а снится тебе, как твоя мать перегрызает сыну горло острыми клыками, как улыбается белыми глянцевыми зубами и говорит вести себя тише. а ты не можешь, н е м о ж е ш ь проснуться.
четыре-пятнадцать. я озябшими руками сжимаю пряди своих волос в надежде уменьшить чертову боль. свастика где-то под скальпом, под слоями костей жжется и воспаляется. четыре-шестнадцать. Фрэнки стонет, попискивая так жалобно во сне, мечась в своих гнусных грезах. глазные яблоки ходят ходуном под натянутыми, исполасованными вздувшимися капилярами веками. я бы самолично выжег на их обратной стороне нацистские догмы. четыре-семнадцать. что-то со глухим звуком падает и разбивается внутри моего организма. низкое давление потоком обсессии сбивает меня с ног, а мальчик все еще носится в своей агонии, сбившимся редким неритмичным дыханием хрипит сквозь слои затхлого постельного белья. четыре-восемнадцать. обсессия. обсессия. обсессия. я бью его по ребрам ватными руками. я бью его по лицу на отмаш, сильно и звонко. я ненавижу этого сраного ублюдка, который даже во сне жалок настолько, что вперед евреев в газовой камере сдохнет он. Фрэнки просыпается, будто выныривает из омута вязкого бензина. его ошалевшие глазенки даже в полной темноте мечутся, поблескивая оттенком паники. руки хватаются за мятые сыроватые простыни как за последний рубеж перед преисподней. ртом парень глотает воздух, как рыба, скользнувшая на сушу. я наблюдал за его конвульсиями, и мне казалось, он давно сломал себе челюсть и вывихнул шею. тело содрогается в невозможном треморе. парень пытается вздохнуть. вздохи не выходят. не получается. ваши легкие наполняет вода. дырявые, они пропускают ее дальше, пока вся полость организма не будет затоплена. свистящие хрипы через рваные дыры захлебываются в лоне рта. ваши легкие иссушены. сухие и ломкие, как осенние листья, они заключены в ржавые тиски. Фрэнки не скулит и даже не плачет. глаза его красные, обезвоженные и воспаленные, что видно даже в отсутствии света. я уверен, мои слова слышаться ему сквозь вязкий вакуум, сквозь стук собственного сердца, сквозь натиск напряжения. мальчонка на секунду перестает глотать воздух, казалось, задохнувшись. руки его слабеют, и он обмирает. тяжелая голова виснет на моем плече, пока Фрэнки разрождается безмолвным криком. зубы впиваются в ткань моей одежды, чтобы, не приведи господи, не пискнуть. его лоб, покрытый испариной, упирается в мой. дыхание становится редким, пальцы обессилено цепляются за меня, оттягивая вязанный свитер. - ты больной сукин сын, Фрэнки, - я касаюсь губами его макушки, а он ложится на мои колени, в онемении боится шевельнуться и вздохнуть. я не смею трогать это хрупкое тело. иногда меня накрывают бессмысленные приступы нежности, но вместе с ними и понимание, что мне должно уничтожить объект этих порывов. отскребать себя со стен не хотелось. ни живой, ни мертвый парень лежал на моих коленях, а я чувствовал, как слезы пропитывают грубую джинсу. Фрэнки встал, не сказав ни слова, пошатываясь, побрел по лестнице вверх, опираясь на шершавые бетонные стены. его ломкие худые ноги не держали бесхребетного тела, поэтому пару раз чуть не треснули, переплетаясь и спотыкаясь. я не шевелился около десяти минут, прислушиваясь к грузным глухим шагам, которые стихали по мере удаления шедшего. потом я все же поднялся наверх, заставая Фрэнки, стоящего спиной ко мне, всего сжавшегося и мелко подрагивающего, вперевшего свой остекленевший взгляд в стену ливня, шедшего за окном. дождь был непрерывным нисходящим потоком воды, с громким трепыхающимся шумом, ударяющимся о крыши домов, облитые водой тротуары, о кривые ветки нагих деревьев. капли путались в проводах и отпугивали птиц, отбивая барабанный марш по пыльным стеклам. я стоял чуть позади мальчонки, скрестив онемевшие руки на груди. стена воды и грязи рябила в глазах. меня будто накачали метадоном, и я чертовски жалел, что не умер. - мне снилось пламя, - Фрэнки почему-то решил, что мне не похуй на его проблемы, - пожар. они умирали..! - звонкое отчаяние, словно хрусталь, проскакивало в его срывающимся голосе, который так старательно пытался перекричать оглушающий белый гам дождя. - кто они, Фрэнки? - выражаю заинтересованность. кажется, так делают люди. будто это делает вас лучше. - они все, понимаешь? все, кого я любил, - не говорит, харкается словами. - значит, на то была воля божья, дорогой, трахнуть тебя в рот и обкончать лицо, - хихикаю на последнем слоге. я цокаю так раздраженно и сладко. я физически ощущаю как грязь потоками струится по моей глотке, как зубы перемалывают собачье дерьмо, как язык облизывает измазанные в отходах полового акта пальцы. секундой позже я, скорее всего, просто обращусь огромной кучей смрада, но, верите, мне плевать. будто, блять, выражение поддельного сочувствия поможет вам избежать ада, будто, изображая скупую жалость, вы отмаливаете грехи. - ты прав, Джи, видимо, воля божья, - металлический голос, не то, что прежде, плаксивый и ноющий. он улыбался мне, склонив голову чуть набок. улыбался так, что мне становилось страшно, а колени подкашивались. Фрэнки был воплощением безумия, тем, чем мне никогда не стать. в своей безрассудности и как, черт возьми, ни странно, чувствительности он был идеальным солдатом, идеальным рядовым. и я влюблялся в эту картину все сильнее, сочась ядом и задыхаясь от ненависти и едкой зависти. я всего лишь обоссанная попытка саморазрушения в качестве самосовершенствования, он же бог, он само самоистязание, притязающее на то, чтобы быть апогеем прогресса, апогеем роста над своей личностью. Фрэнки сломал свои кости, сожрал свои кишки, выпил костную жидкость, перекроил плоть и размазал свои мозги по кафельной плитке. ему теперь ничего не страшно. .а я все еще боялся сдохнуть от язв на сгибе локтя. парнишка подошел ко мне, я, загнанной псиной, попытался отпрянуть. он всего лишь обнял мое каменное обмякшее тело. - маленький жалкий объебыш, - сладковатый ломкий шепот лизнул мой слух, а скользкий холодный мерзкий язык коснулся ушной раковины. нагасаки был разрушен "толстяком". ебаные американцы. так потерпел поражение третий рейх. все потому что в его истоках стоял художник-недоучка, с одним яичком и манией гребаного величия. вас унижает все, что движется. вас унижает наличие в этом мире солнца. вас унижает почтальон, который зашел сначала к вашим ублюдкам-соседям и лишь потом к вам. ваш унижает драная кошка, что выглядит лучше, чем вы, наштукатуренный и, видимо, выглядяший на все сто, но это только кажется. вас унижает инфляция и корупция. вас унижает рассизм, феменизм и, может, гендерное неравенство, или равенство. у вас нет ни единой причины, но вы чувствуете себя униженным, втоптанным в грязь и буквально распятым. "еt exquirebant, auctor est scriptor quisquiliae deus" - как говорил спившийся святой отец из местной церкви, которую снесли под торговый центр, ну или публичный дом. я ощущал себя как на дыбе. вздернутый на кожаной плетке, я оказался полнейшим придурком, наивным, впавшим в детство глупышом. Фрэнки давно спустился вниз, и я слышал запах приторных сигарет лаки страйк, пока стоял, сжимая руками свои ребра в попытках унять дрожь. мне хотелось вскрыть себе грудную клетку, чтобы чисто из любопытства пощупать свое скользкое гомогенизированное сердце и шершавые иссушенные ребра, ломкие и острые. я представлял как костей, разрисованных свастикой, касаются ржавые пилы, как зубцы в крошку стирают их. а вместо костной ткани - известь, и мел, и побелка, и морская соль, и сыпучая ржавчина, и спрессованная пыль с улиц этого захудалого города. я не слышал ничего сквозь оглушительный рев стены дождя за окном, но мне показалось, что в подвале играет смэшинг пампкинс. крупные капли долбили дыру в моем черепе, разъедая скальп. виолончели смычок ритмично распиливал мои ребра, пока "трай трай трай" медлительно завывала где-то внизу. однако когда я спустился, сполз, по лестнице, комната была погружена во мрак и безмолвие. тишина отскакивала от голых стен и прилетала ядовитыми стрелами в воспаленое мясо. Фрэнки лежал на кровати и неспешно курил, донося сигарету до дырявого рта через раз. она потухла с диким шипением, оставляя на его руке еще один безобразный шрам. я не рискнул даже садиться рядом с ним. сегодня я грязь на его берцах, сегодня я чучело, олицетворяющее скудность и массовую тупость всех неверных. и я признавал этот факт. и я ненавидел себя еще сильнее, с еще большим остервенением впиваясь ногтями в сходящую струпьями кожу. - Джерард, а, Джерард, - не унимался маленький ублюдок, - я все же думаю, что нам обоим стоит вынести этому городу мозги. я присел у подножья постели, обхватив колени руками. на меня напало гордое холодное безразличие, и я не чувствовал унижения. признаться, я не чувствовал ничего. и то, чем я жил, пытался, обратилось на какое-то время в прах. я был готов приставить пушку к голове человека рядом, а потом и к своей - вышибить все дерьмо из себя и окружающих гораздо проще, чем вам кажется. мне чудилось, что я вижу кошмар, как Фрэнки, ублюдок, видел пылающие тела, я вижу взрывающиеся атомы человеческих судеб. - нет, я трус, - на одном дыхании, - ебаный, жалкий трус, - я смотрю сквозь темноту прямо в глаза мальчонке, - недоразвитый объебыш, так ведь, а? я скалюсь. - но у тебя есть шанс исправиться. знаете, я проебал этот шанс еще в утробе матери. знаете, вы все проебали свой шанс, не родившись на этот свет. - пошел вон. - что? - пиздуй. отсюда. нахер. - я встал и резко стянул этого сукиного сына с кровати. его хрупкая туша упала на пол. я слышал хруст, - тем лучше. я пнул Фрэнки под ребра, со всего размаху припечатав его к стене. я плюнул в его лицо, хоть и ни черта не видел. но мне было до боли в деснах мало. я начал расстегивать свои джинсы. - что ты, блять.., делаешь..? - хрипит парень, харкаясь кровью и глотая воздух. я достаю свой член и опорожняю мочевой пузырь, гадко хихикая, когда слышу недовольство Фрэнки. моча попадает в его ротовую полость. он борется и ерзает, сопротивляется и ужасно грязно ругается. на последнем издыхании он находит силы поднятся, забраться, по лестнице и свалить к чертовой матери из моего дома. в комнате воняет кровью с песком и мочой. мочой героинщика с примесью железа и солей. у меня не хватает сил даже чтобы застегнуть свою одежду. мое тряпичное тело падает на постель. я почти забываюсь в беспокойном полусне, но яркие вспышки мечутся перед глазами, будто лампы над операционным столом танцуют конвульсивное латино. я почему-то чувствую что-то острое на своем горле, но кричать не получается. каждый из здесь присутствующих откусывает от моего тело по кусочку. едят жадно, миллиметр за миллиметром. руки ползут по стенам, вырастая из неоткуда. силуэты мечутся в хаотичном порядке, хватая меня за волосы, за руки и ноги. и каждый, каждый норовит придушить меня. и я не могу. я не могу проснуться. на утро ничего не было. и меня, казалось, не было. только дождь шел, не прекращая, неумолимо громко звеня по аллеям этого города.может быть, смерть во сне - это дар божий?