кожа слоится, слезает струпьями, но мы все так же отчаянно хватаемся за жизнь. а что, если смерть - двигатель прогресса? а мы не хотим прогресса, мы - эгоисты, что называются людьми.
молочно-белый потолок, серые стены, слегка облупленные благодаря мне. лист бумаги на старом хлипком мольберте тоже, на удивление, серый. я не рисовал больше двух лет. комната стала моей больничной палатой или одиночной камерой в захудалой тюрьме. капли засохшей краски сами собой стали брызгами крови, багровой, почти черной. раз за разом я представлял, как размажу свои мозги по бесцветной стене, пачкая частью своего серого вещества свои жирные патлы, силился разбудить в себе малую часть эмоций, но лишь подливал масла в холодный огонь безразличия. только одна новость смогла впечатлить меня, взывая к жизни остатки сознания, - погиб мой некогда любимый порноактер. о, вы бы знали, сукины дети, как была хороша эта кинематографическая шалава. готов поспорить, на слащавого мужчину дрочили всем штатом и за его пределами. какой-то поганец поймал нашего актера, посадил на цепь и долго глумился, очевидно, расплачиваясь за годы неудовлетворенности, потом распилил измученного на части медицинской пилой. на прощание крепкий синеющий член порно-звезды был вставлен в его собственную глотку, а его голову обнаружили прибитой к стене с миллионом цветных фотографий самых жестоких сцен порки с участием педиковатой подстилки. газеты посудачили о жестоком убийстве, желтая пресса придумала шокирующие факты и подробности - на этом и разошлись. один молодой стажер полиции слил в сеть кадры с места происшествия. я с уже ноющей рукой в штанах просидел перед монитором окола трех часов. странно, я не думал, что стажеров берут на такие дела. только один снимок разозлил меня - изображение глаз жертвы крупным планом. с такими долго не живут. щенячьи, цвета гнилого золота. глаза урода со взглядом грустной собаки. так смотрят на чужие гениталии, которые минутой позже попадают в твой рот - и имеют, имеют, имеют, а ты не можешь перенести даже их кислый запах. любопытно, а Фрэнки бы расчленил себя для меня? а ведь он делал это, ебаный эгоист. избалованный жалкий ребенок. поначалу подобные возбуждают до дрожи в коленях, но через какое-то время начинают раздражать, а еще через какое-то время вы получаете труп с мягким членом во рту. я передергивал на собственные мысли. люди больны, а я шагаю в первых рядах. но ведь нет ничего постыдного в вере в бога, тогда с какой стати я должен страшиться первоклассной дрочки на любимого актера? актер до ужаса хорош, клянусь. я носил вырезки из прессы в дырявых карманах своей толстовки, а стул Фрэнка на групповой терапии пустовал. может быть, мальчонка повесился с горя. он явился спустя неделю, в чистой толстовке, такой же чумазый серый дистрофик в мешковатой одежде, но что-то в нем переменилось. злость, она затопила его радужку и принялась за зрачок. ржавые дикие глаза метались по моему лицу, грозясь вскоре взорваться и замарать меня позолоченным ядом, прожигая тонкую кожу лица до костей. кто-то помог забитому мальчику Фрэнки и заполнил его пустую голову догмами о непобедимой силе ярости и гнева. ты сдохнешь в любом случае, в любой позе и в любое время, смирись. одно дело - умирать аморфной душой, другое - не сдавшейся блохастой шавкой, которая при жизни стоила дешевле, чем её бездыханный труп на данный момент. Фрэнк косился на окружающих. в голову мне пришла мысль, что это парень убил того актера. на вид он был тем же слабаком, хлипким скелетом, но то, что бурлило в его черепной коробке.. как вы не понимаете, плевать на физическую силу. я один могу положить три маленьких штата, потому что я конченный ублюдок. сломанная психика делает вас неуязвимым. Фрэнк криво улыбался мне, пересекись наши взгляды. его цепкие глаза, казалось, раздевали меня безо всякого смущения, но, уверен, сейчас мальчик вырывает мне первое легкое. я лишь закатывал глаза, вцепившись руками в стул от пассивного раздражения. я ходил на это сборище неполноценных, банально, чтобы не спиться дома в бесцветных стенах, доставляя матери еще большие проблемы. еще одна трагедия в моей жизни - многие в моем возрасте уже женились и произвели на свет своих выродков. я же нем, туп и непригоден. число двадцать револьвером приставлено к моему виску и спускает предохранитель. я скорый труп. чучело в серой худи закурило, на что все начали коситься и пристыженно поджимать губы. психолог смотрела на него осуждающе, но ничего больше не выражали ее пустые глаза. ее саму нужно спасать. Фрэнк докурил в тишине, делая гигантские затяжки и перекатывая сладковатый дым на языке. - Фрэнк, ты ничего не хочешь нам сказать? - безоттеночным голосом произнесла врач, в упор пялясь на курящие недоразумение. мы повернутые психи, но не дикие звери. никто не мог позволить себе такого. даже я курил на улице до и после сеанса. - хочу, - в мерзких глазах блеснул хитрый огонек, - Джерард, верно? - сиплый голос вопрошал, глаза-пули впивались в меня, - протяни руку. наступила тишина. все выжидающе замерли, очевидно, требуя от меня поспешных действий по прекращению этого цирка. я вытянул костлявую конечность. этот ублюдок потушил о мое запястье окурок, с тихим шипением умерший в его изрезанных пальцах. отовсюду начали доноситься возмущенные восклицания недовольства. "ты в своем уме?" "Фрэнк!" "ты сделал ему больно!" "дьявол, Фрэнки, ну ты и придурок! " жгучая боль на месте червоточины - глубокого ожога не давала мне вымолвить и слова. вместо этого я ударил, а потом - еще и еще. повалив этого ушлепка на землю, я, не помня себя от злости, наносил удары по острому лицу мальчика, разбивая его чертов нос и оставляя множество гематом на выделяющихся скулах. бил двумя руками, неумолимо и жадно. бил, пока кровь не хлынула на меня фонтаном, но о прекращении речи и не шло. все лицо Фрэнка заплыло и распухло, тончайшая кожа на бледных губах лопнула, потоки крови заливали синеющие лицо и ротовую полость. глаза еле открывались, слипаясь от внутреннего разрыва сосудов. мой вес, давящий на грудную клетку вшивого шизофреника, усугублял положение вещей, и вскоре парень начал кашлять сгустками багровой крови и задыхаться. я же, не ощущая ни боли в содранных до мяса костяшках, ни боли от недавнего ожога, уродовал его физиономию, размазывая вязкую субстанцию по чужому лицу. привели меня в чувство лишь крепким ударом в челюсть и нос. я, перемазан в крови и слюнях, вышел из ненавистного помещения, утирая лицо уже алой салфеткой, побитой сукой молчаливо поскуливая от боли. им стоило меня убить. сигарета не держалась в дрожащих руках, а губы, изъеденнные ударом, болезненно ныли от соприкосновения с табаком в мягкой оболочке. кровянные струйки уходили далеко за ворот одежды, высыхая и вызывая желание содрать с себя кожу. - что, Джерард, дрочишь поди? - передо мной вырос мелкий силуэт с изувеченным лицом и слезливыми глазами. в руке он держал одну из статей из вчерашней газеты - труп собрали по частям и сшили, а какой-то проворный журналист сфотографировал, как из растраханной глотки вынимают сморщенный член. и где ваша праведная цензура? - дрочу, - серьезно признался я ледяным тоном, вырывая из рук человека напротив вырезку и пряча ее в карман, - хочешь помочь? - а может и хочу. - мертвецам не мастурбируют, придурок, - окурок летит в апрельскую промозглую слякоть, а парень глядит на меня как-то затравленно. снова, боже правый. он уходит, понурив голову, укрываясь в тени капюшона. я бы поставил на первое место по своей необычайной спецефичности всего две вещи - расчлененку любимого порноактера и умытое в крови скорбное лицо эстета-саморазрушителя. и первому, и второму вскоре тлеть в сырой земле. и первое, и второе так радует душу конченного ублюдка.художники могут всю ночь, психологи чуть короче, у врачей едва встает, а порноактеры грезят о бестелесном счастье, но кто их, бедняг, слушает?