины ниже, кружат по пояснице и смыкаются на ягодицах. Гладят их.       Спок тихо вздыхает в ответ и льнёт ближе, и в этой его реакции такая бездна открытости перед Джимом…       Джим, медленно выдыхая, просовывает свои пальцы под пояс споковых брюк, замирает, касаясь линии белья под ними. С силой вдавливает подушечки пальцев в кожу, не проникая под трусы, дрожит всем телом в сплаве нетерпения и предвкушения. Крылья шуршат, прижатые к кровати, они не могут раскрыться, и этот дискомфорт только усиливает чувственность момента.       Жарко, несмотря на то, что Спок как вулканец несколько прохладнее человека. Но самому Джиму кажется, что он сейчас пылает. Кровь приливает к лицу и паху, он хотел Спока, мечтал о Споке столько времени – и вот он, мечта и желание, придавливает его к кровати.       Джим разводит ноги под Споком, позволяя устроиться между ними, промежностью чувствует давление тяжёлого и горячего бугра, притирается к нему плавным и длинным движением.       И ещё раз, стиснув зубы и запрокинув голову. Это приятно, так приятно – упругая твёрдость вжимается, пульсирует, посылает по всему телу импульсы тянущего удовольствия. И хочется ещё, ближе, сильнее – Джим, глубоко дыша, перемещает руки на спокову ширинку и принимается за расстёгивание. Спок приподнимается на руках, освобождая ему больше пространства, чуть отводит плечи назад, и шуршащей тьмой вверх плавным движением поднимаются его крылья.       Собственное возбуждение терпеть всё тяжелее, особенно теперь, когда своими же пальцами Джим чувствует ответное возбуждение вулканца. Как в полусне он освобождает пенис Спока (горячий, твёрдый, с некрупной повлажневшей головкой) из тканевого плена, спускает с бёдер его штаны, трусы следом, обхватывает ствол пальцами. Второй рукой с силой проглаживает себя по трусам. Почти полностью эрегированный член натянул их, ему тесно, головка чувствует каждое скольжение ткани по себе, и это…       Джим оттягивает свои трусы ниже, освобождая и его. Тянется губами к подбородку Спока, целует, ласково прихватывает зубами. Обводит большим пальцем головку его члена, размазывая по ней крупную густую каплю выступившей смазки.       Она должна быть классным лубрикантом. И если, например, растереть её по головке языком, потом погрузить в рот…       Крылья снова предпринимают попытку раскрыться.       Едва ощутимо проведя пальцами по животу вулканца, Кирк одной рукой надавливает на плечо Спока, побуждая усесться на свои ноги, садится сам, может, даже поспешно (крылья, освобождённые от плена между ним и кроватью, стремительно разворачиваются за спиной), второй ладонью скользит по головке спокова члена, измазывая, лаская, раздразнивая, а потом увлажнёнными пальцами обхватывает оба их члена.       Собственную руку накрывает его – чуть прохладней, пальцы сильней, но зато дрожат. Спок ёрзает на нём и слышно – задыхается.       – Я никогда не был с кем-то без фиксаторов, – хрипловатый шёпот в полумраке словно пропускает по коже разряд холодящего, ментолового электричества, от такого встают дыбом перья, это запах его крыльев, прохлада его голоса и искрящее напряжение между ними. – Могу напугать… Потом.       – Всё будет хорошо, Спок, всё будет…       Не договорив, Джим тихо стонет, утыкаясь лбом в его плечо. Он с самого воскрешения не был ни с кем, тело обострённо-чувствительное, оно просит разрядки и отзывчиво откликается на каждое касание. Даже собственное, а уж пальцы Спока, невесомо касающиеся головки, и вовсе доводят ощущаемое до потери контроля.       Ещё минута, и Джим начинает сам толкаться в сомкнутую вокруг них ладонь. Ему осталось совсем немного, и Спок, кажется, это чувствует. Он не скупится на ласку, он даёт то, что нужно, а сам легонько бодает его, заставляя поднять голову, одно прикосновение носа к щеке – прохладное – и он смыкает в темноте поцелуй. Медленный, вполовину касаний, словно он пьёт этот поцелуй с пересохших губ, растворяя в нём их обоих, и ментоловый запах заполняет всё, весь мир.       – Мой, – вырывается у вулканца шёпотом.       Это короткое слово взрывается ликованием где-то внутри, но Джим не может сейчас связно отреагировать. Он ловит последний звук с губ Спока своими губами, целует, стараясь хотя бы поцелуем передать то, что не может словами.       Оргазм накатывает на него волной опаляющего жара. Низ живота сжимает сладкой судорогой, Джим страдальчески мычит в губы Спока и в несколько толчков изливается на его живот – слышит, как собственные крылья резко, с хлопком, полностью раскрываются. Пока пытается дышать и вернуть себе хоть какую-то ясность сознания, оргазм настигает и Спока – Джим чувствует, как на его живот попадают горячие капли, как сам Спок беззвучно содрогается всем телом раз за разом.       И вместе с тем через шум в ушах доносится хлопок крыльев – это уже Спока. Первый. Второй пробирается уже громче, взрывает тишину комнаты, за ним третий – и наконец это сливается в оглушающее беспрерывное хлопанье. Спок, до предела вытянувшись, напряжённый, как струна, вцепляется в его плечо, надрывно, почти плачуще стонет сквозь зубы и со всей силы лупит крыльями воздух.       Норма при оргазме – один хлопок. Реже – два. Боунс говорил, некоторые уникумы могут хлопать трижды, но это совсем уж редкость. Просто-напросто невозможно хлопать дольше, оргазм человека не такой длительный. А вот вулканский, он, видимо, куда дольше, и в сплаве с человеческой крылатостью...       Джим чувствует упругие толчки воздуха на своей коже, прикрывает глаза, ловя их, чувствует, как по телу разливается послеоргазменная нега.       Спок затихает только через две минуты. Он падает на Джима, обрушивается беспомощной горячей тяжестью. Измученные крылья опускаются по обе стороны с тихим шелестом.       Джим расслабленно прижимает его к себе. Гладит его волосы. Спину. Так хорошо сейчас, что даже не хочется думать – хотя против воли в голову втекают мысли о том, что надо таки загнать Спока на осмотр к Боунсу. И что вулканский оргазм – это долго. И, может, Джим даже капельку завидует такой интенсивности ощущений.       – Останься до утра, – просит Джим, поглаживая.       – Я не напугал тебя? – спрашивает Спок тихо и почему-то вздрагивает под ладонью.       – Это было прекрасно, Спок, – оставить поцелуй на его виске. – Так останешься?       Он молчит с полминуты. Джим тонет пальцами в его волосах и вниманием – в молчании.       – Останусь, – наконец говорит Спок почти что прежним своим прохладным тоном. – Теперь ты – моя семья, и у меня более нет логических причин тебя избегать. Но помыться нам всё-таки придётся. Ты, думаю, имеешь смутное представление о том, в каком состоянии сейчас твоя кровать.