She is music

Солнце больше не заглядывает воровато, не выглядывает смущенно из-за полупрозрачной тюли и не щурится смущенно. Оно нагло рассматривает двух прижавшихся друг к другу людей, лапает их и хватает по всюду, жарко чмокает в щеки и лезет прямо под веки, протискивается, вползает хамоватым ужиком. - Твою ма-ать… Тэхён стонет, хватаясь за чугунную голову, раскаленную от солнечных чмоков и трещащую, как стадо диких цикад. - Твою мать, ну. Тэхён жмурится и стонет, все тело болит, а кожа на костяшках стянутая и противная, вся развороченная и вывернутая наизнанку, и это так привычно страшно, что ему кажется, что все произошедшее ему просто приснилось, а сам он очнется опять где-то… Дженни обвила его руками и ногами так крепко, что Тэхён не позволяет возникнуть мыли о том, что это сон. Она спит хорошо и сладко, сладенько так, как хорошая умничка, послушная зайка, эта пианистка. Она и есть умничка, золотко и красавица, маленькое солнышко, которое не обжигает, нет-нет, но греет, очень уютно греет. Она прижимается невероятно правильно, миллиметрик в миллиметрик, реальней чем всё, что Тэхён видел в своей жизни. - Ты действительно пришла. Слова адресованы не ей, совсем не ей, может пыли, которую победоносно разоблачают солнечные лучи, может и хрусткой тишине, радушно встретившей их в необжитой Тэхёновой квартире, или обреченному цветку, испускающему свой последний вздох, будто с укором взирающем на парня. Но не ей, не ей точно, он большой мальчик, он уверен в своих словах и тверд в решениях. Тэхён не верит. Тэхёну жутко. Тэхён хватает Дженни за плечи и трясет, не сильно, почти просяще трясет, вытряхает из сна, потому что ему жалко. Жалко любви своей, большой откормленной любви, заласканной и изнеженной любви-любовищи, страшно жалко, поэтому: - Дженни, я люблю тебя! Слышишь, Дженни?! Вставай, посмотри на меня! Я тебя люблю! Люблю! Люблю! Тэхён кричит, и собственный голос двоится, троится, разбивается на тысячи осколков в его дурной голове, заполненной большой обжигающей любовью, и ему необходимо, очень-очень важно, чтобы она открыла сейчас газа. Вот сейчас, немедленно открыла бы свои глаза и отломила бы хотя бы кусочек от его любви, потому что она жжется, жжется, как сумасшедшая, не переставая. Дженни плавно выскальзывает из своего настороженного сна, чтобы тут же рухнуть в чужие широко распахнутые глаза. Она котеночек такой, равномерно теплая со сна и смешная, ужасно смешная, потому Тэхён счастливо смеется, привычно запрокидывая голову и жмурясь. - Я люблю тебя. Он оказывается неожиданно близко и горячо, все слова застревают у Дженни в горле и не лезут, упираются, разбегаются и удирают прочь, к черту и подальше. Они глупые все слова, глупые и ненужные, слишком повседневные и обыкновенные. Дженни хотела бы знать эльфийский язык, возможно, знать этот волшебный эльфийский язык, чтобы говорить на нем вот так, вот в такие большие мягкие моменты, когда родной кажется холодными камнями, брошенными в другого человека. Тэхён взъерошенный и совершенно окончательно проснувшийся, смотрит с переполошенным чувством, округлым и хорошим таким чувством, которое только трогать и трогать, катать между ладошками, перекатывать его, туда, сюда, греться о него, освещать им дорогу и лечить рак, вот с таким чувством в глазах он смотрит. Они вместе чистят зубы, вместе расчесываются и вместе забираются под неожиданно обнаружившийся плед на диване, заворачиваются в него, как два прячущихся от родителей ребенка, и замирают там, замирают совсем, потому что вдруг решается Дженни говорить, хотя так не хочется. Но она ведь умница, умница и золотце, она должна, иначе кто еще, кроме. Так надо. Так надо, убеждает она себя, надо, надо, надо-надо. - Мои родители были медиками. – Она делает глубокий вдох и шумный свистящий выдох. Смотрит в пол прямо перед собой и отключается от мира, погружаясь в себя, глубоко-глубоко, куда может добраться только один человек. – Генетиками, если быть точнее. Знаешь, работали над всякими клевыми и страшными штуками, очень надеялись, что мы с сестрой пойдем по их стопам, как все родители, наверное. Или, быть может, не совсем родители, думаю, наши были прежде всего врачами. Так бывает, когда люди любят то, что делают, так что мама с папой больше видели в нас свои гены, способные продолжить работу всей их жизни. Но они любили нас, очень-очень. Папа всегда отвечал на каждое наше «почему», а мама каждый день давала в школу ланч. Они по очереди каждый вечер читали нам книжки до тех пор, пока Джису не пошла в школу, представляешь? И все равно, они были прежде всего врачами. И хотели, чтобы мы ими стали. Поэтому они часто брали нас с собой на работу, водили по лабораториям, рассказывали, что и для чего, и сначала все было так интересно, захватывающе – целый новый мир, подумать только! – а потом появился Хёк. Он ужасно нравился Джису, ты себе не представить не можешь. Она не могла думать ни о чем другом, когда он был рядом. Она была не влюблена, она помешалась на нем. Знаешь, школьница, умный красавчик постарше, классика жанра. Хёк ни разу не взглянул на неё, он будто смотрел сквозь, туда, где за её спиной пряталась я, потому что п у г а л. Правда, Тэ, он с самого первого момента был таким, не человеком, только на половину, к тому ж избалованным сыном, получавшим всего, что хотелось, и всегда, к тому же. Он захотел меня, и… получил. Все та же история, школьница, красавчик постарше. Со временем я привыкла к нему, и… я подумала, что полюбила его. Стала воспринимать его как должное, и Джису так улыбалась, говорила, что в порядке, говорила, что ей уже давно нравится парень из параллели, и страх прошёл… Потом родители закончили какой-то масштабный проект, но испугались. Не знаю, чего точно они могли испугаться, но ты не видел их лиц, Тэхён, они будто ходили по раскаленной лаве, будто по минному полю, будто каждый шаг – последний. Чертова генетика, не знаю, что можно было натворить, но они забрали проект и уволились из организации. Потом выяснилось, что из организации не увольняются. Моя семья не знала об этом, не знала, Тэ, но нам объяснили, - ох, как объяснили! – долго и мучительно, с оттяжкой, жестокой такой издевкой объяснили. Родители испугались за меня, как и Джису. Ты знаешь, я и Хёк… Это было ужасно, честное слово, он преследовал меня в школе, на курсах, на уроках музыки, куда бы я не пошла, он превратился в тень, и мой страх перед ним вернулся, потому что… из организации не увольняются, вот так-то. Мама с папой приняли решение отправить меня в Новую Зеландию, чтобы спокойно разобраться со всеми проблемами. Это было ужасно с моей стороны, но я мгновенно согласилась, не раздумывая не секунды. Я была вымотана, истощена, я боялась того, что ждет меня за поворотом, я постоянно оглядывалась и у меня развилась глубокая депрессия. И что самое ужасное, я перестала играть. Руки дрожали так, что я едва ли могла держать ложку в руках, не опрокинув на себя всё что в ней было, так что о фортепьяно не могло идти и речи. Я стала всегда смотреть вниз, потому что в каждом прохожем я видела его. Я плакала каждый день, у меня появились панические атаки, я… я начала причинять себе вред. Я была раздавлена, размазана, не могла спать без успокоительных, но он не оставлял меня. Он продолжал преследовать меня, клясться в любви и сыпать обещаниями, что все будет как прежде, как только родители вернут свои разработки. Его разгон он влюблённого на все готового до тирана был настолько быстр, что у меня начиналась истерика, как только я видела его лицо, хотя мне было достаточно просто п о ч у в с т в о в а т ь его рядом. Тэхён, иногда он стоял всю ночь под моим окном. Всю. Ебаную. Ночь. Поэтому, когда родители предложили уехать, я смылась, не раздумывая. Сейчас я чувствую за это ужасную вину за то, что бросила их с Джису, оставила разбираться с проблемами одних. Но тогда… тогда это была не я, это были жалкие сгнившие обломки прежней меня, стоящей на грани сумасшествия. И я уехала. Еще около полугода сердце продолжало стучать как ненормальное, когда я заворачивала за угол, но позже мои руки пришли в норму, и я… я снова смогла играть, Тэхён, я снова смогла дышать и жить. Не сразу, мне понадобилось очень много сил и времени, чтобы преодолеть все, что он сделал со мной… Но я снова смогла играть, господи, я смогла отказаться от таблеток, и… Было так прекрасно снова начать жить, дышать снова и смотреть людям в лицо без дрожи в коленках. Родители и Су звонили каждый день, иногда несколько раз, они были ужасно рады за меня, и говорили, что они смогли договориться с организацией, что все наладилось, что нашли другую работу и теперь все хорошо. Я решила закончить учебный год и вернуться в Корею, перевелась в университет. Было лето и просто невероятно жарко. Я была счастлива, и так хотела снова их увидеть. Больше двух лет прошло и я… я была снова прежней, такой, какой они меня любили, - а я так хотела быть любимой! - и я ужасно хотела увидеть их снова, обнять, поблагодарить за то, что помогли, за то, что спасли меня. После двух часов в аэропорту и их отключенных телефонов я все еще думала, что они в пробке, а телефоны разрядились. Я знала, что это не так, но заставляла себя не думать об этом. Внушала себе, втискивала в себя эти мысли, набивала ими себя, как мягкую игрушку. Прошло еще несколько часов, когда мне позвонила медсестра. Грузовик врезался в их машину, мама с папой погибли на месте, Джису впала в кому. Я не перестала играть, Тэхён, я не стала бояться поворачивать за угол, я не стала пить таблетки пачками и рвать на себе кожу. Я умерла, Тэ, вместе с ними. Хёк не появлялся, будто бы его семейке оказалось достаточно того, что они уничтожили наши жизни. Им должно было быть этого достаточно, я убеждала себя в этом, но понимала, что такие как они никогда не насытятся. Поэтому я скрывалась, скрывала Джису, жила так тихо, как только могла. Я понимаю, что это не могло помочь и не помогло бы мне заставить их потерять наш след, но… Не знаю, Тэхён, не знаю, такие как я всегда на что-то надеются, и всегда бесплодно. Потом появились вы. Смешные такие, практически дети для меня, без забот и проблем, мне было приятно даже находиться рядом с вами, смотреть на вас, с такими правильными хорошими жизнями, помятых слегка, но хотя бы не сломанных. Не таких изодранных в клочья, как я. Я пойму тебя, если теперь ты захочешь расстаться. Я пойму, потому что… Тэхён стремительно наклоняется, чтобы прижать руку к губам, смотрит умоляющими блестящими глазами, долго смотрит, крепко прижимая руку к чужому рту, прежде чем заговорить самому. - Не говори так. - Тэхён… - Не говори так. Я едва не умер, когда подумал, что ты бросила меня совсем. - Ты не понимаешь даже, во что пытаешься влезть. - А ты не представляешь, с чем пытаешься справиться в одиночку. - О, поверь мне, я точно знаю… - Да прекрати же отталкивать меня! Тэхён выглядит раздраженным и злым, у него пятнами покраснели щеки, и дышит он тяжело, загнанно, как уставшая собака. Большая добрая собака, расстроенная тем, что дети пугаются её и разбегаются, кто куда. - Неужели ты не понимаешь, - Дженни почти плачет. – Я пытаюсь защитить тебя! - Да какого черта?! Это я должен защищать тебя, и я буду это делать, понятно?! Большая собака приподнимает верхнюю губу и с глухим угрожающим урчание скалит свои зубы. Раз уж боятся, так пусть хотя бы боятся за дело. - Я устал, Дженни, - чеканит Тэхён, упрямо и раздражено глядя в глаза напротив. – Что ты нихера мне не доверяешь, и я вынужден все тащить из тебя насильно. Так и будешь бросать меня, а потом приходить и утешать? Я что, похож на человека, которому это нужно? - Тогда что тебе нужно? – мгновенно ощетинивается пианистка, выпутываясь из пледа и вскакивая с дивана. – Послушную тупую овцу, которая будет смотреть тебе с рот и бросать туда виноградинки? - Мне нужна ты! Они оба замолкают, взбешенные и тяжело дышащие, мечущие глазами молнии и умоляющие сдаться, уступить, хотя бы сейчас, хотя бы в этот раз, потому что для каждого он может стать последним, самым последним разочком, когда он уступит и пожалеет, будет продолжать жалеть всю оставшуюся чертову жизнь. В одиночестве. - Ты не справишься с ним, Дженни. Наотмашь бьет по нервам и смотрит прямо в глаза, жестокий-жестокий инопланетянин, который уже однажды уступил. Дженни смотрит зло и беспомощно, но отказывается признавать поражение. - Если я захочу, я закрою тебя здесь, выставлю охрану и не подпущу никого, и тебя не подпущу ни к кому. Ты будешь жить в золотой клетке, стоит мне только захотеть, всю жизнь, просто потому что я могу сделать это. Но с _тобой_ не хочу так поступать. Потому что я… - Ялюблютебя. Дженни говорит это зло, быстро и зло, будто хочет ударить, пристыдить, погрозить пальцем, бросает горящей палкой, сильно и больно, и ведь это то, что Тэхён хочет услышать, но. - Понимаешь меня? Я вмешалась, поставила под удар Лалису, Чонгука и тебя, и знаешь что? Я вижу в вас своих родителей и Джису, вот только первые мертвы, а вторая почти. Ты заставляешь меня принять вашу помощь, но просто представь, что я чувствую? Я будто бросаю вас ему в лапы как чертово мясо! Тебя! Человека, которого, блять, люблю! Тэхён смотрит пусто и гулко, прямо смотрит, не отводит взгляда и не моргает, он будто каменеет, превращается в скульптуру, и бегущую по венам кровь выдает только часто тяжелое дыхание. - Ты дура. Думаешь, то, что мы сейчас здесь – это все только из-за тебя? Отношения, Дженни, в них участвуют двое. Дженни открывает рот, чтобы что-то сказать, но молчит, моргает растерянно немного, наклоняет голову на бок, как удивленная птица, и хмурится, совершенно очаровательно хмурится в своем маленьком коллапсе. У неё бегущая строка из знаков вопроса на лбу, и Тэхён готов ответить на каждый из миллиона, только бы не уходила, только бы не отталкивала. Чтобы была рядом, и пахла вот так мягко и опьяняюще, мятой своей дурацкой и солнечным светом. Тэхён готов отвечать на каждый вопрос до посинения, доказывать и переубеждать, а после и вовсе закрыть в золотую клетку, если не выйдет. Тэхён точно знает, что готов, даже если после его будут ненавидеть, презирать и проклинать, - сколько угодно, пожалуйста, для тебя ничего не жалко! – но одержимости так просто не отпускают и не разжимаются, куски от себя так просто не отрываются. Да Тэхён и не желает отрывать – он всё еще эгоист и хамло, инопланетный гость, совершивший мягкую посадку головой и просто чувак со стрёмными фактами биографии. Такие о жертвенности только в книжках читают, презрительно щуря глаза и неосознанно изгибая линию губ. Такие не делятся, не уступают, и определенно получают все, чего хочется. Такие, как Тэхён не согласны терпеть боль, терять и уступать, особенно если они влюблены. - Мы заходим в тупик. Дженни плюхается на диван и роняет голову на руки. Она стонет, с силой сжимая волосы у корней и жмурит глаза. С самого утра в голове каша и бардак, старые раны разворочены и засыпаны солью, разбиты заживо на миллионы колючих ошметком и засыпаны в горло, в свое и чужое, потому что отныне одно на двоих, напополам, котопёс. Потому что теперь вслух сказано слишком много, чтобы продолжать обманываться. - Если бы я знала, - глухо бормочет Дженни. – Если бы только знала, что так произойдет, никогда бы не позволила этому начаться… Тэхён вздыхает. Он не слушает, только лишь впитывает в себя тембры чужого дрожащего голоса и всасывает их в себя, откладывает на самые дальние полочки подсознания, как пёс прячет кость, чтобы позже полакомиться. Карты на стол, верно? Что ж… - Когда отец убил мать, я попал в компанию, которая увлекалась наркотиками. Дженни перестает дышать на пару секунд, прежде чем стремительно перетечь ближе к Тэхёну и крепко ухватить за широкую ладонь обоими руками. Она смело отламывает внушительный кусок чужой заплесневевшей горечи и морщится до слёз. - Моя семья всегда была слишком благополучной, чтобы кто-то мог решить, что отцу на мать наплевать, а та вечерами опустошает его бар. Затем они красиво одевались, брали меня за руки с обеих сторон и шли на очередную тусовку для высшего света, где улыбались так, будто мы в ебаной Нарнии. Только Нарнии не было, и Хогвортса тоже не было, была только мамина тупая безответная любовь и отцовские коробки с подарками, когда след от помады на рубашке мог заметить даже слепой. Она пила, а он трахался, а я рос, как сорняк, затоптанный нянечками и репетиторами, будущий наследник, на которого всем насрать. Когда мама умерла от интоксикации, отец даже не сразу заметил. Думаю, он понял это, когда его пригласили на прием в честь открытия филиала американской больницы, и он осознал, что ему не с кем идти. Интересно, он расстроился тогда? В то время, когда мама была трезвая, она очень меня любила. Он постоянно извинялась передо мной и часто приходила ночью, сидела до самого утра, когда думала, что я сплю, и плакала. Гладила по волосам, и плакала. Помню, как её слезы падали на моё лицо и как сильно хотелось их стереть, но я боялся, что она больше перестанет приходить. Я бы тогда остался совершенно один, со всеми этими даунскими репетиторами и занятиями. Наследник, на которого точно всем стало бы насрать. Поэтому, когда она умерла, я… Будто выкачали все, первые несколько дней я не ощущал ничего, то есть, вообще, не было никаких эмоций. Будто вакуум. Нажали кнопку, и все прекратилось, сдохло, выгорело и рассеялось. Потом оно упало на меня, и раздавило. Знаешь, так бывает, ничего сначала, будто ты и не человек вовсе, а затем все, что только может быть, одним махом. Я думал, что не смогу справиться, думал, что захлебнусь просто и никогда не смогу всплыть, поэтому… Я пил, дрался, баловался наркотиками и снова дрался. Чонгук и Лиса были рядом, всегда рядом, ни на минутку меня не оставляли, а я воспринимал это как должное, знаешь, будто она обязаны это делать, вытаскивать меня каждый раз, когда я… Однажды я чуть не убил человека, Дженни. Я был пьяный, обдолбанный и нихрена не соображал. Я был зол и мне было больно, такая перманентная крошащая тебя боль, от которой можно бежать, но она все равно всегда впереди тебя. Впереди, чтобы напомнить, что ты уёбок бесполезный и никому не нужный. Чонгук и Лиса были всегда рядом, но. И тогда я действительно чуть не убил его. Мне было плевать, мне всегда плевать, а я был пьяным и обдолбанным. Дерьмо себе оправдание, но что есть. Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы стать вменяемым. Чонгук и Лиса, да. Тот период словно бы в тумане, будто приснилось все, и они действительно мне снятся: те ребята, с которыми я отрывался и те, кого я едва не искалечил на всю жизнь. Я теряю контроль, когда пью много, наверное, это психологическое, но боль возвращается, и я… очень хочу причинить её другому, такую же, только бы не один. Чтобы не в одиночестве, чтобы жив, чтобы быть. Я просто псих, наверное. Дженни больно и колко, она глотает каждое тэхёново слово, не пережевывая, и чувствует, как они скребут внутренности, толпятся там, глубоко в ней, толкаются, пихаются. Они, не желая, но ранят, выпускают свежую железную кровь и недоумевают, откуда? Что это? Но каждое тэхёново слово облачено в шипастые латы, и больно везде, куда не глянь. - Время охренительных историй, - задушено усмехается Дженни, роняя охрипшую усталость в густую тишину. Тэхён неоднозначно хмыкает, и набрасывает на них плед – не то в квартире холодно, не то внутри него холодно, холодно и гадко от воспоминаний, от самого себя, от того, что не достоин. Дженни рядом, и она греет, потому что она теплая и невинная, несмотря на всю свою внешнюю браваду и грубость, несмотря на угрожающий фасад и неподходиубьет. Тэхён знает, что убьет. Тэхёну хочется умереть, потому что виновато и стыдно, а от её рук – не страшно. Но пианистка льнет и обнимает, отламывает любви напополам с болью, принимает все безропотно и покорно, ведь она хорошая, послушная девочка, милая зайка, даже если фасад - неподходиубьет. На то он и фасад, чтобы быть лишь тем, что видно, чтобы защищать то хорошее и милое, что есть внутри. Ведь растащат, растащат и не задумаются, разграбят, как египетские пирамиды, ни страшась ни кары небесной, ни проклятий. - Помоги мне, пожалуйста. Шепотом, на ушко только, чтобы ласково ноготками за. Как большого пса, от которого разбегаются с воплями дети, но не она. И пес благодарен, он большой и добрый, он хочет ласки только, и любовь бы свою кому-нибудь отгрузить. Потому что она тяжелая и большая, откормленная любовище, и брать её такую никто не хочет. Дженни принимает, не кусками и ломтиками, а всю принимает, избалованную и откормленную любовище, пристраивает в своих руках, едва может удержать, но обещает никогда не уронить, ни за что. - Помоги мне, ладно? Только не пострадай. Умоляю.