Хранитель сокровищ

— Помнишь, ты нагадала мне рыцаря, чьё сердце заключено в острые шипы? — задумчиво спросила Катрин, пока Сара расчёсывала её волосы на ночь. Наступил час откровений, когда служанки, подготовив госпожу ко сну, удалялись, оставив её наедине с главной камеристкой. Катрин и Сара, между которыми никогда не существовало ни секретов, ни запретных тем, принимались болтать, как в прежние времена. — Как не помнить, ласточка! — усмехнулась цыганка, любовно разглаживая гребнем тяжёлые золотые пряди, пропуская их между пальцами. — Чёрный рыцарь! Что же, разве моё предсказание не исполнилось? — Как оно могло исполниться, — удивилась Катрин, — если рыцарь в чёрных латах клянёт меня на все лады, а я не стремлюсь раниться о его шипы? И, кроме того, Арно сейчас при дворе короля Карла, а это всё равно как на другом краю света! — А с чего ты взяла, что я говорила об Арно де Монсальви? — упорствовала Сара. Закончив своё занятие, она отступила на пару шагов, любуясь струящимися шёлковыми волнами волосами госпожи. Это зрелище, видимо, ей никогда не прискучивало. — Ты просто не хочешь сознаться в том, что твоё пророчество оказалось ошибкой, вот и выдумываешь отговорки! — отмахнулась мадам де Бразе. Она поднялась, созерцая своё отражение в большом зеркале, оправленном в лиможскую эмаль. Но упрямая Сара не собиралась признавать поражение. Её дар предвидения подвергался сомнениям, чего честолюбивая цыганка стерпеть никак не могла. Подбоченившись, она вытянула шею, точно гусыня, готовящаяся ущипнуть, прищурилась и протестующе изрекла: — Вот и нет! Сама посуди, разве рядом с тобой нет мужчины, одетого в чёрное? Разве он не воевал и сердце его не закрыто для женской любви? Тебе пришлось постараться, преодолевая его сопротивление, но он и теперь не весь принадлежит тебе. Так-то! Попробуй теперь заявить, что я не права! — Ты имеешь в виду Гарена? — нахмурилась Катрин. Отражение в зеркале покачало головой, в точности повторяя движения хозяйки. — Правда твоя, он подходит под описание, — она закусила губу. — Но почему он оградил от меня своё сердце? — Почему бы тебе самой у него не узнать? — предложила цыганка, ехидно улыбаясь, подстрекая подругу к действию. — Или тебе не интересно, чем живёт муж и какую тайну скрывает? Ты успокоилась, когда он раз доказал на деле, что действительно мужчина, а не садовый слизняк. Клянусь небесами, вы друг друга стоите! — Тебе любопытно не меньше, чем мне! — поддела подруга, попавшаяся, однако, на крючок, закинутый хитрой цыганкой, на дух не переносившей беседы об Арно и исподволь пытавшейся увеличить пропасть между ним и хозяйкой. — Я всё разузнаю и сегодня же ночью. Слышишь? Доводы Сары распалили живое любопытство Катрин. В самом деле, она ничего не знала о супруге, тогда как о себе рассказала ему всё без утайки. Она чувствовала, что есть в прошлом Гарена нечто такое, что причиняет ему боль, мешает поступать по собственной воле. Его привычка прятать горечь под ухмылкой, манера держаться, стремление скрываться, как в футляре, под чёрной одеждой заставляли задумываться о какой-то давней ране, телесной или душевной. Об этом же свидетельствовали и слова Абу-аль-Хаира, а уж он-то умел разбираться в людях. Гарен считал себя недостойным соперничать с герцогом. Почему? Она должна открыть его тайну, вызвать на откровенность. Она хотела повторения произошедшего между ней и Гареном прошлым вечером, хотела снова слушать его сердце, заснуть на его плече. Откровенно говоря, Катрин сомневалась, что муж, раз переступив разделявшую их черту, решится снова заявить о своих правах: настолько крепко засела в нём верность монсеньору. Сегодня за ужином казначей был хмур, напряжён и неразговорчив: завтра он собирался представить супругу ко двору, а, значит, выполнить договор с его светлостью. Гарен не находил себе места от беспокойства и ревности. Если сейчас оставить его, — решила Катрин, — рухнет всё, чего она успела добиться. Тихо ступая ножками, обутыми в башмачки, сшитые из обрезков шёлковой ткани, с подсвечником в руке Катрин прошла по коридору к спальне мужа. Из щели под дверью не просачивался свет. Видимо, хранитель сокровищ задержался допоздна, беседуя с Абу. Катрин, войдя, зажгла от принесённой свечи те, что приготовил слуга, села на убранную лиловым бархатом постель и принялась ждать Гарена. Ожидать ей, по счастью, пришлось недолго. Казначей, пожелав маленькому арабу доброй ночи, отправился отдыхать в сопровождении ни на шаг от него не отстававшего Тибера. Борзая, завидев хозяйку, радостно завиляла хвостом и, прыгнув на кровать, принялась ластиться к Катрин, тыкаясь в щёки холодным носом. — Катрин?! Вы здесь! Какая приятная неожиданность! — просиял Гарен, вмиг утратив невозмутимость. Его единственный глаз наполнился радостью. Он всё ещё сомневался, что золотая фея, раз снизойдя до него, вновь станет искать его общества. Она не разочаровалась в нём, она пришла к нему сама. Гарен сел рядом и, отстранив Тибера, обнял её плечи, зарылся лицом в распущенные волосы, глубоко вздохнул. — Вам тоже не по себе перед завтрашним днём? — Признаться, да… — прошелестела девушка, проведя ладонью по его груди. — Я помню, чему меня учили, но ступить в мир, прежде казавшийся несбыточным сном… Я боюсь его! — Полноте, вам нечего опасаться кроме злых язычков юных завистниц. Да, быть может, приглашения монсеньора посетить замок розыгрышей в Эдене*. Но вряд ли он решится подвергнуть вас такому испытанию. — Впрочем, мессир, я пришла сюда не обсуждать двор герцога Бургундского. Я хочу объяснений. Он поднял на неё недоумевающий взгляд. — Между нами слишком много недомолвок, — не откладывая дела в долгий ящик, Катрин рубанула с плеча. — Гарен! Я хочу знать всё о вас. — Что именно? — нервно сглотнул казначей. — Почему вы боитесь соперничать с герцогом, почему избегали меня, почему сторонитесь женщин? Какой обет вы принесли? Нам обоим станет легче, если вы доверитесь мне, я знаю! Гарен отпрянул от неё, поник головой. Прежняя самоуверенность покинула его. Катрин поняла, какую глупость совершила, пойдя на поводу у Сары. Вместо того чтобы облегчить метания мужа, она ещё больше оттолкнёт его. Он снова укроется от неё в забитых безделушками комнатах, а то и, чего хуже, возненавидит. — Мессир, простите, если я нечаянно вторглась туда, куда не должна была! Я не стану докучать вам и немедленно уйду, если вам неприятно моё общество… Он знаком приказал ей молчать. — Вы правда хотите знать? Что же… Вы имеете на то полное право. Как я могу равняться с герцогом, Катрин? — с надрывом спросил Гарен, скривив рот. — Он молод, хорош собой, а я… Я способен внушать только отвращение! Нервными дрожащими пальцами он расстегнул робу из чёрного дамаска, сбросил камизу и, настороженный, словно зверь в ожидании удара, застыл перед ней. Катрин увидела рваные рубцы, покрывавшие его грудь и плечи. Такое зрелище в век беспрестанных войн не было редкостью, но Гарен, демонстрируя ей следы старых ран, нимало не испытывал гордости искушённого воина. Скорее он походил на человека, с которого заживо сдирали кожу. — Вас изранили в том сражении при Никополе? О, Гарен, но к чему стыдиться боевых отметин? Они внушают отнюдь не отвращение или страх, но почтение к ратным подвигам храбреца! — Они? Я ненавижу их! — горько усмехнулся Гарен. — Они не то, чем надлежит хвалиться воину! Да, они память о Никополе, но не все получены в бою. Есть и другие, не менее позорные, не считая выбитого глаза. Он повернулся, показав ей спину. Снедаемый неприятным ощущением уязвимости, какое испытывает, наверное, рак-отшельник, извлечённый из спасительной раковины, он ожидал возгласа омерзения. Но всё же позволил ей увидеть то, что тщательно скрывал ото всех. Катрин не удержалась от крика ужаса: кожа на спине казначея была исполосована паутиной тонких пересекающихся шрамов. Она поняла, почему муж, любуясь её обнажённой красотой, сам не расставался с одеждой. Катрин вспомнила, как в детстве они с Ландри, зазевавшись, едва не угодили под колёса телеги и возница, выругавшись, вытянул Ландри кнутом. Ремень, просвистев, рассёк котту, оставив на теле вздувшийся багровый след. Но вот так свирепо, беспощадно, бьют непокорных рабов, или же злоумышленников у позорного столба. Ни тем, ни другим не мог быть хранитель сокровищ Бургундии. Сердце Катрин сжалось от сострадания. Она осторожно, почти невесомо, будто опасалась причинить боль, будто затянувшиеся рубцы всё ещё кровоточили, коснулась изуродованной спины. Гарен дёрнулся всем телом. — Это… оставила плеть?! — Плеть палача, Катрин! Я злодей, побывавший в лапах ката, вот что я такое! — Вы, мессир?! Но… Катрин, охваченная порывом, подалась к мужу, прижалась, заговорила, вкладывая в интонации всю возможную нежность и ласку. — Поэтому вы боялись меня? О, Гарен, вы напрасно думали, будто я способна оттолкнуть вас! Я никогда вас не оставлю! Бедный! Простите, что я вздумала бередить старые раны! Если бы я только знала! Гарен де Бразе, всесильнейший из вельмож Бургундии, предстал перед ней без обычной ироничной маски, превратившись в несчастного человека, стесняющегося своих увечий. Он, точно кот, потёрся головой о её плечо, а в обращённом к ней взоре Катрин прочла признательность. Она не стала выспрашивать у мужа, как он получил шрамы — он сам, открывшись перед ней, продолжал свою исповедь. — Нет, вы ни в чём не виноваты. Я и в самом деле должен сбросить этот груз. Я расскажу вам свою историю, Катрин. Я был шестнадцатилетним сорвиголовой, оруженосцем графа Неверского, будущего герцога Жана Бесстрашного, и лопался от гордости, помышляя о ратных подвигах. Да ещё о красивых девицах! В те времена османы захватили Никополь, а после и над Венгерским королевством нависла угроза завоевания. Сорокатысячное турецкое войско, точно голодная саранча, опустошало христианские земли. Папа Бонифаций IX объявил новый крестовый поход против Османской империи. Бургундия, желая упрочить своё шаткое положение среди европейских государств, должна была принять участие в этой безумной авантюре. Не стану утомлять вас излишними политическими подробностями. В общих словах, тридцатого апреля 1396 года бургундская армия выступила из Дижона, чтобы соединиться с такими же бесшабашными воинами из Франции, Германии, Италии и Англии, откликнувшимися на призыв венгерского короля Сигизмунда. Нами командовали граф Жан Неверский и юный маршал Жан ле Менгр по прозвищу Бусико. Никогда я не видел столь пышной экспедиции! Вся кавалькада сверкала золотом, серебром и сталью, в воздухе реяли шёлковые знамёна, за армией ехало множество повозок с прислугой. Мы все были безрассудны и молоды, не осознавали опасности, будто отправились на какой-нибудь турнир, каждый хвастался грядущими победами, которые собирался посвятить даме сердца. Я не отличался от других. — Вы были влюблены, мессир? — Да. Её звали Мари де Ла Шенель. Ей исполнилось пятнадцать и она была блондинкой, не столь, конечно, прекрасной, как вы. Я грезил о том, как брошу к её ногам плоды своих побед, и она станет моей женой. Итак, мы выступили в поход. Спесивые, мы знать не знали о дисциплине и думали только о себе. Король Сигизмунд, согласившись с предложением герцога валахского, намеревался первым напасть на неприятеля, ибо знал его лучше всех. Мы оспорили у него право первенства. Ведь не для того же мы проделали такой долгий путь, изрядно поиздержавшись по дороге, чтобы пожинать плоды чужих побед! Турками командовал султан Баязид, прозванный Йылдырым, что значит «Молниеносный». Мы встретились с его войсками в понедельник двадцать пятого сентября и были разбиты наголову. Мы дрались храбро и я никогда… — Гарен помолчал и, собравшись с духом, продолжал рассказ. — Никогда не забуду тот бой. Граф д’Э, коннетабль Франции, призывал нас идти вперёд. И мы рвались, сминая оборону Турка, и мой господин впереди всех. Французская конница под ливнем стрел обратила турецкую пехоту в бегство. Многие, в том числе и я, потеряли коней, напоровшихся брюхом на колья, другие спешились, чтобы разобрать заграждения, выставленные турками, но все мы, не зная численности противника, горели желанием продолжать преследование. Мы добрались до плато на вершине склона, ожидая увидеть бегущих в панике неприятельских солдат, а увидели приближающуюся смерть. На нас, как лавина, обрушилась турецкая конница. Когда на землю спустился вечер, в плену у Баязида оказалось до восьми тысяч христиан, среди них представители прославленных домов Франции и Бургундии — граф Неверский, Анри де Бар, маршал Бусико, граф д’Э, Ангерран де Куси, Ги де Ла Тремуй… Цвет французского и бургундского рыцарства сложил головы в том кровавом бою. Но и потери со стороны турок были так велики, что султан пришёл в неистовство. Он приказал обезглавить пленных, оставив лишь наиболее знатных, за которых надеялся получить выкуп. Назавтра нам надлежало изведать гнев Турка. По одному пленных выводили из строя, ставили на колени и отсекали головы. Я едва дышал из-за полученных ран и ни на что уже не надеялся, готовясь отправиться туда же, в груду обезглавленных трупов. Но мой господин… Моим долгом было защищать его, а я только и мог, что, лёжа на земле, не имея уже сил закрыть графа Жана собою, умолять сохранить ему жизнь. По счастью, Турок, пресытившись местью, пощадил нас обоих и отправил в столицу Баязида, Эдирне, где мы, запертые в крепости, ожидали выкупа, потребованного султаном. Мы провели там два долгих года, я вполне оправился, и глаз мой, выбитый стрелой, успел затянуться. Но мои злоключения на этом не закончились. Не знаю уж, почему, — усмехнулся Гарен, — то ли потому, что я оказался самым молодым среди пленных, то ли потому, что и, окривев, оставался красавцем, но я приглянулся сестре бея, женщине своевольной, коварной и развратной. Она потребовала привести меня в свои покои и приказала услаждать её. Но я, храня память о Мари, отверг её притязания. Тогда она заявила, будто бы франкский пленник сам пробрался к ней — и бостанджи-паша** отдал меня в лапы палачу. Турки, в отличии от нас, предпочитают брать в палачи глухонемых, чаще хорватов или греков. Он, истязая, не слышал моих криков, а я молил его о скорой смерти, но он не давал мне умереть. Не знаю, почему он не… Почему не покалечил так, как полагалось при моём проступке. Быть может, она ждала, что я покорюсь ей. Может, так бы и вышло, а, может, я испустил бы дух под плетью, не свершись чудо. Благодаря вмешательству графа Жана я остался в живых. Удовлетворившись выкупом в двести тысяч дукатов, Баязид даровал свободу моему господину, а заодно и мне. Я вернулся во Францию и узнал, что Мари де Ла Шенель… — Она вышла за другого? — продолжила за него Катрин. Гарен кивнул. — Имел ли я право упрекать её? Теперь думаю, что нет, но в тот день любовь, которая поддерживала меня, когда я валялся, истерзанный, в логове палача, превратилась в смертельную ненависть. Я проклял женщин, я поклялся Деве Марии, что никогда больше не взгляну ни на одну из них глазами любви и никогда не женюсь. Так я остался один. — А герцог Филипп? Он знал? — Разумеется, — пожал плечами Гарен, — иначе не выбрал бы меня. Это не было такой уж тайной. Мне пришлось согласиться на брак. Я наблюдал за вами и помог подняться на ноги тогда, в церкви. Помните? Тогда я и погиб. Я полюбил вас, желал обладать вами, но моя гордость восставала против этого. Мне надлежало отдать вас герцогу. Одна мысль о том приводила меня в бешенство. Я знал, что вы ненавидите меня, но не мог возненавидеть в ответ. Ваши слёзы в тот день, когда вы пришли просить за друга, падали каплями раскалённого свинца на моё сердце. Дальше вы знаете. Я не выдержал, Катрин, я всё забыл, отверг все прежние клятвы ради блаженства в ваших объятиях. И я боялся… Так боялся, что вы отвергнете меня! Вы так красивы и молоды, а я стар, уродлив… Расширившимися глазами Катрин смотрела на своего мужа. Её вдруг пронзила такая острая, такая всепоглощающая жалость к этому искалеченному человеку, что она с рыданиями бросилась на грудь Гарена, повторяя сквозь слёзы: — Гарен, милый мой, как вы могли подумать, что я оставлю вас?! Я никогда не предам вашего доверия. Я люблю вас и принадлежу только вам! Ни герцог, ни кто-либо другой никогда не коснётся меня! Я причинила вам столько горя. Простите, простите меня… Издав вздох, похожий, скорее, на стон, Гарен ещё крепче прижал жену к себе. Катрин с удивлением поняла, что он плачет. Они долго, не произнося больше ни слова, сидели, прильнув друг к другу. Они позабыли о предстоящей церемонии, о герцоге, о вызове самонадеянного капитана. Двое — в одной комнате, неразлучные, как две нити, связанные в единый узелок. * Замок в городе Эден был наполнен механизмами и машинами для розыгрышей в виде обрызгивания водой и осыпания перьями. Проект начат был Робертом II д’Артуа, усовершенствован его дочерью Матильдой и затем Филиппом Добрым. ** Бостанджи — гвардия султана в Османской империи.