я представлял, как железные прутья впиваются в твое бесхребетное, мягкое тело.
пустота. вы холодными руками проводите по кипящим изнутри бедрам. вы впиваетесь ногтями в дряблую пожухлую кожу. вы чувствуете, что внутри что-то зреет, волунами липкой грязи обрушивается на ваше хлипкое сознание и раздирает, шов за швом вскрывая въедливую невозможную тревогу. вас наполняет пустота. парадоксально, не правда ли. если достать из вашего нутра все то дерьмо, висящее на проводах ошметками здравомыслия, смешанного с первобытными инстинктами, останется ровно ничто, на смену которому вольется бурлящим кислотным потоком нетерпение к самому себе. пустота все равно что разоблачающее одиночество, которое ставит вас перед зеркалом, чтобы ваши усталые глаза цепко бродили по сутулому силуэту напротив; чтобы вина затопила эти глаза полностью; чтобы, отраженные в зазеркалье, они вперили потухший взгляд в хрупкую тягучую грудину; чтобы, о ужас, осознание того, что кукла, поломанная, изогнутая от бесконечных фрикций и насилия, в искревленном отражении это вы, словно шальная пуля ввинтилась в ваше горло под углом тридцать пять градусов, если провести прямую линию от челюсти; чтобы глаза плакали, и жмурились, и сухо тяжело смотрели, обессиленные, воспаленные, живые. страшно, честно говоря. я сидел в кипельно белом лоне ванной. под ледяными струями воды одежда намокала, прилипая к гиперчувствительному, наэлектрилизованному телу. на дне пенилась и клубилась не смытая хлорка и известь. я горел в кислотном белоснежном аду заживо и, кажется, был совсем не против. размягченные капли чужой блевотины отмирали вместе с землисто-серыми волосами и стремились прочь в канализацию. я плохо видел сквозь слипающиеся веки, блеклый туман наркотического опьянения и хлестающие меня по лицу струи жесткой воды, которые, быть может, царапали мое лицо в кровь, но снисходящие потоки были окрашены в мутный бордовый цвет. я подумал, что, кажется, с одежды сползает краситель, но скорее засохшая впитавшаяся кровь с рукавов и колен наконец-то закончила свой век в водостоке. глянцевая белая плитка дала трещину, черной паутиной распустившейся на всей стене. я видел свое искаженное отражение в целых кусках кафеля. мне было стыдно. стыдно за то, что не сломал Фрэнки челюсть за эту нелепую детскую выходку. прошло не меньше суток, так мне казалось, но настенные часы в гостинной, больше походившей на морг с ее серыми стенами и убийственно холодным полом, по которому босые мокрые ноги звучат как шаги тлеющего мертвеца, тикали с момента ухода мальчика всего два часа и три минуты. я сел на старый тошнотворно синий диван, скрипящий и гудящий от любого моего шороха, и тупо пялился на лужи, разбросанные по полу словно после прошедшего ливня. обивка жгла мокрое насквозь, до самых хлипких костей холодное склизкое тело. черные патлы прилипли к ноющему лицу. скулы сводило. судорога объяла губы. вы засыпаете, а просыпаетесь уже без права на крик. ваши губы сшиты золотыми нитками, разодраны острыми клыками до мяса. вы засыпаете, а просыпаетесь уже немы. ваших губ нет в принципе. они прошиты грубыми канатами, изъедены эрозиями и ржавчиной, отравлены обезбаливающими. онемевшие, они были откушены вашей покойной бабкой. я проснулся от выжигающего глаза солнца. запах сырости мешался с апрельской свежестью и металлическим ржавым привкусом. моя мать ожидала меня на кухне, пока я натягивал на себя растянутый свитер и нетвердой походкой шел навстречу своей маленькой гибели. голова гудела, будто меня приложили об асфальт и проделали мантировкой дыру сквозь виски. - Джи, - плаксивый голос женщины, именуемой некогда словом "мама", резанул по ушам, будто натянутая тетива арбалета порвалась, рассекая тишину молнеиносном вскриком. - замолчи, - я, охрипший и надломленный, остановил ее отрицательным жестом руки. стакан воды. две таблетки. я так и не понял, от чего были эти пилюли. просто взял наугад из огромной коробки с лекарствами. я не уверен, что это был аспирин. мать смотрела на меня стеклянными навыкат глазами, тяжело очерчивая острые контуры моего тела. я готов поспорить, что она видела не меня, заправского наркоманишку; она видела мальчика лет десяти, скромного и чертовски напуганного; она видела подростка, озлобленного и агрессивного; но только не настоящего меня, опустившегося больного ублюдка. женщина, уставшая, чья фигура гнулась к земле под тяжестью новых беззвучных оправданий для меня, закашлялась. тяжелые хрипы наполнили помещение, отскакивая от стен и прелетая выстрелами тысячи револьверов в мою голову. грязно-коричневое пятно от кофе на полу окрасилось в багровый цвет. матушка плевалась сгустками крови и гноя, пачкая новую дешевую блузку отвратного бледно-желтого цвета. - что опять? - я в порядке, сы..- утирая руками рот, размазывая по впалым щекам сукровицу, мать подняла на меня загнанные глаза, когда я перебил ее. - вранье, - я не взглянул в ее сторону, потирая больные виски руками, - что? - туберкулез, - заявила она, криво усмехнувшись и поджигая тонкую сигарету, от которой несло жженым пластиком. - браво. я встал, пока мое действие сопровождалось тягучим скрипом старой табуретки. и вышел. на негнущихся ногах, казалось, ужасно медленно я шел по лестнице в подвал. она умрет. я рухнул на мятую дурно пахнущую заблеванную постель, гнездо шакалов. она умрет. я вцепился ноющими пальцами в волосы. она умрет. я хихикал над этим фактом так по-детски заливисто, что на тридцатой секунде перестал узнавать свой голос. она ведь умрет, да? тяжело захлопнулась входная дверь, скрежетали металлические замки. помилуй, боже, ее грешную душу. я надеялся, что больше не увижу эту посеревшую блеклую женщину в отвратительной блузке. отрубать гниющую конечность лучше сразу, без каких-либо надежд на выздоровление или на громадную дозу морфина. она, ходячий сгусток погибающей жалости, цепляющийся за свою бездумную жизнь потаскухи, в скором времени опустит костлявые ручонки и наглотается снотворного, как это бывает в дешевых мелодрамах. таких шалав во времена Великого рейха имели носами грязных сапогов и забивали насмерть прикладами. трупы отдавали шавкам на растерзание или кормили ими рядовых солдат, чтобы те походили на животных, которые сожрут родную мать сырой за процветание идеологии. часы тикали оглушающе громко. суставы адски ныли. выворачивали мое тело наизнанку. интоксикация в полость организма неизбежна. я, если честно, был удивлен, почему еще не отключилсяот болевого шока. я пролежал так около семи недель, под едкую рябь телевизора в гостиной, под барабанную невыносимую дробь часов, под вязкие мысли. я падал в забытье. я видел идущие строем полки, дивизии, целые армии, несшие так гордо, так бережно, будто младенца, черно-красные знамена. я видел огромный сковывающий ужас в глазах людей, слезы и надежду, пока они стояли в очередь на скотобойню. из их кожи делали флаги, шили шинели и солдатские сумки. грубые пилы большимм ржавыми зубцами мучительно медленно отрезали детям-старикам, мужчинам-женщинам руки и ноги, пока те вопили так пронзительно, так сладко. обрубки без конечностей, без кожи и зубов, они дохли в огромной погребальной яме, пожираемые вороньем да личинками. треск телефона вывел меня из тягучей комы. не семь недель - всего лишь семь часов. - Джер.., Джи, - я выронил трубку, когда узнал голос на том конце провода, - забери меня, вытащи. я улыбался так гадко, и, кажется, Фрэнки буквально слышал, знал, с каким откровенным садистским удовольствием я внимал его тонкому хриплому голосу. - где, солнышко? - участок в центре города, ты зн..а..,- мальчик заикался и трепещал, полупьяный и потерянный, точно брошенный щенок. трубка осталась лежать на полу. длинные гудки сопровождали меня, пока я с каким-то поганым воодушевлением собирался и глотал на этот раз уже совершенно точно аспирин, запивая старым приторным лимонадом, что нашелся в холодильнике. денег на залог у меня не оказалось. на данный момент я стою на коленях и молю господа, чтобы не заблевать офицера полиции, ведь форменные брюки он мне не простит. похотливый мерзкий говнюк. я работаю ртом, словно дешевая давалка языком и ртом выбивает себе путевку в жизнь. высасывает. он утробно стонал и скулил, цеплялся узловатыми кривыми пальцами за бетонные стены. его жидкая редкая бородка подергивается в конвульсивном порядке. офицер обличил все свои кинк-наклонности, сквозь сжатые зубы скандируя мазохистские лозунги, которые вылетают из растраханных глоток сладких мальчиков. но сейчас этот ублюдок чувствовал себя гребанным повелителем. я не сдержался и прикусил его крайнюю плоть, ощущая кислый налет на языке, будто не кровь пошла из дряблого пениса, а настоящая застоявшаяся гниль. - простите, шериф, - я невинно смотрю на мелкого извращенца, облизываю губы и думаю, что член его секундой ранее торчал в моей глотке, а унижен и обесчестен все равно он. - с тебя довольно, куколка, - лучше бы он не открывал своего поганого рта. офицер вышел, одуревшими, дикими, залитыми блаженным атрофированным удовольствием, глазами шаря по пустому кабинету. меня вырвало приторным лимонадом и собственными кишками. готов поспорить, у всех госслужащих на жирных задницах стоит клеймо, под которым его забьют и похоронят в сточной канаве. скот бедности. скот насилия слабых над слабейшими. - Джерард! - визгливый голосок, звонкий, оглушил меня на подходе к клетке, чьи железные ржавые прутья разъедала эрозия. - привет, солнце мое, - я, отчего-то слишком довольный, с какой-то тухлой нежностью смотрел на блеклый силуэт, от чьего лица остались лишь одни глазенки да острые провалы, именно провалы, скул. Фрэнки улыбался так по-детски, так искренне, что мне казалось, что сам господь бог прощает все мои грехи. но я вспомнил, что еще Иуда выебал Христа в зад. в клетке сидели двое. тот человек на заднем плане, изнемогающий мешок с костями, сидел скромно на жесткой лавке, покачиваясь из стороны в сторону. голова, казалось, была лысой, за исключением клока русых волос, спадавшего на глаза. он неожиданно закашлялся, разбрызгивая свои гомонегезированные гнойники по темному пыльному полу. хриплый звонкий надрывный иступительный почти вой даже не взрослого, уже покойного мужчины разносился по цементной коробке, я слышал блеклую женщину, ее мученические попытки дышать сквозь дырявые мешки. я засмеялся, отчаянно и будто впервые. - Фрэнки, чем болен этот несчастный? мальчик вперился взглядом необъятной печали в умирающего. я слышал, он осуждает меня, мои праздный интерес, жестокость и латентную иронию. - я не, блять, да как ты.., - мальчонка ругался, загораясь новыми искрами недоверия и презрения ко мне. он был жалостлив и от этого - невозможно жалок. маленький брошенный ребенок, все еще сочувствующий, подставлял свой рот, чтобы в него долбились все, кому не перепало в другом месте. в его глазах я тот, кто лично отрезает головы евреям, насилует детей и расчленяет женщин. я почти Джон Уэйн Гейси, только лучше. на моем лбу - свастика, на запястье - порядковый номер. я - свинья, взращенная для скотобойни, которая прославляет мясников и лижет лезвие топора, умытое кровью моих сородичей. - валите отсюда, - педик-офицер выгнал нас, не забыв подмигнуть мне на прощанье. я пожалел, что не заблевал его брюки. - надеюсь, вы захлебнетесь собственной спермой, сэр, - кинул я ему, имитируя языком процесс отсоса. я бы отрезал член этому уроду и скормил голубям. я поджег последнюю сигарету последней спичкой, замечая, что не могу отделаться от гадкого вкуса. бетонная стена впивалась в чувствительную кожу сквозь одежду. я ощущал некроз тканей каждой клеткой тела. эфимерный, ненастоящий, но он был. осознание крутилось в моей голове. и не то чтобы я был болен, но временами мне казалось, что я болен раком, что метастазы забрались в мои кости; что у меня вич, и я гнию изнутри; что у меня некроз челюсти, и в скором будущем из моей башки полезу паразиты. в таком случае я умру на благо своей идеологии. - ну и куда ты собрался? - отъебись, - Фрэнки уже развернулся, чтобы снова, кто бы мог подумать, уйти. обиженный ребенок, непокорный и упрямый, он никак не мог взять в толк, что мое поведение оправдано сполна внешними реалиями. я улыбался, хоть и начинал злиться. раз. я разворачиваю пацана к себе. два. я прижимаю его к холодной стене полицейского участка. три. я разбиваю Фрэнки его милый носик. - спокоен? на, теперь бегом за мной, ебаный бунтарь, - я отдаю ему банку вишневой колы, которая окрашена в алый цвет моей крови. в глазах мальчонки стоят слезы, и ошметки погасшей надежды свисают с длинных обломанных ресниц. - он туберкулезник, - шепотом выдает паренек, пока мы скитаемся в подворотнях под сиреневым весенним небом. - я знаю. мы сидели на мокром асфальте. небо затягивалось темно-синими тучами. серели аквареливые разводы на обшарпанных фасадах зданий. стены душили, кирпичной хваткой сдавливая горло. Фрэнки болезненно скалился, побитым псом жался и в то же время боялся меня. переломанная собака, с плесневелыми сломанными ребрами и обваренным боком. его голова покоилась на моем плече, хоть я и сбрасывал ее нервным нетерпимым подергиванием, но мальчик был действительно туп. его глаза закрывались, и он льнул ко мне сильнее, уставший и бессознательный. - когда же ты умрешь уже, болезный.скоро, поверь мне, скоро. я не вздохну однажды, а ты загоняй под кожу иглы, загоняй.