под обстрелом стараюсь спасти свою жизнь, выплевывая пули в сторону врагов
корень проблем всего человечества в них самих же, посему затыкайте рты тем, кто говорит, что суицид не выход. выход, еще как. стреляйте в свои и чужие головы без разбору, кромсайте вены, ломайте шеи - никому нет дела до крайне несчастного низшего класса. да и его представителям, честно говоря, плевать на самих себя. похуистическое отношение - тоже саморазрушение. сигареты придумали, чтобы люди убивали себя сами. государство душит пролетариев их же руками, дабы не марать свои белые манжеты. мало кто знает, но каждая запонка каждого костюма в каждом министерстве сделана из человеческих костей. они разлагают, чтобы управлять. мы разлагаемся, чтобы разлагаться. мы романтизируем собственные смерть и мучения, ибо желаем славной смерти великомученика, сбегая из полной трусости и мелочности жизни. мы думаем, что умираем героями, но в итоге - они победили. и побеждали всегда. я нацист, взращенный евреями. чужой фашистам, чужой среди иудеев. одним кажусь грязнокровым шакалом, вторым - мразью недобитой. вот и мечусь меж классам как неприкаянный солдат, пытаясь взрастить в душе любовь к людям, хоть сам я склоняюсь к жестокости третьего рейха. мое сердце стучит слишком громко. мне страшно разбудить маленького Фрэнки. мне боязно, что он проснется от гулкого стука, а не от того, что я терпеливо вырезаю сонную артерию из его шеи. я так и не уснул этой ночью, вращая в руках острый нож и пару раз порезавшись. кислый запах наполнял подвальное помещение, позвоночник начинал болеть от обездвиженности, голова онемела, нехотя освобождаясь от остатков ядовитого задымления. мальчонка на моей кровати метался в вялой агонии. кровь просачивалась сквозь слои бинтов, оскверняя белую непреклонность. множество пластырей украшали грудную клетку и ребра. забинтованные по плечи руки подрагивали от беспокойного сна. спутавшись в нервный мышечный клубок, парень спал, с претензией на то, чтобы не проснуться. я тошнотворно не терплю таких, как он, вызывающих восхищение на грани исступления, и леденящую ненависть, скручивающую ваши вены в моток пульсирующей токсичности. он скот. был скотом, им и останется, им и помрет. как время подошло к восьми утра, а Фрэнки подал признаки какой-никакой, но жизни, продирая сквозь слипшиеся гноем ресницы остекляневшие туманные глаза, еле дыша сквозь сухие губы, я встал с грязного пола, подбирая измазанную чем-попало толстовку мальчика и кидая ее в его отваратное лицо. - выметайся, - заключил мой стальной голос, а руки так и чесались выкинуть этого урода за шкирку, как бездомного котенка. парень закашлялся, шляясь взглядом по моему посеревшему лицу. он тщательно прикрывал руками свое безобразное тело, однако чистым безобразием была его душа, внешняя же оболочка сводила с ума своей поэтичностью моего внутреннего художника-садиста. помните, я говорил, что они всегда побеждают? и дело не в том, кто замарал чистый лист внутри малыша Фрэнки, не в обстоятельствах или причинах, а в самом факте - он дрянь, безликая, пустая, низкая, больная на душу и банальная. а я до черта не терплю обыкновений. дистрофичное тело медленно сползало с кровати, морщась от ноющей боли. я, к сожалению, не железный. резко разворачиваюсь и бью его под дых, мгновением ощущая, как хрипят его легкие, как не желают поглощать кислород. ноль реакции на мои истязания. я бью еще раз, затем еще, и еще, и еще. проплевавшись сгустками крови, мальчонка оседает на пол. - да что, блять, с тобой не так? я фашист, и по природе своей не терплю мазохистов. я создан приностить страдания тем, кто так трясется за свою шкуру, а не поощрять замашки извращенцев, которые бегают с высунутым языком за агрессивными мудаками вроде меня, умоляя избить или отодрать их до обморока. Фрэнки улыбался мне потрескавшимися губами. - я ожидаю, когда ты выбьешь все дерьмо из меня, когда твои нервы треснут, и ты забьешь меня насмерть трубкой для опиума, когда перережешь мне горло своим ножом, когда впихнешь мне в глотку горсть кетамина и дашь запить спиртом, когда вколешь мне карбрановую кислоту или когда отымеешь так, что твой член отсохнет, а я никогда не смогу встать с колен. повисло неловкое молчание. глаза начинало жечь. а он знал меня. знал, как никто другой. я был больным ублюдком с отсутствием самоконтроля. я ненавидел таких, как он, его ненавидел, потому что был таким же. точь-в-точь, одно лицо с жалкими выродками. по хорошему, я должен забить до смерти себя, но национал-социализм был против умерщвления своих последователей. приветствовался лишь массовый геноцид неверных. - иди нахуй, Фрэнки, - я криво усмехнулся, все еще требуя, чтобы эта шавка покинула мой дом. я присел на свою кровать, закурив последнюю сигарету. было горько от дыма во рту и грустного взгляда, блуждающего по моему силуэту. чужая рука коснулась моего колена, я же инстинктивно отшвырнул ее, попадая носом грубого берца в бледную обтесанную скулу парня. он лишь рвано выдохнул, поднимаясь на ноги, дрожащими руками надевая уделанную вещь. я скользил взглядом по его торчащим лопаткам, на которых виднелись грубые рубцы. неужели отрезали крылья? вниз и вверх вдоль позвоночника тянулась темно-фиолетовая линия, поясницу украшал свежий ушиб, белый бинт оттенял багровый оттенок красного. картинка пугала - я мысленно имел этого сученыша в ножевое ранение под его переломанными ребрами. - предлагаю массовый геноцид, mein führer. - я не смог вздохнуть, мрачное удивление холодными ладонями сжимало мое горло. если Фрэнки все еще мог говорить, значит мог и ходить, более того, дышать, жить, что выводило меня из себя, - давай убьем их, Джерард. я помню лишь его полные ярости глаза, вместе с тем слезливые и безгранично печальные, но он скрывал это так отчаянно и упрямо, что становилось тошно. малыш ненавидел весь мир, ненавидел себя, ненавидел меня. это чувство нарывающей опухолью сжирало его изнутри, поглощая воспаленные плоть, мышцы, сухожилия, сосуды, хрящи и скудные остатки человечности. в его сердце давно три дыры навылет, проделанные паразитирующем на людские жизни механизмом - вечно работающая машина диктатуры под налетом демократии. Фрэнки ушел, передвигаясь достаточно твердо, но я-то знал, что притворство - его лучший друг. на грязной постели от него остались лишь свежие пятна да кислотный запах. я же хватался за голову, с намерением выдрать себе черные патлы. если бы способен был плакать, рыдал бы сутками, но мои слезные железы не подавали признаков жизни более пяти лет. я тяжелым взглядом обводил комнату, чтобы не смотреть, не фокусироваться на чем-то одном, чтобы желание ткнуть в свою глотку дуло пистолета и нажать на курок не затапливало мозги, отупляя и превращая в саму безвольность.не на . ви жу.
вы закрываете глаза, вы видите мрак. три два один. вы кричите в подушку, чтобы дети в соседней комнате не услышали. золотая клетка - всегда тюрьма, а когда ваша клетка - это ваша голова, вас невольно тянет под колеса автобуса. вы пялитесь на опустевшие пачки. вы выдыхаете. три два один. вы запихиваете себе в рот смятые сигареты, давясь горьким вкусом, вызывая спазмы в желудке. вы плюетесь желчью и мокрым табаком. спокойствие зыбко, но когда волна истерии выдергивает ваше сознание из миража, вам уже не кажется, что спокойствие настолько тонкая материя. его никогда и не было. вы находите свое отражение в огромном зеркале. вы ищите ваши глаза. три два стреляй, уебок! вы уже слезливыми глазами сверлите дыру в окровавленных изрезанных руках. вы подносите осколок к вене. а потом к шее. трусость все портит, даже сейчас вы, чертов неудачник, понимаете, что вас спасут. улыбнитесь и скажите родственникам, что зеркало разбилось случайно, а вы лишь хотели прибраться. я нахожу себя с тремором рук и пачкой кетанеста. три таблетки попадают на кровящий язык и тут же превращаются в порошок, измельченные моими зубами. я, кажется, сломал себе клык. "давай убьем их". давай.интоксикация происходит в полость организма. пора заметить настоящего иуду и, наконец, вынести себе мозги. а можно застрелить пару сотен людских души, тогда нас точно запомнят