черное, красное, белое - тебя уже ничто не спасет. слышишь, Помпеи объят огнем - адское пламя лижет пятки развращенным богом душам.
грехи стоит поощрять, но и гнушаться наказанием не следует. кухонный гарнитур цвета свежей плесени пах затхлостью, а молотый кофе отдавал мышиной мочой. серая чашка давно дала трещину, но каким-то неизвестным образом не раскрошилась на осколки. я сидел на кухне, помешивая погнутой ложечкой кофе и вальяжно перелистывая страницы свежей газеты, от которой несло типографской краской и апрельской свежестью. блеклое холодное солнце пробивалось сквозь газовую тюль, испещеренную дырами - сигареты прожигают насквозь. эта картина могла бы напомнить вам стандартный завтрак стандартного английского клерка со стандартной стабильной работой и стандартными наискучнейшими буднями, но вокруг, в самом воздухе ощущалась такая разруха, непоколебимая тоска и четкое знание того, что ты в дерьме по самую голову, что вот-вот ты захлебнешься, сносимый смардными потоками прямиком на язык дьяволу. на черно-белых страницах я видел фотографии вчерашней ужасной гибели брошенного на трассе младенца. благо, ни одна камера, ни один взгляд не зацепился за нас с руками по локоть в крови. тускло-серые, в жизни кричаще желтые, полицейские ленты пересекали изображение вдоль и поперек, табличка с одним единственным номером "1" ужасающей деталью чинно стояла около кроваво-красного месива, прикрытого от любопытных слабонервных глаз пропитанной грязью белой некогда пеленкой. мне повезло больше, чем читателям утренней газеты. я видел трупик своими глазами. я передернул три раза за ночь на воспоминания о сладком хрусте тонких, изящных косточек. входная дверь со скрипом отворилась, а моя ослабшая рука предательски дрогнула. вы смотрите на летящую вниз чашку. вы видите как фарфор соприкасается с кафельным полом. вы слышите как оглушающий звук битого стекла наполняет комнату. вы на собственном языке ощущаете вкус мерзкого кофе и вкус паники, наполняющий вашу глотку и перекрывающий доступ кислорода. вы чувствуете ком у горла. вам страшно. вам страшно. вам страшно. вам страшно. вам страшно. страшно до багровых полумесяцев на ладонях, до сломанных зубов и истерического хохота, застрявающего где-то в легких ржавым гвоздем, неспешно протыкающим вашу гортань. но в комнату кто-то входит. вы думаете, что вы псих. вы псих, даже не думайте. бронзовые глаза с провалами широких зрачков мечутся хаотично медленно. осознания в них по нулям. нет и шанса, что перед вами человек в самом глубоком в смысле этого слова. перед вами псина, ободранная, пыльная, выпотрашенная, чья шерть висит клоками, сожранная личинками, а плоть, облитая кислотой и помоями, истыкана сотнями тупых сифилисных иголок, по которым течет всякая дрянь. - привет, Джи-детка, - Фрэнки приземляется на стул напротив, не пытаясь сфокусировать свое долбанное внимание на мне, - они говорят, - невнятный жест в сторону свежей газеты, - что это несчастный случай, но мы-то знаем, что это ты умертвил бедного ребенка. мальчик улыбается, пока из его рта тянется струя слюны и густой крови, а челюсть потеряла клык и нижний резец. пугало. помоечная шлюха. - какая досада, - бросаю я. - ты самый жалкий, самый неразумный, самый ограниченный, самый жестокий, самый грязный, самый больной, самый беспомощный человек, которого я когда-либо мог наблюлать. ты фашист, hirnloses schwein*, лижущий задницы, перемазанные в говне, мифическим ублюдкам, погибшим давно или умирающим от спида сейчас. чем ты лучше меня, а? - все та же неполноценная кривая ухмылка, уродующая лицо, которое, словно восковое, стремилось куда-то вниз, растекаясь на моих глазах. - тем, что не строю из себя героя; тем, что не разыгрываю великомученика и мать Терезу, прикованную к игле, кстати говоря, - я надвигался на побледневшего Фрэнки через стол, но не с целью ударить, с целью посмеяться, - тем, что лижу задницы за свою идеологию, а не от случая к случаю - за член в глотке, дозу или надежду на божью милость; тем, что если я и нацистская шлюха, я глотку порву o свинец гениталий фюреров, но никонда не почувствую стыда, - стальной шепот холодным инием лился в ушную раковину мальчонки, пока его тело охватила мелкая дрожь, - а что ты, Фрэнки, можешь предложить господу богу, перед которым стелишься красной дорожкой, если не занят родео на чужом члене? пустой взгляд мазанул по моему лицу. я вернулся на свое место, положив на язык одну из таблеток, лежавших вряд. - моя сестра убила моего отца. мне было тринадцать, ей - девять. девка была невростичкой. сначала. потом начались чудачества вроде сжигания дома или приходов к родителям в спальню посреди ночи со словами "мамочка, мои куклы разговаривают со мной", - горькая пилюла растворяется на языке, пока мозг судорожно блокирует подступающие искры полного безумия. лишь бы сохранить контроль. лишь бы не переступить грань, - в один день, среда, тринадцатое апреля, милая Лили берет тесак для мяса, по-детски мило улыбается на вопрос заболтивого папочки о принятых лекарствах и несется в родительские объятья. нож под ребра, везде кровь, крики матери. ужасное зрелище, - кривлю губы в оскале. вторая таблетка оказывается в ротовой полости. - юная Лили сиганула в окно третьего этаже. Фрэнки смотрит неотрывно, словно в силах уловить мои истинные эмоции или лгу ли я в данный момент. - мне пришлось вынимать тесак из трупа любимого папочки. газета летит на пол в коричневую лужу. я встаю со стула и удаляюсь прочь. вы, наверное, сказали бы, что случившееся не повод ставить крест на своей жизни. я бы ответил, что это повод для тринадцатилетнего пацана сожрать килограм порошка и вскрыть сонную артерию тем самым тесаком. родившись, вы уже в праве ставить крест на своей жизни. какой смысл существовать, если вас вырастят заложниками предрассудков, субъективного мышления и уродских благонравных мыслей. посмотрите на свои лица, необезображенные рассудком, вы с момента появления из утробы матери уже лишь кресты кладбищ да статистик нули. вы растете гомофобами, расистами, сексистами и фашистами. что хуже, все это под маской, блять, добродетели, припудренной талантом двоемыслия. куда скажут - туда вы и идете стройной колоной безголовых тел, на плечах имея лишь транспорант с картинкой стреднего пальца, иногда сменяющийся изображением рук, сложанных в молитвенном жесте. вы молитесь на это, потом посылаете нахуй. вы посылаете нахуй, потом - на это молитесь. вы даете поиметь себя в задний проход трем крепким неграм, как вы мечтали, с порнохаба, затем вылезаете на митинги против мигрантов и геев и геев-эмигрантов с еще невысохшей спермой в анале и фотографией в бумажнике черного симпатичного парня - ваша последняя и единственная любовь. на улице, как обычно, ветренно и пыльно. весна набирает обороты. колокола католической церкви трезвонят так громко, что невозможно дышать резонирующим воздухом. будто от громкости звона безразличные прохожие уверуют во всевышнего. бред. напротив белых стен стояла старуха. милая сухонькая бабушка молилась, отчаянно и терпеливо, словно битье лбом о деревянный пол божьей обители смоет нечистоты с ее рук. - хуйня все это. он, - я закурил, опираясь о плетеную изгородь и поднимая взгляд в небо, - ублюдок, которых мир не встречал. - хуйня ли, кто знает, - скрипучий, прокуренный до мозга и костей голос звучал мне в ответ, - зато вера - это бесплатно. от наркоты откинешься через три месяца, бухло, дружок, нынче дорогое. а бог доступе, значит выгоден. я засмеялся, закашливаясь от терпкого дыма камел. бабка зашла внутрь, захлопывая тяжелую дубовую дверь. "бог доступен, значит выгоден". вы приходите с работы. вы кидаетесь к мини-бару. вы ищите самый крепкий виски. вы пьете всего одну рюмку. затем вторую. потом еще. и еще. наутро вы обещаете себе, что это последний раз. вы вспоминаете, что так и не приготовили вчера ребенку ужин. вы не до конца осознаете, что у вас вообще есть ребенок. но вы точно знаете, что вам плевать. на работе горят сроки сдачи отчета и, кстати, теперь вы больше не пьете. в комнате какого-то из сотни идентичных "домов удовольствия", притонов, темно и пахнет теплым пивом, но я точно пил ром. отчего-то я совершенно уверен, что не пьян в мертвечину. я слышу каждый удар каждого сердца в каждой комнате этого дома; слышу каждыц вздох каждого человека здесь. колени ноют и горят. я прикасаюсь и чувствую, что они разбиты. сукровица вперемешку с гноем и пылью стекает вниз и впитывается в джинсовую ткань. меня тянет блевать или вспороть себе брюхо и выпустить кишки наружу. я понимаю, что ни то, ни другое не спасет меня от жуткого головокружения. пока я бреду к выходу из этой скотобойни, я слышу голоса будто сам ад зовет меня остаться. они вкололи мне героин или морфин или просто накачали меня убийственной дозой кокаина. я в дерьме. я дерьмо. на улице собачий холод. я чувствую как меня колотит, пока озноб ледяными руками сдавливает каждую косточку моего тела, выкручивая суставы и измельчая хрящи. я слышу голос своей матери, который нежно, ненавязчиво говорит мне навестить нарколога; слышу и плач маленькой сестры, чье лицо поразительно похоже на лицо младенца под колесами фургона; слышу, как острый тесак лезвием врезается в плоть моего отца, противное потрескивание человеческой кожи и глухой звук распиливания мяса. в подвальное помещение я буквально скатился по крутой бетонной лестнице, получая, кажется три сотрясения мозга. я сидел на первой ступеньке, кажется, около часа, пока в темноте двоились силуэты, тикали часы и скрипел тихо диван. мои трясущиеся пальцы находились в чем-то жидком кашеобразном и холодном. этот ссаный панк блеванул опять, богом клянусь. редкие звуки троились в ушах, создавая видимость будто я окружен колонками, монотонно проигрывающими эхо. рядом со мной сел мальчонка. кислый запах ударил мне в нос, отрезвляя на какие-то доли секунду. Фрэнки переплел наши пальцы, уделанные в его же рвоте. его руки не тряслись и были теплыми. отвратительно теплыми и мягкими. я привык держаться за наждачную бумагу. я с минуту тупо смотрел вперед, пытаясь разобрать хоть что-то в кромешной темноте, которая казалась еще гуще и чернее, чем это бывает обычно. ваша жизнь не может быть еще чернее, если вы и так существуете в полном отсутствии света. потом сухие губы мальчика накрыли мои, холодные и горьковатые. я лишь безэмоционально ждал, пока милый Фрэнки утолит свою жажду любви и внимания, не размыкая поджатых онемевших губ. мне все равно. мне все равно. в какой-то момент он заплакал пресными слезами, шмыгая озябшим носом. его губы, живые теплые кислые ободранные, отодрались от моих. рука ослабила хватку. Фрэнки рыдал, как это обычно бывает, взахлеб, но безмолвно. он не хотел меня раздражать. и сейчас он меня ненавидит. снова. что ж, милый мой, я рад, что ты снова прочувствовал всю желчь этого мира в моем лице. - пошел вон, - безучастно, устало вымолвил я. голова понуро опускается на колени. грязные пальцы вплетаются в длинные патлы и дергают, дергают остервенело, дергают жестоко. ведь гомосексуалисты долго не живут, я прав? педик. пидор. гомосек. петух. хуесос. жопник. гомик. педрила. содомит. я прав, а? я прав. вот так рассуждает благонравное чистое общество. "мы втопчем в грязь людей одной касты, чтобы люди другой жили в идиллии" - подпольный лозунг революционеров-анти-капиталистов, революционеров-просвятителей. и пока вы по ночам спите с красавицами-женами из селиконовой долины искуственной жизни, мы ебемся в грязи и пыли, с черными и белыми, с гомиками и бисексуалами, натуралами, трансгендарами и трансвеститами; мы даем и принимаем, заглатываем и спускаем. я кончаю на мозги высшему обществу, когда кончаю в крепкую задницу молодого паренька или в рот девушки с фалосом между ног. я имею матерей всех выступающих против гомосексуалистов, когда целую губы панка, в чьих волосах застыла блевотина. я ставлю на себе нацистское клеймо под номером одна тысяча триста шестьдесят пять, когда мастурбирую на порноактеров.гомосеки долго не живут. помни это, малыш, когда третий фалос рвет твой зад подобно атомной бомбе.