"Санта- Барбара " по-готэмски

(Ахтунг: это «наш ответ Чемберлену» на неопубликованный драббл Джин, описывающий неудавшийся суицид одного из персонажей) 1. — …поэтому, видите, мне нечего больше делать в профессии. Придется переучиваться. Или идти пока подрабатывать в ресторан к Освальду, может, их музыкальному коллективу требуется пианистка… — Молли, я хорошо понимаю Ваши чувства, потому что сам сейчас чувствую подобное, только мои переживания не сравнимы с материнскими. И согласен, что вам всем троим сейчас лучше взять тайм-аут на некоторое время. Но зачем бросать работу, которой вы посвятили больше двадцати лет жизни? — Профессор фон Келиус, а что мне остаётся делать, если в профессиональном плане я — полный банкрот? Я не смогла помочь своему ребёнку, когда ей требовалась помощь. Чужим помогла, а своей — нет. Более того, даже не догадывалась, насколько далеко всё зашло. Кто я после этого? — Хороший специалист и хороший человек, которого вот-вот раздавит чувство вины. Молли, по этой логике все дети учителей должны быть круглыми отличниками, а все дети врачей — никогда не болеть. Но так же не происходит! Более того, и сами врачи иногда болеют, и учителям приходится учиться всю жизнь. Вы как будто специально опускаете тот факт, что не находились с Кэстрел за последнее время даже в одной стране? Или считаете, что о таких проблемах разговаривают по телефону? — Но я должна была быть рядом с ней! А меня не было! Может, если бы я не уехала… — Друг мой, вы ведь только сравнительно недавно вообще признали своё родство. И речь идёт не о маленьком ребенке, и даже не ребёнке в переходном возрасте, а о взрослой молодой женщине. С, скажем так, изначально непростым характером, наложившимся на депрессивный эпизод, длившийся неизвестно сколько времени. Только честно: неужели вы думали, что она выложит вам всё как на духу, даже при настойчивых просьбах? — Нет… я не настолько наивна, профессор. Но, возможно, Джонатану бы она рассказала… — Я Вас умоляю, Fraulein Randall: чисто теоретически-то да, а на практике… Вы знаете Джонатана даже дольше, чем я: он когда-либо будет говорить о чувствах? Жаловаться, когда что-то беспокоит? Сознаваться, что устал и не справляется с ситуацией? — Пожалуй, нет. — Вот и она — нет. Они слишком похожи… слишком. Возможно, теперь, когда вы своим присутствием разбавили этот мизантропический семейный подряд, дело как-то двинется с мёртвой точки. — И всё равно это не отменяет моей вины в том, что она росла без матери. — На словах — да, но на деле… Вы же сами рассказали, что на тот момент, когда Джонатана выпустили из клиники, вы уже дошли до такой кондиции, что сами были готовы туда попроситься в качестве пациента? — Ну… так оно и было, но… — И тогда всё равно заботиться о ребёнке пришлось бы второму родителю. Я не знаю всех подробностей… хотя фройляйн Олбрайт поведала мне много интересного… но как человек, прошедший через подобное состояние, и не рассказавший о нём ни родственникам, ни близкой подруге, вы же не будете отрицать, что ко многому, включая материнство, были попросту не готовы? — Не буду, профессор. — Тогда хватит этих разговоров об уходе из профессии! А играть на пианино можно в любое время, особенно, если поблизости нет соседей. Что же касается Джонатана… — Вы ведь поможете ему, профессор? Как и Кэстрел? — Моя дорогая, я уже много лет пытаюсь это делать… и тоже не всегда успешно, как видите. Но вместе с вами и остальными друзьями мы постараемся. 2. — …и только посмей после этого сказать, что в этом не было моей вины, Отто! — Вижу, что тебе уже лучше, Джонатан, раз ты пытаешься ругаться. — Очень смешно. Не понимаю вообще, зачем вы меня сюда засунули. — Не засунули, а отправили для оказания медицинской помощи. Уж прости, но я не клинический психотерапевт и выписывать рецепты права не имею, особенно в чужой стране. А мистер Уэйн передал через мисс Олбрайт, что это лучшая частная клиника неврозов в городе. — Ну, спасибо, Брюс… — А возвращаясь к твоему первоначальному утверждению, могу сказать следующее: во всей этой истории ты виноват лишь в том, что к сорока пяти годам плохо себе представлял, откуда берутся дети. В том, что произошло дальше, твоей вины нет. — А я говорю — есть! — А я говорю — нет! Ошибки и промахи есть. А вины нет. — У меня другое мнение. Я чувствую, что виноват буквально во всём, что произошло. В том, что испортил жизнь своей лучшей студентке. В том, что взялся воспитывать ребёнка, не имея ни положительного опыта семейной жизни, ни каких-либо представлений о родительстве. Что не смог дать своей дочери то, в чём она нуждалась. Что не имел понятия, что творится у неё в душе и не смог вовремя скорректировать некоторые черты характера. Мои собственные, кстати, черты. Что занимался своей карьерой, пока она здесь страдала от перегрузок. Что не заставил Тетча-младшего уделять ей больше внимания. Да даже в том, что, будучи тридцатичетырёхлетним университетским преподавателем, сделал одну большую глупость, после которой был уволен, и не мог предвидеть, что тот, кто больше всех требовал моего увольнения, останется на своём рабочем месте ещё тридцать с лишним лет, и будет отравлять жизнь моей дочери из-за того инцидента! — Да, помню-помню, фройляйн Олбрайт, в числе прочего, рассказала, что решила сама разобраться с тем профессором, чтобы опередить тебя, так как подозревала, что твоей первой мыслью будет «разобраться» с ним самостоятельно… — Всегда считал, что из Бекки получится отличный прокурор… — Согласен. А из тебя, как и из любого доктора — отвратительный пациент, друг мой. А вот друг, отец и учитель хороший. — Отто, ты издеваешься? Я никакой отец, раз не смог научить Кэсси элементарным вещам! — И в мыслях не было. Ты же умный человек, Джонатан, подумай сам: как ты мог научить тому, о чём сам имеешь в лучшем случае теоретическое представление, а в худшем — искажённое? Для человека, который двигался большей частью на ощупь, ты и так достиг того, что не всем «нормальным» людям под силу. — Угу, ещё скажи, что я сделал всё, что мог в данной ситуации… — Не всё. — Да неужели? — Ты ещё не исправил то, что пока можно исправить. То, что можешь сделать именно ты, а не кто-то другой. Но для этого придется исправить кое-что в своих привычках… — Перестать чуть что падать в обмороки? — Перестать вести себя так, как будто твои проблемы касаются только тебя одного. Вбить, себе, наконец, в голову, что ты не один. — И даже не Локи? — Представь себе. А научишься сам — научится и твоя дочь. — «Отцы наши ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина»… — «Живу Я, говорит Господь, да не будет больше отныне в Израиле этой поговорки; ибо сын не несёт вины отца, а отец — вины сына». — У тебя отличная память для твоего возраста, Отто. — Как и у тебя, друг мой. Я завтра обязательно загляну к тебе ещё — сейчас, пока часы посещений не закончились, хотел нанести ещё один визит. — Спасибо тебе. — Не за что, дружище. И не забудь: многочисленные исторические примеры свидетельствуют о том, что настоящая истина ничего не значит, пока она не стала личным внутренним опытом. — Карл Густав Юнг. Я понял, что ты имеешь в виду, хотя и не нахожу в себе сил воплотить всё это на деле… — У тебя есть друзья, Джонатан. Не забывай об этом. — Я тебя услышал, Отто. — А вот за эту фразу после выписки ответишь! 3. — Мне уже осточертели врачи. — А я и не врач, если помнишь. И сейчас я здесь по дружбе, а не по обязанности. Даже не как психолог. Просто как друг. — Я вовсе не просила меня спасать. Мир бы без меня вполне обошёлся. — К счастью, твоя свекровь оказалась весьма непослушной особой. И я могу с ходу назвать ряд исторических деятелей, без которых мир вполне мог бы обойтись. Но ты, друг мой, в их число не входишь. — Скажете тоже… Почему мне просто не дали спокойно умереть? — Во-первых, потому что, вынужден тебя огорчить, смерти как таковой не существует. А во-вторых, никакого спокойствия у тебя на тот момент не было и в помине, ведь так? Зачем тогда лукавить? — Значит, теперь я ещё и вру, получается?! — В первую очередь, себе. Ты действительно смертельно устала, поскольку тащила свой тяжёлый груз в одиночку. А он всё нарастал и нарастал, но ты, по определённым причинам, не хотела просить никого из близких — а их у тебя немало — о помощи, или хотя бы намекнуть, что тяжесть слишком велика. Тут и гораздо более крепкий организм бы долго не продержался. Но в этом я тебя совсем не собираюсь винить. А ошибка была в том, что почему-то ты посчитала, что нам нет дела до того, что с тобой происходит. А нам, представь себе, есть. — Я привыкла сама решать свои проблемы. — Тогда должен ещё раз тебя разочаровать: проблемы таким образом не решаются. Кстати, некоторые из них уже, можно сказать, решены. Фройляйн Олбрайт уже посетила и школу, и университет, так что… — Тётя Бекки? О, нет… — О да! Так что, когда ты закончишь свой курс лечения, господин Лонг тебя больше не побеспокоит: если верить фройляйн Олбрайт, он сейчас где-то в Южной Америке, инкогнито. И родители твоих учеников, по словам фрау Дент, тоже срочно пересмотрели своё отношение к учительскому авторитету в школьной жизни. — Нифи… то есть, ничего себе… Знаете, я всегда считала, что сильный человек полагается только на себя… и теперь чувствую себя слабачкой в квадрате. — Насколько я помню, математика никогда не была твоей сильной стороной. Как, впрочем, и моей. Знаешь, я в корне не согласен с этим утверждением. Так поступает не сильный человек, а самоуверенный. Сильный человек признает, что его силы небезграничны, и, делясь своим грузом с близкими, в то же время берёт на себя часть их груза. Что-то мы отдаём, что-то получаем — и так на протяжении всей жизни. Кстати, на твоём месте я бы не верил на слово тому, кто сказал «никогда ничего не просите»: этот любящий прикидываться чёрным пуделем шутник врёт как дышит — натура такая, что поделать… А понятия силы и слабости в нашем несовершенном мире настолько перепутаны, что иногда и вся жизнь уходит на распутывание этого клубка. — Короче, я так понимаю, право самовыпилиться у меня изъяли? — Ну, как сказать… свободу воли у нас, конечно, никто не отнимал, и право загубить свою жизнь есть у каждого. Но — подчеркиваю — только свою. А не своих родителей, детей, друзей или домашних животных. Как-то так, друг мой. — Отлично, только чувства вины мне до кучи ещё не хватало… — О, этого «добра» у твоих родителей в данный момент на весь город хватит. Нет, никого «виноватить» я не собирался. Просто навести на размышления. Вина и ответственность внешне могут быть схожи, но у них есть кардинальное отличие: первое чувство разрушает, второе — созидает. — Кстати, о папе: вы ведь ему ничего не расскажете? Ну, про Лонга, про проблемы в школе, мои чувства к Аннабель… — Нет, конечно. Хоть я и «не настоящий» терапевт, но нарушать этику не собираюсь. Ах да, ещё последнее: ты, конечно, сейчас со мной не согласишься, но человеческое равнодушие гораздо опасней человеческой слабости. Теперь не буду больше тебе надоедать, увидимся завтра. — То есть вы всё-таки ещё придёте? — Дорогая моя, избавиться от меня не так-то просто!