Этика и Эстетика (Ethics & Aesthetics)

Когда Ганнибал подошел к входной двери, дом пастора был погружен в полутьму сумерек. Подняв руку, чтобы постучать, он замешкал, но слабый отблеск огня в запотевшем окне утренней комнаты убедил его, что Уилл еще не лег спать. Он не нуждался в указаниях горничной, которая взяла его пальто и шляпу, — если бы он не увидел огонь, его бы привлек запах Уилла. И все-таки была в его сладости какая-то резкость, которая беспокоила Ганнибала. Миссис Франклин сообщила о плохом самочувствии Уилла. Возможно, он все-таки простудился после их утренних безрассудств. Омега, чьи глаза расширились, когда он вошел в комнату, вспыхнул, и Ганнибал, не теряя времени, опустился на колени перед креслом Уилла и нежно положил руку ему на лоб. Но не было никаких вызывающих беспокойство влажности или лихорадки. — У тебя нет жара, — с облегчением пробормотал он, обеими руками обхватив лицо Уилла и жадно опустив глаза на розовые губы, о которых думал весь день. — Уилл, — выдохнул он, потершись своим носом о нос омеги. — Ты озадачиваешь меня. Я думал, я увижу тебя этим вечером. Весь день я не мог думать ни о чем другом. А ты не пришел. Ты не пришел. Он быстро завладел ртом Уилла, и когда его язык раздвинул полные губы, чтобы почувствовать внутреннюю сладость, он ощутил, как по мальчику прошла сильнейшая дрожь; он поднял руки, чтобы схватить Ганнибала за плечи, пальцы крепко сжались на мгновение, а затем притянули его ближе. Пылкость поцелуя вызвала стоны у них обоих, но когда Ганнибал почувствовал влагу на щеке и понял, что Уилл плачет, его глаза распахнулись от шока, и он отшатнулся. Он с глубоким беспокойством увидел мучение на лице Уилла и большим пальцем вытер скатившуюся по щеке слезу. Он скользнул рукой к затылку мальчика, запуская руку в черные кудри. — Уилл, что случилось? Голубые глаза, полные боли, встретились с его. — Как вы можете спрашивать меня об этом? Как вы можете так притворяться? — Притворяться? Притворяться в чем? Руки Уилла соскользнули с его плеч, тело напряглось. — Пустите меня. Ганнибал тут же его отпустил, поднялся и поправил пиджак. Помедлив, он опустился в кресло напротив, выжидающе глядя на Уилла и пытаясь снова встретиться с ним глазами, но тот лишь поджал губы и отвернулся. По спине Ганнибала пробежался холодок. Это было сожаление? Он слишком многое себе позволил? Слишком много на себя взял? В голове пронеслась неприятная мысль. — Когда вы гуляли вместе, — он проглотил иррациональный прилив ревности. — Энтони не пытался тебя соблазнить? Это задело Уилла, и он возмущенно повернулся к Ганнибалу. — Разумеется, нет! Как вы могли такое подумать о своем кузене? Ганнибал нахмурился, коря себя за бестактность. — Я не имел в виду, что он станет принуждать тебя, но что еще может быть? — он наклонился вперед с серьезным выражением лица. — Что вызвало в тебе такую перемену? — Я такой, каким был всегда, — Уилл смотрел на него, не мигая. — Просто теперь я ясно вижу. С тихим звуком разочарования Ганнибал резко встал и начал ходить по комнате, его волнение возрастало с каждым оглушительным тиком часов на каминной полке. Он уставился на медленно двигающуюся стрелку. — Ты жалеешь о том, что произошло между нами. — Да. Ганнибал вздрогнул от четкого ответа, произнесенного таким холодным тоном, какого он еще никогда не слышал. — Это моя вина, — пробормотал он. — Я думал, что смогу относиться к тебе, как к любому другому, но я обманулся. — О, так это была ложь? Вы уверены? Ганнибал нахмурился. — Я принес тебе кое-что, — наконец произнес он хриплым от сдерживаемых эмоций голосом. — Я собирался подарить его тебе сегодня после ужина. Вынув из жилетного кармана сложенный лист бумаги, он шагнул вперед и протянул его Уиллу. Сначала казалось, что Уилл просто проигнорирует этот жест, но он со вздохом взял листок из внезапно ослабевших пальцев Ганнибала. Развернув его, мальчик несколько мгновений смотрел на карандашный рисунок, а затем вопросительно поднял глаза на Ганнибала. — Ахилл оплакивает смерть Патрокла. — Всякий раз, когда Патрокл упоминается в «Иллиаде», подчеркивается его статус омеги, — пробормотал Уилл, снова обратившись к рисунку. — Он жил только для своего альфы, став Ахиллом на поле боя — он даже умер за него там, облаченный в его доспехи. — Так и было. Ганнибал снова почувствовал на себе этот острый взгляд голубых глаз. — Вот как вы меня видите, Ганнибал? Покорным омегой, готовым стать кем угодно по вашей прихоти? — Конечно, нет, — Ганнибал обеспокоенно провел рукой по волосам. — Ахилл желал смерти всем грекам, чтобы вместе с Патроклом они могли завоевать Трою в одиночку. Это было все, о чем он мечтал. — Вы считаете Ахиллеса и Патрокла равными? — Да. — А что насчет нас, Ганнибал? — взгляд Уилла посуровел, он сложил лист вдвое и протянул ему. — Вы считаете нас равными? Видите ли вы меня таким, какой я есть? Не обращая внимания на протянутую руку Уилла, Ганнибал снова опустился перед ним на колени. Их глаза были на одном уровне, когда он ответил со всей искренностью в сердце: — Я признаю, что не всегда видел, какой ты исключительный и редкий юноша. Я признаю, что был полнейшим идиотом, когда считал, что смогу уйти и забыть тебя, — он нерешительно потянулся к руке Уилла. — Я признаю, что не имел ни малейшего представления о том, что именно имеет надо мной такую большую власть до тех пор, пока этим вечером не искал и не оказался лишен твоей компании. — И что же это? — голос Уилла упал почти до шепота. — На борьбу с чем я потратил много усилий, но тщетно, то, что нельзя подавить. Ганнибал нежно улыбнулся суровости молодого человека — молодого человека необычайной красоты с черными, как вороново крыло, кудрями, с умом исключительной остроты и с глазами, которые пронзали его душу. И слова, только что родившиеся, но еще не сформировавшиеся окончательно, полились из него. — Любовь. Пламенная любовь, которую я больше не в силах отрицать. Так что да, я вижу тебя, Уилл Грэм. И я люблю тебя. И больше всего на свете желаю, чтобы ты принял мои руку и сердце. Невозможно описать, как эти слова ошеломили Уилла. На мгновение — одно восхитительное мгновение — его наполнила такая радость, что он едва мог дышать. Ганнибал любит его. Ганнибал хочет выйти за него. Ганнибал Лектер, который мог заполучить кого только пожелает, желал его больше, чем кого-либо. И все же… «Что-то, с чем я боролся… что нельзя подавить… что я не в силах отрицать…» — Вы не хотите меня любить, — решительно заявил он, убирая руку. — Вы ведь ничего этого не хотите, правда, Ганнибал? Смутная тень пробежала по лицу Ганнибала. — Я хочу тебя. Признаю, у меня были опасения насчет того, чтобы искать твоего общества, но только потому, что нужно было принять во внимание обстоятельства помимо моего личного счастья. Кроме того, забота о наследстве Лектеров — немалая ответственность. — И женитьба на мне поставит это наследство в опасность? — Я не знаю, — вздохнул Ганнибал. Уилла передернуло. — Из-за обстоятельств моего рождения и моих более чем нежелательных родственных связей? — Уилл… — Скажите мне, что я ошибаюсь. Ганнибал медленно поднялся на ноги; по его лицу пробегало множество разнообразных эмоций. Тишина, воцарившаяся между ними, была оглушающей. — Как-то это не внушает доверия. Уилл говорил осторожно, почти отстраненно наблюдая за вспышкой боли в глазах Ганнибала. — Потому что на время я позволил рациональному суждению взять верх над влечением? Препятствия, с которыми мы сталкиваемся, Уилл, реальны. — Они реальны с вашей стороны, — горько возразил Уилл. — И кажется, им нет конца. — Что ты имеешь ввиду? Он стиснул зубы. — Я имею в виду, что если отбросить ваши угрызения совести, никакое расположение к вам с моей стороны не могло бы склонить меня принять руку человека, который явился причиной, быть может, непоправимого, несчастья моей любимой сестры. Ганнибал, казалось внимал этим словам с определенной долей удивления и замешательства. — Уверяю тебя, этого никогда не было в моих намерениях. — И все же вы активно стремились разлучить их, — усмехнулся Уилл. — Вы и правда полагали, что, расставшись однажды, они забудут друг о друге навсегда? — Полагаю, ты разговаривал с моим кузеном. Неудовольствие явно отразилось на лице Ганнибала, и Уилл тут же бросился на защиту полковника. — Он не знал, что говорил о моей сестре, как вы, должно быть, знаете. В конце концов, вы скрывали от него все подробности. — Я хотел лишь сообщить ему о ситуации Марго, а не сплетничать, — пробормотал Ганнибал, поджав губы. — Похоже, у него не было этого сдерживающего фактора. — Вы говорите о сдерживающих факторах, когда сами разделили двух людей таким бессердечным и расчетливым способом? — Уилл в ярости уставился на него. — Они были знакомы всего несколько недель, — в голосе Ганнибала послышалась резкость; он медленно направился в сторону камина, сцепив руки за спиной. — У меня не было оснований полагать, что их привязанность была достаточно глубокой. — Вы не хотели в это верить, — голос Уилла сорвался от волнения, дрожащими руками он провел по лицу. — Можете ли вы утверждать, что это — не ваших рук дело? Резко выдохнув, Ганнибал снова повернулся к нему. — Что ты хочешь от меня услышать, Уилл? Что я сожалею о своем выборе? Это не так. Я действовал в интересах своего друга. — А Мэттью Браун? Вы и в его интересах действовали, когда нарушили слово, данное своему покойному отцу? Ярость и разочарование смели для Уилла границы, и он больше не мог сдерживаться. Он поднялся из кресла, дрожа от гнева, и осуждающе взглянул на Ганнибала. — Ведь это вы довели его до состояния нищеты? — Вы весьма близко к сердцу принимаете судьбу этого джентльмена. Ледяной тон, потемневшие, бушующие от негодования глаза, снова сделали из Ганнибала того надменного незнакомца, который отругал Уилла за вторжение на земли Верджеров. Казалось, между ними разверзлась огромная пропасть, и слезы жгли Уиллу глаза при воспоминаниях о нежных касаниях и прошептанных ласках. Мы идеально подходим друг другу. Это великолепно. Воспоминания о том, что происходило всего несколько часов назад, насмехались над ним, и он закрыл от них свой разум. Теперь это пепел, развеянный по ветру. — Его несчастья настолько велики, что я не могу остаться равнодушным, — под стать холодности Ганнибала, Уилл искал убежища в презрении. — Любой чувствующий человек не смог бы. — Его несчастья? — Ганнибал насмешливо скривил губы. — Что ж, его несчастья и в самом деле велики. — И в этом повинны вы! — Вероятно. — Несомненно. Разгневанные голубые глаза столкнулись с раскаленными янтарными. Воздух гудел от напряжения, и некоторое время они молча смотрели друг на друга. Помрачнев, Ганнибал отступил назад, удерживая Уилла в стальном плену своих глаз. — Так значит ты осуждаешь меня как чудовище, когда не далее как сегодня утром ты вполне удовлетворился тем, что не обратил внимания на мои предполагаемые преступления. Ты отказываешь мне сейчас, так скажи мне, Уилл, каков твой замысел? Но, быть может, мои прегрешения были бы прощены, не задень твою гордость признание той борьбы, которая так мешала мне уступить моим чувствам? Неужели она у тебя такая хрупкая? Или ты просто кокетствуешь, надеясь, что эти игры увеличат твою привлекательность? — Да как вы смеете? — слезы злости подступили к глазам, и Уилл моргнул, чтобы скрыть их, играя желваками и сжав кулаки. — Как смеете вы спрашивать меня об этом? До сегодняшнего утра я и не знал о вашем участии в несчастье моей сестры. Я доверял вам. Мне необходимо было доверять вам. — Уилл… Ганнибал побелел, но Уилл безжалостно продолжал: — Полагаю, вы сочли это простым бездействием. Но предательство есть предательство, Ганнибал. К тому же, если мою гордость можно было бы так легко задеть, неужели вы думаете, что я бы близко подошел к вам после вашего поведения на балу в Красном Драконе? Незаконнорожденный, так? — в ярости и отчаянии он едва ли не выплюнул это слово. — А что касается игр, так это ваша прерогатива, а не моя. Я видел игры, которые вы ведете — жизни, которые вы меняете ради собственного развлечения. Он бесстрашно шагнул вперед. — Скажите мне, Ганнибал, я был частью этих игр? Вас забавляла связь с незаконнорожденным омегой? Ганнибал с шипением втянул в себя воздух, выражение его лица было грозным. — Я только что сделал тебе предложение. — Против собственной воли. Против собственных суждений, — Уилл глухо рассмеялся. — Вы говорите, что видите меня. Но вы не хотите всего меня. — Неужели? — глаза Ганнибала опасно сверкнули, и он тоже подошел ближе. — Правда ли? Уилл почти не слышал его, затерявшись в тумане страданий. — Вы думали, что можете изменить меня? Может, придумали бы для меня прошлое, которое было бы более социально приемлемым? Или бы просто прятали от своих друзей? — Разумеется, нет. Это было мягкое рычание, но Уилл почувствовал, как оно отдалось внутри него. Они стояли так близко, что он мог чувствовать тепло, исходящее от кожи альфы. Тепло, к которому он стремился в моменты удовольствия. Этим утром. Всего лишь этим утром. Стиснув зубы, он направился к двери, а потом снова повернулся к Ганнибалу. — Ах, нет, разумеется, ведь я, в конце концов, эстетически привлекателен. А разве эстетика не важнее любых этических соображений? — он пренебрежительно окинул осуждающим взглядом гордого альфу, который теперь застыл как мраморная статуя. — Таков, Ганнибал, ваш замысел. — Вот как ты судишь обо мне, — никогда Уилл еще не слышал, чтобы он говорил с таким ледяным высокомерием, и по телу у него пробежала дрожь. — Оказывается, у тебя обо мне такое представление. По-твоему, я действительно кругом виноват. Ганнибал замолчал, склонив голову набок, словно в раздумье. — Возможно, земная лесть подошла бы тебе больше. Ты мог бы оставаться слепым — убедить себя, что мне будет приятен тот низкий круг людей, в котором ты постоянно находишься. Слова пронзили Уилла с такой беспощадностью, что он ощутил их как физическую боль, и невольно застонал. В то же мгновение сожаление отразилось в глазах Ганнибала, и он двинулся вперед, как будто хотел дотянуться рукой, но Уилл тут же отшатнулся, схватившись руками за край двери. — Не смейте, — выдавил он. — Никогда больше не смейте меня касаться. — Мне жаль, — Ганнибал угрюмо посмотрел на него. — Я повел себя недостойно. Я разозлился, Уилл. Мне следовало бы говорить только от сердца. Недостойный. То, что я чувствовал всю свою жизнь. Я думал, ты другой. Я думал, что я… Уилл едва мог дышать. Он чувствовал себя выпотрошенным, разорванным такой болью, что он просто обессилел. Подняв страдальческие глаза на Ганнибала, он все-таки собрал последние силы. — Вы ошибаетесь, мистер Лектер, — он говорил медленно, каждое слово было испытанием. — Манера вашего объяснения всего лишь избавила меня от сочувствия, которое мне пришлось бы к вам испытать, если бы вы вели себя так, как подобает благородному человеку. Уилл заметил, как вздрогнул он при этих словах. Но Ганнибал промолчал, и он продолжал: — С самого начала, я бы мог сказать с первой же минуты нашего знакомства, ваше поведение дало мне достаточно доказательств свойственных вам заносчивости, тщеславия и присущего альфам эгоистичного высокомерия, и ваши слова этим вечером лишь подтвердили, что чувство, которое я испытал к вам в самом начале, не было ошибочным, — обозлившись от испытываемой боли, Уилл прошипел. — Из всех альф в мире вы меньше всего можете стать моим мужем. Он схватился за дверную ручку, держась за нее, как за спасательный круг, и, когда он заговорил снова, его голос был лишен эмоций. — Я хочу, чтобы вы сейчас же ушли. И начиная с этого дня, я не хочу знать где вы и что вы делаете. Я не хочу больше думать о вас. Ганнибал встал, глядя на него; с его лица сошла краска. Уилл со вздохом отвел глаза. — Прощайте. Наконец, Ганнибал ожил. В дверях, однако, он остановился и, прочистив горло, внимательно посмотрел на Уилла с напряженным спокойствием. — Примите мои извинения. Я вполне понимаю ваши чувства, и теперь мне остается лишь устыдиться своих собственных. Простите, что я отнял у вас столько времени и примите мои искренние пожелания здоровья и благополучия. Коротко кивнув, Ганнибал быстро удалился, и Уилл захлопнул за ним дверь, закрыв ее с тихим щелчком. Он прижался лбом к дереву, прислушиваясь, к смутным словам и звуку закрывающейся двери внизу, оповестившему об уходе Ганнибала. — Прощай, — единственная слеза скатилась по щеке, когда он прошептал. — Прощай, Ганнибал.

***

Когда Ганнибал вернулся в Фелл Парк, вестибюль, погруженный в полумрак, был, к счастью, пуст; приглушенные звуки фортепьяно, доносившиеся из-за двери гостиной, свидетельствовали о том, что вечерние развлечения еще не закончились. Развлечения. Над ним будто насмехались. И мысль о том, чтобы присоединиться к ним… Он помассировал виски, а затем запустил пальцы в волосы. Сегодня он больше никого не хотел видеть. А завтра… завтра… Дверь библиотеки открылась; тусклый свет свечи выхватил фигуру выходившего оттуда человека с полупустым бокалом. — О, ты вернулся, хорошо. Не хочешь присоединиться ко мне за бокалом портвейна? Не доверяя себе, Ганнибал предпочел не отвечать и зашагал к лестнице; его шаги гулко отзывались эхом по мраморному полу. — Я уезжаю. На рассвете. — Какого дьявола… Ганнибал остановился и резко повернулся к кузену, злобно уставившись на него. — Я сказал, я уезжаю, Энтони. Будь так ласков, позови моего камердинера. — Ганнибал, подожди. С лицом, выражавшим глубокую озабоченность, Энтони протянул ему свой бокал. — Вот. Хотя бы возьми это. Судя по твоему виду, тебе он больше нужен, чем мне. Мгновение Ганнибал колебался между желанием полностью проигнорировать болтливого кузена и искушением выплеснуть предложенный напиток ему в лицо, но затем он просто прошел в библиотеку, по пути выхватив бокал из рук Энтони. Оказавшись в тускло освещенной комнате, теплой от потрескивающих поленьев, все еще горевших в камине, Ганнибал упал в одно из кресел с высокой спинкой, стоявших по бокам очага. Нетвердой рукой он поднес бокал к губам, одним глотком осушил его и небрежно поставил у своих ног. Закрыв глаза, он провел по ним рукой и стал ждать неизбежного допроса. Однако, он так и не последовал. Когда он, наконец, поднял глаза, то увидел, что Энтони наблюдает за ним из другого кресла. — Лучше? — Лучше — понятие относительное, — проворчал он, устремив угрюмый взгляд на яркое пламя. — Хм. Полагаю, он ответил «нет». — Прошу прощения? — огрызнулся он, резко выпрямившись и опрокинув стакан. — Я не дурак, кузен. Нужно быть слепым, чтобы не увидеть, как ты относишься к молодому мистеру Грэму. Когда вы в одной комнате, ты от него глаз не отрываешь. Или даже рук. — Не глупи, Энтони. В словах Ганнибала, однако, обида не звучала. «Никогда больше не смейте меня касаться.» Выражение полного опустошения на лице Уилла, уязвимость и боль в его глазах преследовали его. «Я не хочу больше думать о вас.» — Ганнибал? — спросил он мягко. — Что случилось? У него вырвался вздох. — Я случился. Я причинил ему боль словами, которые, Энтони, я не буду сейчас повторять. Энтони покачал головой. — Тогда мне жаль. Вопреки тому, что ты мог подумать кузен, я надеялся, что ты найдешь себе верного спутника в лице Уилла Грэма, но боялся, что этого не произойдет. Ганнибал коротко рассмеялся. — Потому что мы живем в разных мирах? Видим мир по-разному? — Потому что ты слишком много времени провел, воздвигая стены, Ганнибал, — наклонившись вперед и сцепив руки перед собой, Энтони серьезно посмотрел на него. — Это естественно, что тебе хочется увидеть, хватит ли у кого-нибудь ума, чтобы перелезть через них. Но узнать тебя не так-то просто. Ганнибал прищурился. — Я думал, он узнал меня. Я думал, мы узнали друг друга. Больше всего на свете я хотел быть с ним. Но судьба и обстоятельства — и моя собственная глупость — распорядились иначе. — И тебя это устраивает? — Энтони недоверчиво фыркнул. — С каких это пор ты позволяешь чему-то встать на пути между тобой и твоими желаниями? — С тех, когда что-то… кто-то… кого я хочу, не хочет меня. Больше не хочет, — он сжал зубы: гладкая, нежно пахнущая кожа Уилла под его пальцами была мучительным напоминанием о том, что он потерял. — Он считает меня чудовищем, Энтони. — Так измени это. Сделай, что должен. Но не убегай от этого, Ганнибал. — Мы уезжаем через два дня, в любом случае, — при этой мысли у него сжалось сердце. — Так не потрать их впустую, — серьезно произнес Энтони. — Не потрать их впустую, Ганнибал.

***

Утро не принесло Уиллу облегчения от смятения чувств, и после раннего завтрака в одиночестве он отправился в долгую прогулку. Накануне вечером ему удалось избежать встречи с Беверли, рано удалившись ко сну, но он знал, что рано или поздно ему придется поговорить с ней, и когда это случится, он хотел бы, чтобы на его лице не было следов слез и бессонницы. Свежесть воздуха вскоре оживила его, хотя он продолжал в подробностях разбирать вчерашнюю стычку, пока шел по парку. То, что Ганнибал был влюблен в него — настолько влюблен, что хотел жениться на нем, несмотря на все возражения, которые заставили его помешать мисс Верджер жениться на Алане, — было за гранью понимания. Предательская часть его души трепетала от этого осознания, желая даже после всего, что произошло между ними, пойти к Ганнибалу и принять его предложение на любых условиях, которые он решит поставить. Слабый маленький омега! И где твоя гордость? А как же его бесстыдное вмешательство в жизнь Аланы? Его непростительная жестокость по отношению к Мэттью Брауну, которую он никогда не пытался отрицать? Эти взволнованные размышления продолжались до тех пор, пока он с ужасом не осознал, что ноги сами привели его к тому месту, от которого он хотел держаться подальше. Над ним, на вершине холма, возвышались грот и укрытие, а у его подножия был виден силуэт блуждающего мужчины. Уилл застыл как вкопанный, не в силах сдержать болезненный вздох, сорвавшийся с его губ. Мужчина тут же поднял голову. — Уилл! Сердце его упало, он уставился в землю, пока знакомая пара ботинок не остановилась перед ним. — Уилл. Внутренняя молитва не сработала, и Уилл обнаружил, что Ганнибал нежно поднял его подбородок, затем, однако, быстро убрав руку. — Ужасно выглядишь, — бестактно заметил Ганнибал. — Вы еще хуже. Их глаза встретились и задержались друг на друге, между ними промелькнула призрачная улыбка. — Не сомневаюсь. Но даже темные следы усталости под глазами и морщины вокруг рта не могли скрыть абсолютной красоты этого человека, и Уилл испытывал острое сожаление, даже когда ругал себя за это. — Я давно уже брожу по парку в надежде встретиться с тобой. С мрачным видом, от которого у Уилла снова забилось сердце, Ганнибал достал из кармана пальто запечатанный конверт, который протянул ему. — Не окажешь ли ты мне честь, прочитав это письмо? Их пальцы соприкоснулись, когда Уилл взял конверт, и он застыл. Ганнибал лишь напрягся на миг, а затем, коротко поклонившись, быстро зашагал прочь. Уилл подождал, пока он скроется из виду, и дрожащими пальцами открыл конверт. Письмо было написано в Фелл Парке, в 5 часов утра и заключало в себе следующее: Дорогой Уилл, Получив это письмо, не тревожься, — оно вовсе не содержит ни повторного выражения тех чувств, ни возобновления тех предложений, которые вызвали у тебя вчера столь сильное негодование. Я полон намерений уважать каждое твое желание, и, начиная с этого дня, больше не побеспокою тебя. Но перед отъездом из Кента я хотел бы ответить на выдвинутые против меня обвинения. Первое заключалось в том, что я, не посчитавшись с чувствами мисс Верджер и вашей сестры, разлучил сердца двух влюбленных, и именно к этому посягательству я обращусь в первую очередь. Одновременно с многими другими людьми, я уже вскоре после нашего приезда в Хартфордшир стал замечать, что Марго предпочитает твою сестру всем другим молодым людям в местном обществе. Однако до самого бала в Маскрэт Холле мне не приходило в голову, что между ними может возникнуть серьезная привязанность. И только на этом балу, когда я имел честь танцевать с тобой, я из случайного замечания сэра Джеймса Прайса впервые понял, что склонность Марго к Алане породила всеобщие надежды на ее женитьбу на твоей сестре. Марго общительна, но скромна, и я испытывал немалое беспокойство, опасаясь, что-то, что могло быть просто попыткой дружбы, было неверно истолковано. Говоря кратко, я хотел уберечь ее от неловкости. Я стал пристально следить за поведением моей подруги. И только тогда я обнаружил, что ее чувство к твоей сестре намного превосходит все ее прежние увлечения. Не менее внимательно я наблюдал за Аланой. Ее манеры и поведение казались, как всегда, приветливыми, веселыми и непосредственными и не давали ни малейшего повода думать, что ее сердце также задето сколько-нибудь серьезно. Коль скоро твои сведения говорят о другом, значит, я ошибся. Ты знаешь свою сестру лучше меня, и поэтому так оно, вероятно, и есть. Что касается доводов против предполагавшегося брака — они не ограничивались низким социальным положением и несоответствием статусов. Я не настолько поверхностен, как ты мог бы подумать, Уилл, хотя признаю, что какое-то время позволял таким мелочам влиять на мое мнение. Но куда важнее был вопрос приличия. И здесь я должен попросить у тебя прощения, ибо мне больно задевать твои чувства. Я был убежден, что давняя неосторожность твоего отца, хотя и не является редкостью, все же сделала вашу семью уязвимой перед возможным скандалом. Поведение твоей матери в (прости меня) состоянии алкогольного опьянения вряд ли могло свидетельствовать о ее благоразумии. И хотя я был готов к возможным слухам и намекам в свою сторону, я не мог вынести мысли о том, что близкие мне люди будут страдать так же, если этого удастся избежать. Я на собственном опыте убедился, что значит унижение любимого человека. Это жестокая вещь, и я сказал себе, что буду плохим другом, если не сделаю все, что в моих силах, чтобы этого не произошло с Марго. И поэтому, да, я разлучил их. Когда мы оказались в Лондоне, доказать Марго, что там она нужна больше, чем в Хартфордшире, было совсем не трудно. Моя сестра слишком долго оставалась одна, и веселое общество Марго было тем тонизирующим средством, которое было ей необходимо. Я должен признаться еще в одном, и делаю это с тяжелым сердцем, потому что это, несомненно, только ухудшит твое мнение обо мне. За две недели до моего приезда в Кент я узнал, что твоя сестра в городе. Эту информацию я скрыл от Марго, и она до сих пор ничего не знает. Быть может, участие в таком заговоре было недостойно меня. Но дело сделано и притом из лучших побуждений. Я пишу это не для того, чтобы снять с себя ответственность; скорее, я признаю, что был виновен во вмешательстве в судьбы других людей. И если мотивы, которыми я руководствовался, не покажутся тебе убедительными, я не вижу, почему я должен был их отвергнуть. По поводу второго, более тяжкого обвинения, — в нанесении ущерба мистеру Брауну, — я могу оправдаться, только рассказав тебе все о его связях с нашей семьей. Мистер Браун — сын весьма уважаемого человека, который взял на себя управление хозяйством поместья Рейвенстаг, когда мой отец унаследовал его двадцать лет назад. Жена мистера Брауна вскоре умерла, и ему выпало одному заботиться о пятилетнем сыне. Доброе сердце моего отца было тронуто бедственным положением этого мальчика без матери, и он стремился помочь ему вырасти в этом мире, поддерживая его образование. Более того, мой отец стал его крестным, и в течение нескольких лет мы с Мэттью были хорошими друзьями. Со временем, однако, я начал смотреть на него другими глазами. Маска, которую он носил на людях и в присутствии крестного отца, начала сползать все больше и больше, когда мы находились в обществе друг друга, пока в конце концов я не понял, что внутри Мэттью таилось что-то порочное и дикое — и что его склонности были такими, что они ужаснули бы и его отца, и моего. Мой незабвенный отец скончался около пяти лет тому назад. Мистер Браун уже тогда болел, и забота моего отца к его сыну оставалась до самого конца настолько сильной, что, находясь на смертном одре, он особо уполномочивал меня позаботиться о будущем молодого человека в его предполагаемой склонности к духовному делу. Несмотря на все мои опасения, я немедленно приступил к этому занятию, и Мэттью получил в наследство тысячу фунтов, а также ему было обещано место священника в нашем семейном приходе, как только оно освободится. Вскоре, однако, мистер Браун написал мне о своем твердом решении отказаться от священнического сана. При этом он предполагал, что мне не покажется необоснованной его надежда получить компенсацию взамен ожидавшейся им привилегии, которую он тем самым утрачивал. По его словам, он возымел желание изучать юриспруденцию, а я, конечно, не мог не понять, что для этого недостаточно тысячи фунтов. Мне очень хотелось поверить искренности его намерений, хотя не могу сказать, что это мне вполне удалось. Тем не менее, я сразу согласился с его предложением. Приняв подарок в три тысячи фунтов, Мэттью отказался от своих прав на жизнь в приходе, и на три года всякая связь между нами прекратилась. Он поселился в Лондоне, и вскоре слухи о его азартных играх и распущенном образе жизни дошли до меня от обеспокоенных друзей. Но когда священник в ранее предназначавшемся для него приходе скончался, я не был удивлен, получив от него письмо с просьбой оставить этот приход за ним. Как он сообщал, — и в этом мне нетрудно было ему поверить, — он находился в самых стесненных обстоятельствах. Изучение юриспруденции ничего ему не дало, и, по его словам, он теперь твердо решил принять духовный сан, если только я предоставлю ему этот приход. Надеюсь, ты едва ли осудишь меня за то, что я не выполнил его просьбы, так же, как отверг все позднейшие подобные притязания, которые с каждой неделей становились все более громкими и негодующими. В конце концов его письма прекратились, и я больше ничего о нем не слышал. До прошлого лета. Здесь я должен коснуться обстоятельства, которое мне бы хотелось изгладить из собственной памяти и которым я не поделился ни с кем, кроме Энтони Диммонда. Моя сестра, которой сейчас шестнадцать лет, в юном возрасте осталась сиротой. Она не была моим ребенком, но она была моей ответственностью, и долгое время я держал ее рядом с собой, желая только защитить ее. Опека над моей сестрой была разделена между мною и племянником моей матери, полковником Диммондом, и в прошлом году мы прислушались к давнему желанию Миши обрести независимость, поселив ее в лондонской резиденции нашей семьи вместе с присматриваемой за ней дамой, Миссис Хоббс. По предложению этой дамы они отправились в Рэмсгейт, и туда же, несомненно со злым умыслом, направился и мистер Браун. Ибо, как впоследствии обнаружилось, миссис Хоббс, в характере которой мы жестоко обманулись, знала его еще в прошлые времена. При попустительстве этой дамы ему удалось настолько расположить к себе Мишу, что она согласилась совершить с ним побег. В ту пору ей было всего пятнадцать лет. Я приехал к ним, всего за несколько часов до спланированного побега, и, когда на стук в дверь никто не ответил, я вошел в комнату Миши и обнаружил, что моя сестра съежилась возле кровати; ее платье было порвано, с лица сошла краска, а Мэттью Браун стоял над ней. Ты тоже брат своим сестрам, Уилл. Поэтому ты можешь себе представить, что я чувствовал и как действовал. Мистера Брауна, несомненно, прежде всего интересовало приданое сестры, равное тридцати тысячам фунтов. Однако я не могу избавиться от мысли, что его сильно соблазняла также возможность отомстить мне. Миша — омега, как и наша мать, и если бы мистер Браун преуспел в связывании с ней, его месть была бы полной. Надеюсь, Уилл, что отныне ты оправдаешь меня за жестокость по отношению к мистеру Брауну. Я не сомневаюсь, что он представлялся тебе совсем по-другому, и я не удивляюсь его способности обмануть тебя и многих других. В конце концов, я сам был свидетелем его таланта к мимикрии. Тебе, пожалуй, покажется странным, что всего этого я не рассказал вчера вечером. Но в ту минуту я не настолько владел собой, чтобы решить, вправе ли я и должен ли я раскрыть перед тобой все здесь изложенное. Я знаю, что сильно ранил тебя своим высокомерием. Я скрыл от тебя правду — я забрал ее у тебя, не отдав полностью себя, — и об этом я сожалею больше, чем могу выразить. Как бы сильно я этого не желал, я не могу повернуть время вспять. Все, что я могу сделать, это надеяться, что однажды ты найдешь в своем сердце силы простить меня. Для начала, я попытаюсь найти способ передать тебе это письмо в течение сегодняшнего утра. Завтра я уезжаю в нашу лондонскую резиденцию. Я сообщаю тебе это, потому что хочу, чтобы ты знал, где меня можно найти, если когда-нибудь ты будешь в чем-то нуждаться. Добавлю еще кое-что без каких-либо намерений или надежд на ответ. Я люблю тебя. Ганнибал Лектер.