топи детей, как котят. в реке, в ванной, в океане. бросай с моста, под колеса трамвая, в мусорный бак. может быть тогда не случится еще одного болезненого поколения изувеченных кукол.
или случится. всех не умертвишь. я помню, как проходил мимо детских площадок, обшарпанных грязных холодных. я помню, как видел радостных детишек, с веселыми воплями бегающих меж опасных хлипких качелей-каруселей, взбирающихся на разваливающуюся горку, скатившись с котором вы увидите свою одежду изодранной, а кожу выскабленной металлическими заусенцами до крови. я помню, как слышал звонкий детский смех среди пачек из-под сигарет. я помню, как над уставшими матками этих выродков нависало тяжелое бремя, клонившее их понурые головы к земле. одной и той же рукой вы передергиваете на мулаток, белых, черных, желтых, на тех педиков, от которых вас, морально верных, благочестивых граждан тошнит, и затыкаете детям рот и вы все еще думаете, что мы не вымирающих вид? в полумраке под моей рукой завозился Фрэнки, глупо морща носик. я инстинктивно сжал его горло рукой в попытке оставить синяки, подавляя в себя заманчивое желание задушить его к чертовой матери. какой раз. милый мальчик захрипел, распахивая свои заплывшие веки. я прикладываю б'ольшую силу. милый мальчик начинает конвульсивно дрыгать руками и ногами, пытаясь остановить асфиксию, цепляется за мою растянутую кофту. я царапаю кожу короткими ногтями, напоследок сжимаю так, что бронзовые глаза закатываются, а конвульсии сходят на нет. руки милого мальчика опадают. запястья выворачиваются бессильно. я отпускаю. я даю мягкую пощечину. слишком мягкую. слишком заботливую для ярого нациста. я должен был убить милого мальчика еще на прошлой неделе. я должен был вспороть ему брюхо и столярной пилой с грубыми ржавеющими зубцами препарировать грудную клетку и ребра. я должен был достать его органы и тушить сигареты о изъеденный личинками желудок. я должен был отрезать его гениталии, засунуть их ему в рот и вздернуть тельце на фонарном столбе в центре города, заклеймив на его лбу слова "божья свинья". но я этого не сделал, потому что слабак, потому что грязнокровый шакал. - вставай, - я кинул во Фрэнки пустую жестяную банку из-под вишневого безобразия, которое вчера было выпито таким же дурацким безобразием, - мы идем гулять. мне нужен опиум. если раньше я обходился лишь косяком, то сейчас опий заменил мне, казалось, жизнь. я понимал, натягивая берцы, что тот раз в доме с красным светом был последним, когда я держал трубку в руках. опиум не достать в наши дни. он сложен настолько, насколько только могут быть непросты наркотики в плане приготовления, поставки и денежного вопроса. пол города сидит на опие - пол города сдохнет к началу лета, теряя сознание от болевого шока, потому что ребро проткнуло тонкую кожу, ведь вы ходячий скелет. кожаный мешок костей с иссохшими сморщенными органами. этот наркотик не вызывает физического привыкания. опиум вызывает смерть. я шел за морфином, а если повезет - утопиться в озере, над которым склонились плакучие ивы, а количество самоубийц в нем привысило отметку семьсот за два года. я понимал, что пора бы слезать с веществ. и это понимание выедало мне мозги чайной ложечкой. с другой стороны - есть ли смысл перестать пичкать мертвое тело химикатами. есть ли смысл не курить в морге, ведь ядовитый дым вреден для здоровья. хуйня полная, не правда ли. свою мать в нашем доме я не наблюдал уже около недели. ушла, ебливая сука, к очередному дармоеду, ища поддержки и понимания, мужского плеча и сухой жилетки, чтобы поплакаться, чтобы порыдать, но и словом не обмолвиться о причине своих горестей. источник ее бед - я. подлинный источник ее бед - внутренняя слабость. давно пора вышвырнуть такую шваль как я на улицу, но нет же, нет, ей жаль меня. она плачет и жалеет, пока я плюю ей в рожу. она истерично всхлипывает и жалеет, пока я замахиваюсь на нее. она жалеет, и жалеет, и жалеет. матери - самые неразумные и слепые существа на планете, отупевшие от любви к своим подонкам, которые вылезли из их вагин, чтобы испортить жизнь своей мамочке. на улице ветрено. мусор и шлак бедных районов летит в лицо. кирпичные пунцово-оранжевые стены будто сжимаются, и у вас развивается маниакально клаустрофобия, дизориентация подступает комьями к горлу, легкие отказываются функционировать, а ноги слушаться.., но вот вы уже выходите из узкого засранного переулка, и жизнь, казалось бы, прекрасна. если отмести тот факт, что вы топаете за наркотой, чтобы вмазаться по уши и иногда мечтаете совершить ошибку и ввести чуть больше положенного. все вы грезите о том, чтобы испустить последний вздох сию минуту, но многие из вас недовольны тем, что не накопили на золотой катафалк. Фрэнки не отлипал от меня, костлявой ручонкой вцепившись в мою. я мечтал сломать ублюдку пару пальцев. район, в котором находилось пожарное депо, был стерильным до такой степени, что меня выворачивало от эфемерного запаха хлорки и медикаментов здесь. дети - мусор, верно? их стоит бросать. я считаю тех, кто оставляют новорожденных у мусорных баков, людьми честными, благонравными. есть ли смысл растить себе подобную гниль, если можно отдать ребенка на воспитание жирным крысам, чтобы те выели младенцам их невинные глазенки. дети - это бремя, верно? я увидел сверток на асфальте, который пронзительно хныкал - тихо, но мне хотелось проткнуть ножом маленькое сердечко и провернуть раза три, чтоб уж наверняка. Фрэнки будто сорвался с цепи и побежал к ноющему зародышу, подхватывая того трясущимися ослабшими руками, чуть не сломав ребенку хлипкую шейку. бережно милый мальчик прижал к себе младенца, неуклюже сюсюкая с ним. меня стошнило на идеально чистый асфальт желтым месивом. горьковатый вкус рвоты мешался со мерзким вкусом третьей сигареты. веки опухали с каждой минутой. глаза слезились от колючего ветра. злоба бурлила внутри, пока я сдерживал яростный порыв вырвать у Фрэнки злосчастное дитя и собственноручно сломать ему ручки и ножки, стирая в труху свои зубы. - Джерард, - просипел мальчик, - посмотри, какая, - пауза, - она потрясающая. - шлюхой будет потрясающей, - оскалился я, выдыхая дым через обожженную слизистую носа. - ядовитый педик, блять, - обиженно, как-то агрессивно оттвечает Фрэнки. будто действительно считает так, будто я - мать анархия во плоти, будто я - причина всех бед, будто я трахнул ее мамашу и выкинул этого ребенка на улицу, на стерильный асфальт под стены пожарного депо. я уверенно бреду эти пару метров до милого мальчика с младенцем на руках, вырывая оного из его рук. я прижимаю Фрэнки к кирпичной стене ярко красного цвета. его пустая башка ударяется о нее с характерным глухим звуком, тот шипит и нагло улыбается мне своей фирменной беззубой ухмылкой. я проигрываю каждый раз, утопая в отсутствии контроля, но хотя бы все еще не бессознательная ручная шалава в игрушках у каждого. мое колено врезается между ребер, и мальчик падает ниц на землю на ободранные воспаленные колени, хватая безуспешно воздух и отплевываясь комьями сукровицы. я выношу малышку на проезжую часть, смотря в ее большие, полные нежности и страха, зеленые глаза, и оставляю там, прям посреди дороги на двойной сплошной. секундами позже сверток на полной скорости давит грузовик, когда Фрэнки, пытающийся конвульсивно выбраться из моей хватки, замирает на мгновение, наблюдая, как хрупкое тельце младенец превращается в безмолвную кашу, а дорожный затертый асфальт окропляется свежей кровью. я ощущаю, как в ушах отдается еле уловимый звук трескающихся костей и тихое мурлыкающее хныканье. Фрэнки уже не пытается вырваться, а лишь неотрывно смотрит на место происшествия, пока я вынужден уводить его в глубь грязных переулков. перед моими глазами стоит алый, прежде белоснежный, сверток, как кровь впитывается в ткань, как грубые колеса наезжают на детское личико, как автомобиль, вроде, даже не останавливается. я чувствую, как под жесткими рукавами горит и жжется фашистская символика, будто поощряя мою добродетель. я закуриваю мерзкие камел, пока милый мальчик пялится на землю, не поднявший ни разу головы, скрываемой серым капюшоном. - ты убил ее, - через время ответом на мое молчание звучит металлический голос, акцентируя внимание на "ты", - ты убил ее, - голос становится громче, - ты, черт тебя дери, убил ее, - Фрэнки разворачивается, становясь со мной лицом к лицу, из глаз непрерывным потоком катятся слезы, - Джерард, ты убил ее! - я знаю, Фрэнки, - снисходительно улыбаюсь я на истеричные вопли моего мальчика. он замахивается на меня, но в последний момент его кулак разжимается, и смазанный удар приходится в нижную челюсть. бедный мальчонка сейчас безумно зол и огорчен, что в прострации начинает размахивать руками, в надежде, что доставит мне хоть каплю той боли, которую я принес той девке и самому мальцу. рыдающий и обессиленный, Фрэнки смотрит на меня своими огромными невидящими глазами, отчаянно несдержанно всхлипывая. крупные слезы падают на асфальт. а я понимаю, сломался. в который раз сломался. сознание его вывернуто наизнанку, душа, изнасилованная и дырявая, просится наружу через гортанный крик и пассивные попытки избить меня. я выкидываю сигарету и обнимаю тело в треморе, брыкающиеся и отторгающие любые мои действия. я вяло шепчу какие-то нелепые извинения, хоть раскаяния и не чувствую. тот ребенок был не жилец, я лишь помог ему поскорее уйти. а Фрэнки все пихается, болезненно рыдая. - я ненавижу тебя, ненавижу, - охрипший ко всем херам, мальчонка из последних сил выговаривает слова, - ебаный урод, мудак, сука драная. ненавижу! больной ублюдок, мерзкая безвольная дрянь. чтоб ты сдох! последняя высокая нота, и он пинает меня. от неожиданности я ослабляю хватку, и Фрэнки убегает в неизвестном мне направлении, гонимый ветром и ядовитой ненавистью к такому подонку как я. я слышал его рыдания и тихие всхлипы еще очень долго. казалось, это были слуховые галюцинации, пока моя голова ходила ходуном, а вены скручивались в тугой моток пултсирующей боли. пульс участился, и я не знал, дойду ли до дома. вы когда-нибудь совершали ошибки? вы когда-нибудь отправляли детей под колеса грузовика? ответ "нет". но, я не сомневаюсь, почти каждый день вы встаете с мыслью, что завтра точно задушите своего ребенка кухонным полотенцем или забьете садовыми щипцами. насилие расцветает в воспаленных умах - пока вы живете, вы больны. поэтому вы не смеете осуждать меня, вы не смеете говорить и тыкать пальцем. каждый из вас поступил бы так же, отними у вас все лицемерие и мораль с ядром из желания быть похожим на хомо эректус. я лежал в мертвенной тишине своего подвала, монотонно моргая. сердце, казалось, перестало биться. Фрэнки так и не явился, наверняка опять вляпался в какое-нибудь дерьмо. пальцы озябли и онемели. наверняка опять ширяется всякой дешевой гадостью. эфемерная тошнота подступает к горлу. наверняка подставил свою задницу очередному наркоману. провалы глаз ноют. брюшную полость сковали спазмы. а перед собой я вижу личико маленькой девочки с зелеными бездонными глазками, обрамленнымм густыми ресничками; ее улыбающийся ротик; пунцовые щечки; и невообразимое желание жить. перед собой я вижу некогда белую ткань, ныне красную; мокрое место на асфальте; лужу крови; я вижу больной взгляд цвета бронзы и серый силуэт, удаляющийся от меня в неизвестном направлении с намерением никогда не вернуться.размажь по стенке детские тела, и может тогда тебе станет легче.