безнадегой называют момент, когда не помогают даже наркотики, и самоубийство не помогает
затхлый запах притона вероломства и людских подлянок. красный свет разливается по мраку душной маленькой комнаты, которая так плотно набита человеческими телами и разнообразной вонью, что легкие начинают усыхать, что каждый вздох, возможно, твой последний. так много наркотиков здесь, что ты можешь целенаправленно не вмазываться ни в одно дерьмо, но лишь глотнув терпкого воздуха, уже схватил передоз кокаином. вся пыль здесь - это порошок. на запятнанной кухне в турке подгорел и убежал не кофе, а героин, который истинные кретины-наркоманы решили сварить прозапас. я бы посмеялся, не будь мой мозг залит опиумом. дым клубился в моей гортани, по вкусу схожий с битым стеклом, холодный и горьковатый. плюс опиума в том, что он не вызывает зависимости и полного отключения от реального мира. подопиумное состояние ощущается, как атрофия чувств. то, что вызывает у вас панику в обычной жизни, смешит и забавляет под воздействием наркотика. ты бог под веществами, так кажется твоему скисшему сознанию. опиум не вызывает физической зависимости, только моральную. слабые духом затягиваются каждые десять минут, весь день пребывая во сне, где все как нельзя лучше. какой-то человек в давние времена в погоне за счастьем неожиданно нашел наркоту, и понеслось. сукровицей изливаются язвы на моем языке, смешиваясь со вкусом дерьмового пива. в душе теплится желание раскромсать собственное лицо и стянуть с него кожу, и ничерта с этим не поделаешь. опиумная трубка падает куда-то на пол, в непроглядную багровую темноту, а я, представляя из себя лишь нагое бестелесное сознание, чистый сияющий разум, встаю, распихивая полуживые тела, и поднимаюсь наверх. люди здесь настолько обдолбаны, что не имеют сил даже на половые акты, присущие таким местам. больше того, некоторые от слабости перестают дышать. так и умирают, скот бедности, в грязном притоне, уже не люди. умирают никем, попадают в никуда. захудалая ковровая дорожка хлюпает под тяжелыми сапогами от количества впитанной рвоты и мочи. за стеной, в душных комнатах, процветает война - в каждой своя. я направляюсь в ванную комнату - единственное место в этой богадельне, куда не поступает режущий глаза красный свет, хоть сколько-нибудь прохладно, а время застыло, въевшись в черную разводистую плитку. дверь со скрипом открывается, выпуская навстречу мне обволакивающую темноту и запах невыносимой сырости. как только мои глаза привыкают к густому мраку, я начинаю различать силуэты. нащупав пальцами выключатель, я выдыхаю, зажмуриваюсь и резко щелкую им. ванную заливает светом. мой законсервированный мозг не понимает. в обосанной белой чаше, переплетаясь руками и ногами, лежали два человека. первый был явно крупнее, с закатанными до локтей рукавами, облезшими некогда синими патлами и язвами на вывернутых запястьях. лица не видел, но я не был до конца уверен, что он дышит. второй - много мельче, с искусанными в кровь губами, жесткими даже на вид черными прядями и маленькими проколами на сгибе локтя. глаза, спрятанные от меня серым капюшоном, плакали, орошая синевато-белые впалые щеки солеными слезами. его собственная блевотина запачкала его одежду и одежду того, судя по всему, мертвого ублюдка. пол был усеян комьями залитой кровью ваты, использованными шприцами и сломанными иглами. я уже собирался тяжело захлопнуть дверь, развернуться и пойти отсюда вон, ощущая себя как никогда раньше погано, но тот мелкий поднял на меня свои грустные глазенки. мой хохот слышал весь район. я сгибался пополам, утирая несуществующие слезы рукавами, хоть и понимал, что это совсем не повод для смеха. а глаза все продолжали яростно впиваться в мою кожу тысячими иголок. суженный зрачок метался по какой-то неопределимой траектории. - Дж.., он.. умер, - прохрипел наш Фрэнки, не смогший выговорить даже моего имени. голос у него был содран, именно содран, руки отчаянно цеплялись за борта лона. я смотрел на парня, разочаровываясь все более и проклиная вселенную последними словами. происходящее было как нельзя банально, но менее болезненным от этого не становилось. будет ли пуля меж бровей чуть мягче, если вы ее действительно заслужили? с полминуты я стоял, пока в моей голове шли жестокие баталии, помочь или пусть подыхает здесь, среди своих. - ебать, мальчик мой, - я подал руку Фрэнки, вытаскивая худощавое тело из-под внушительного веса мертвечины. он цеплялся за меня, как за последний шанс. он не знал, что я гиблое дело. - ты по уши в дерьме. - убей меня, - звучит ответ, - застрели меня, блять, застрели! парень начинает бесшумно рыдать, царапая свежие шрамы и эрозии от уколов ногтями. вязкая кровь и гной струятся по его тонким пальцам. он блюет прямо на меня. а потом еще раз. Фрэнки, милый мальчик, сгибается в неестественной позе, заваливаясь слегка вправо. в его бочине глубокая колотая рана, из которой медленно вытекает добрая половина литража. по неизвестным причинам мой член дергается в штанах. я уже не держу мальчонку. его тело обмирает и падает на кафельный пол в лужу крови, лицом на иглы, одна из которых пронзает его щеку. крик боли захлебывается в мертвецкой слабости. суставы левой руки сфабриковано вывернуты, слышится хруст. твою мать. - тебе нужно встать. поднимаю его, подхватывая за пояс. пальцы врезаются в открытую рану. я почти явственно чувствую твердость оголенных ребер. сползая с лестницы, мы чуть было не упали, я чуть было не бросил умирающего на произвол судьбы. три раза. Фрэнки вряд ли дотянет до больницы, вряд ли вообще дотянет. на улице чертовски жарко, но воздух, на удивление, свеж. идет моросящий дождь, крупными каплями разбивается о наши головы. за нами по темному асфальту тянется багровый шлейф. мы оба в крови и рвоте, которых не смоешь и серной кислотой. мы оба в таком откровенном говне, что хочется смеяться и плакать, лечь на рельсы и дать поезду отсечь тебе твою буйную голову. белесы губы синеют, проступающие под глазами капилляры вздуваются и лопаются. нет, сукин сын, так просто ты не сдохнешь. крутая лестница до подвала кажется вечностью. Фрэнки поскальзывается на своей крови. жив ли он - понятия не имею. дышит. моя комната, та серая, с оттенком целомудренно пошлой белизны превращается в алый бассейн, чан, в котором бурлит, течет и мается темно-багровый элексир. тело, на которое я сейчас смотрю - даже господь бог передернул бы, ведь он садист по масти. если возьметесь считать все увечья на бледно-голубой коже, вас хватит удар. гематомы расцветали на грудной клетке массивными фиолетовыми розами, градиентируя в желтоватые солнечные лучи, снисходящие в почти черные отметины, глубокий уродливый шрам, тянущийся от первого ребра к самому низу таза, чуть гноился и нарывал. свежие порезы и царапины, сделанные тупыми лезвиями, россыпью звезд украшали синеющие небо ушибов, одно ребро чуть сместилось, грозившись порвать натянутые мышцы, ожоги от потушенных сигарет черными дырами зияли на тазовых костях, гниющими червоточенными привлекая к себе внимание, открытая рана была вишенкой на аппетитном тортике. еще немного, и некроз неизбежен, но погибнуть такому искусству было бы громадной ошибкой. я застрачивал кровоточащую дырку обыкновенным степлером, затыкая резко пришедшего в себя Фрэнки подушкой. блестящие скрепки необычным украшением блестели по краям нарывающей раны, втыкаясь в воспаленную кожу. я восхищен. мне пришлось перерыть свой дом в поисках обезболивающих, снотворного и бинтов. мне пришлось отмывать и обрабатывать множественные раны на тощем теле. я устроил пенную вечеринку с кровью и перекисью водорода. Фрэнки, вероятнее всего, издохнет от заражения крови или спида. да к черту, он уже давно помер, еще в том притоне, в затхлой ванной в обнимку с трупом любимого друга. доза героина утихомирила лихорадку, но, готов поспорить, мальчонка бы выбрал пулю в висок, чтобы утихомирить свою жизнь. в темной комнате, без окон и щелок, я тихонько посмеивался, закуривая очередную мальборо, ощущая, как кожу лица и рук стягивает засохшая сукровица.плохие мы с тобой герои, дорогой. ни револьвер, ни шприц в руках не держится. мы с тобой - опиумная дрянь. интересно, куда дернется голова, если стрелять из двух пистолетов в оба виска?