я считал своим домом онкоцентр. я решил, что дефектным место среди умирающих.
стать лучше, чем ты есть, значит похоронить себя в мраморной земле. стать лучше значит быть собой. кем собой, черт возьми, вы даже не помните, что у вас между ног. я лежал по нос под одеялом, пока утренний свет пробивался в комнату сквозь слои бетона и дверной проем. это оказывается тем, что вы ощущаете после нервного срыва или очередного приступа. вы не можете заставить себя прекратить. вы лечите сорванный голос упаковкой снотворного и поднимаете большой палец вверх, рассматривая (не)свое отражение. вы думаете, что это зеркало искажает вашу сущность, но ее искажаете вы сами, гася естественные порывы сигануть с крыши флукостином. склонность к суициду - тот же самый инстинкт самосохранения. вы пытаетесь защитить себя от себя же. но все эти старания настолько тщетны, что вы сами смеетесь над собой из-за своей, блять, инертности и трусости, а ваши дети думают, что вы так ослепительно улыбаетесь им. а ваши дети думают, что их мама завтра проснется. но мама не проснется, папа никогда больше не вернется домой. погибли бедные дети, как личности, как люди. еще один поезд молодого поколения пущен под откос. я стану лучше только если получу шальную пулю, которая прикончит меня к чертовой матери. покидать свой дом совершенно не хотелось, но обещанная неделя подходила к концу, а я, сукин сын, разуверил сладкого мальчика Фрэнки в прелестях жизни еще больше. я намеревался найти его. мне казалось, что последний взгляд на парня в этой жизни поможет мне насладиться сполна его смертью в следующей. я бродил по улицам саммита под аквамариновым небом, которое расплывалось пред моими глазами, смешиваясь в терпкую вязкую субстанцию с отвратительными розовыми цветами. провода, нависшие над крышами, были украшены яркими баннерами. "с днем весны!" "счастливого дня смерти!" "с днем весны!" я засмеялся в голос, пока по пустынной ветреной улице проносилось эхо, отдаваясь в ушах гулким медленным стуком надрывающегося сердца. я обошел почти весь город. тошнота с каждым разом усиливалась, когда я видел как люди готовят город к завтрашнему дню. доставайте оружие и перцовые балончики, глупцы. вас уже ничто не спасет. и если бы я подходил по возрасту, чтобы заплатить за ваши ошибки, я бы тоже встал в стройные ряды тупоголового скота, каким являюсь по праву, чем горжусь отныне. около местной обшарпанной церкви с гниющими потолками и изодранными иконами было объявление, пестрящее яркими красками, изливающие в это мир только кал, и скорбь, и бесконечную тоску. 《"живее всех живых" - группа поддержки для онкобольных》 я не поверил своим глазам. сначала над больными посмеялась жизнь, а потом и создатели этой группы. живее всех живых хуже, чем мертвее мертвого, ведь вы даете людям надежду. и смеете называть себя милосердными. вы хуже тех ублюдков, что сжигали младенцев в доменных печах. я, наверное, из тех мерзких подлецов, что все еще цепляются за сломанные руки мертвецов, вслепую, бездумно стремясь обнаружить надежду и надеяться, надеяться, пока не сдохнешь все еще с руками, протянутыми к небу, ждущими гребаного блага. ха я зашел в божью обитель, громогласно возвестив о своем приходе хлопком тяжелых дверей из рассохшегося дуба. не знаю, какой черт меня дернул переступить порог этого чистилища. это было против правил. мы не верили в бога, мы верили в национализм и шовинизм. на меня смотрели четырнадцать глаз одного буро-серого, бесцветного оттенка. и не то, чтобы в лицах этих людей не было ничего примечательного - они были одинаковые. абсолютно идентичны, абсолютно равны. будто из-под угольного тяжелого утюга, гладкие, кипельно серые, будто их умыли кислотой, эти лица смотрели на меня и видели сквозь. бритые черепа или волосы клоками спадали на их прямые лбы, углубляя тягучие тени под глазами. тряпки свисали с их тощих тел. только один из них был болезненно полным, воспаленным жирдяем. я даже не смог различить, кто есть женщина, а кто мужчина. на фоне этой жалкой картины я выглядел настолько здоровым, что начинало становиться смешно. иисус гневался на этих людей, а я имел господа в задницу. - вы к нам, молодой человек? - бодрая на вид, но до омерзения пустая дама обратилась ко мне, дружелюбно кривя губы. ее гладкая голова была исполосована шрамами, словно кукольная, заштопанная неаккуратными стежками. врач явно шил на "отъебись", уже проча летальный исход. я молча кивнул, занимая одну из последних церковных лавок, хоть они все, эта группка мертвецов, ищущих жизнь в друг друге, сидела в кругу у самой кафедры. тусклые глаза лишь безэмоционально кинули на меня взгляд с толикой недоверия. тела начали вставать, представляться (вместо имен я слышал лишь противную рябь сломанного телевизора) и говорить, раскрывая свои поганые рты, обнажая свои уродливые челюсти. - у меня рак легких, - молвило тело некогда красивой девушки и сразу начинало кашлять и задыхаться. кто-то подбегал к ней, помогал, усаживая на стул и подавая ингалятор. я закурил, делая глубокую затяжку лаки страйк. - у меня третья стадия лейкемии, - шепотом говорил парень, на чьей бумажной коже остались въевшиеся, словно ржавчина, пятна крови, которая регулярно шла у него из всех щелей. - у меня меланома, - сообщила грузная тетка, покрытая, как дракон, разноцветными воспаленными желто-фиолетовыми пятнами, которые дырами зияли на ее загоревшей коже. - рак груди. - рак печени. они всхлипывали, воруя жалость к себе. - рак щитовидки, но я держусь. у того толстого борова оказался рак яичек, который вылечили еще два года назад путем ампутации. он рыдал громче всех, обнимая каждую хрупкую душу настолько крепко, что, мне казалось, мужик сломает кого-нибудь пополам. они все, бесформенные и блеклые, обыденно рассказали каждый свою заученную до абсурда историю. каждого пожалели, каждый пожалел. я уверен, они бы променяли излечение на такие сборища убогих, потому что человеку всегда хочется, чтобы его замечали. семь пар глаз обратились ко мне. семь ртов задавали немой вопрос. я отрицательно покачал головой. - я, господа, лишь хотел сказать, что безумно рад, что такие, как вы в скором времени покинут этот мир, - перед дубовыми тяжелыми дверями, чуть левее, находилась икона божьей матери, запаянная в золото. дева держала на руках младенца, а из ее неестественно печальных глаз лились слезы, в полумраке казавшиеся багровыми. я потушил окурок о руку женщины. срал я на ее святость всем своим существом. святыми становятся те , кто лучше всего умеет работать ртом и закрывать его в нужный момент. я взглянул под самый купол, где красочные витражи мешались с потемневшими от времени изображениями небесной челяди. выцветшее, теперь белое небо отражалось в цветном стекле, изрезанное на куски витражными гранями. весенний ветер грубыми пальцами прикасался к окнам, покачивал облезлые лампады. я смотрел на этих ангелов, на святых и мученников и не понимал. люди внизу плакали, сходя с ума от горя, а небожители, застывши, смотрели, и было им наплевать. они смотрели на нас, как на зверей в зоопарке. онемевшие и иллюзорные, их не было - всего лишь работа сумасшедшего, который так отчаянно хотел обвинить хоть кого-то, лишь бы не себя. - будь ты проклят, - разродился надрывным ревом тот толстяк, опять начиная реветь и сопеть. подобно истеричке, он плакал, срываясь. и в этом плаче заключалась вся скорбь человечества, прошедшая через века, а ангелы улыбались, сложив руки в молитвенном жесте. по дороге в самые отстойные кварталы города меня угостил бутылкой самого дерьмового абсента какой-то панк, шляющийся по улицам без брюк и в разодранном нижнем белье. на его исцарапанной груди красной краской было написано《war for peace》полупьяный, он пытался убедить меня, что женщины должны делать аборты, солдаты армии штатов ебаться в задницу, а миллиардеры жрать исключительно свои деньги в чистом виде. через какое-то время я стоял посередине пустынной дороги, окруженный дерьмовыми маленькими коттеджами. а напротив - огромное солнце, что заходило за горизонт. пылающее оранжевое светило выжигало мои глаза. я стоял, обезаруженный и пойманный, с полупостой бутылкой абсента в руках и без возможности скрыться. огненнные лучи облизывали силуэты домов, дотрагиваясь до теней, и, казалось, мир пылал, объятый вездесущим пожаром. лучи отскакивали от гладких стекл и попадали в стекла напротив, разбивая их на миллионы маленьких осколков. я бы сказал, что видел в этих кусочках свои мечты, но, к счастью, никогда не умел мечтать. мой внутренний мир ампутировали еще в младенчестве, подсаживая клетки нигилизма и нео-национализма. я чувствую себя глупым и заразным, и не лечусь, что б заражать других. абсент переливается и серебрится в темно-зеленой бутылке, рыжим тараканом скользя вниз, в мою глотку. грязная плитка, который был выложен тротуар, потрескалась и сломалась. я молился, чтобы не наебнуться или, наоборот, упасть и проломить себе череп. ноги путались, и я, казалось, не шел, летел, пока в моей дырявой башке свистел ветер. почва ушла из-под ног, и в свои объятия меня принял мокрый плешивый газон. абсент расплескался, пачкая мою одежду. я пялился в грязное буро-розовое небо с перистыми пухлыми облаками, застреленный солнцем. мы с солнцем давние враги. ветер гнал прошлогоднюю мокрую листву, а время замерло. фонари мигали в нерешительности. мне казалось, что я слышал звон гильз, ударившихся о мокрый асфальт. по улице сновали тени. я не уверен, были ли это люди. я ощутил тяжесть на своем атрофировавшемся теле, пролежав в одной позе часа три без попыток встать. - Фрэнки, - я смотрел сквозь слипшиеся ресницы на очертания силуэта, который был окружен ореолом багрового тона, - в меня стреляло солнце, представляешь.. - ты вчера обоссал мне ебало, представляешь, - мальчонка хихикнул так гадко. я слышал стук его сердца, когда он, оседлав меня, прилег на мое тело, утыкаясь носом в шею. от Фрэнки пахло мылом и крэком. его волосы были чистые и щекотали мне лицо, пока узловатые пальчики цеплялись за мои плечи. - Джи-Джи, а я завтра умру, - мурлыкал парень в своей дурацкой манере. обдолбанный, он был счастлив всему и, в то же время, глубоко несчастлив многому. я вцепился в толстовку мальчонки, желая сделать ему больно. - но-но, малыш Джи, не бунтуй. пора мне, - шептал мне этот маленький ублюдок, поглаживая мою разбитую скулу. - нет, - из моей глотки вырываются невнятные хрипы, тяжелые и сиплые. Фрэнки освободил меня, размещаясь рядом. его рука нашла мою. кожу жгло и терзало, будто клеймя на ладони знак порочности и измены. теперь я был предатель предателей, доносчик на доносчиков, скот на убой, которого прикончат свои же. небо пылало над нами, словно где-то горели помпеи. пепел и копоть налипали на наши легкие, резонировали по струнам жил и ослепляли глаза. вы видите яркие вспышки под болезненно ноющими веками. вы, обессиленный, хотите кричать. вы забываете о том, чего хотели. потому что ваши мозги выжгла кислота, а имя ей - "смирение". я хотел рыдать. я хотел биться в конвульсиях. я хотел драть волосы на себе. я хотел собственноручно пристрелить моего Фрэнки. но мне было плевать. антагонизм состоял в том, что будь в моей руке сейчас револьвер, я бы раскрошил свой череп. я бы умер на руках мальчонки, засовывая свой язык в его горло. но я всего лишь отключился, падая в забытье. и виделось мне серое небо сквозь витражи, и качающиеся лампады, и яркое солнце, что выжигало все живое на планете, и улыбки ангелов сверху.ты знаешь, каково это, быть человеком с моим сердцем?