Инструкция к человеку. Мануал для андроидов-чайников.

— Что вы здесь делаете, лейтенант? Юнги горестно вздыхает и морщится. — Какого хрена ты здесь делаешь? — ворчит он. — И как меня нашел? И ведь просил же ребят в отделе прикрыть как-нибудь, чтобы этот щенок его не вынюхал. Какой из вариантов «уехал к бабушке\заболел\умер» его не устроил? — Я проверил все вероятные варианты и, не обнаружив вас ни в одном из них, — докладывает Чонгук ровным, снисходительным тоном, от которого у Юнги, честное слово, гастрит обостряется, — вынужден был воспользоваться системой городского видеонаблюдения. Я был крайне удивлен, найдя вас… здесь… Взгляд Чонгука размягчает от растерянности, плывет от развалившегося на диване напарника к расположенному перед ним шесту. А Юнги что, Юнги ничего — его мало смущает симпатичный андроид в узких плавках, танцующий в полутора метрах от его лица. Это первый раз за полгода вынужденного тесного общения с андроидом, когда он самостоятельно пошел на близкий контакт с другим андроидом. И такой близкий — приди Чонгук получасом позже, возможно, эта шикарная задница уже была бы у него на коленях. Это было достаточно внезапное осознание, но каких только открытий не достигнешь под таким количеством виски. — Здесь лучше думается, — признается он. Чонгук еще несколько секунд недоуменно поглядывает на танцора, а потом, нелепо сложив руки на коленях, садится рядом и уставляется тоже. Они в долгой, абсолютно тупой тишине смотрят танец — вернее, смотрит Чонгук, а Юнги просто ждет, когда уже до того дойдет весь идиотизм ситуации или чувство смущения, такта, в конце концов. Но он же сраный андроид, который буквально на прошлой неделе затрахал его допросом, что такое личные границы и ни хрена не понял. С чего бы его осенило, что смотреть на танцующего полуголого мужика вместе с напарником и начальником в одном лице это не самая лучшая идея? — А без тебя думается еще лучше, если ты понял намек, — произносит Юнги недовольно. — Вы обижаетесь на меня за прошлый раз? Я обнаружил, что количество наших встреч с того дня сократилось в три раза. Если бы после какой-нибудь из диагностик Юнги сообщили, что андроид ему достался бракованный, он бы ни за что не удивился. Даже для стандартной отмороженной машины он был слишком странным — знать хотел всё, уметь всё, и вопросы его с каждым разом становились все глубже и неудобнее. Черт возьми, да Юнги сам ни хрена не понимал в этой жизни, не хватало ему только сопляка, который бегает по пятам и в нерабочее время, выискивает по барам и даже на орущего в сантехнику смотрит с преданностью некормленного Холи. Сдал бы он его обратно? Конечно нет. — Ты про тот раз, когда ты чуть не убил нас? — Я бы не подверг вас опасности, лейтенант. Ну да, как же, Юнги во время той погони держался уверенности, что его мозги будут дворниками по лобовому стеклу собирать. Мог ли он подумать, что спокойный и непрошибаемый андроид после одной нечаянно брошенной фразы «ты его не догонишь», яростно мигая оранжевым индикатором, взломает системный ограничитель скорости и устроит им путешествие в ад сквозь Сеул? Нет. Испугался ли он, что не совладает с Чонгуком-девиантом? Нет. Обиделся ли он, когда Чонгук чуть не столкнулся с резко затормозившей машиной второго андроида? — Нет, я не обижаюсь. — Как раз потому, что Чонгук после задержания преступника смотрел именно этим взглядом, которым смотрел сейчас. Вся вселенская скорбь и горящее желание расшибиться в лепешку, лишь бы загладить вину. — Но ты только подумай, Чонгук. Если это действительно, как мы предполагаем, человек, управляющий девиантами для совершения преступлений, то это может вылиться в проблемы не меньшие, чем тот бунт пять лет назад. — Мы найдем его. Конечно, найдут. Юнги разваливается на диванчике и, потягивая виски, чувствует какое-то странное спокойствие. — Ты никогда не говорил мне о результатах диагностик на девиацию, — и спокойствие это под волной опьянения и приятного неонового свечения в зале мягко подводит к откровенности. В конце концов, не ему одному вечно отвечать на вопросы. — Я в норме, — твердо говорит Чонгук, но лицо его едва заметно напрягается, — у меня есть несколько вероятностей относительно типа девиации, но я бы хотел оставить их при себе. Если вы не возражаете. — Да как хочешь, — фыркает Юнги, встряхивая бокалом и проливая содержимое на пол. Оп, пора закругляться, следующей стадии смсок бывшему он достигнуть не хочет. Улыбчивый андроид сходит с подиума, красиво прогибается в спине, подливает виски из стоящей на столике бутылки и вертлявым задом на обозрение возвращается обратно к шесту. Юнги поворачивается, чтобы спросить, находит ли Чонгук эти булочки пригодными для жарки, а находит сам — испепеляющий взгляд в сторону танцора, обещающий жарку как минимум где-нибудь на адских сковородках. И чертов мигающий индикатор. И пробирает его это таким неожиданным страхом, что Юнги бесконтрольно шутит: — На твою девиацию в отделе ставки делают, знаешь ли. От голоса Юнги кольцо мгновенно схватывается синим, и Чонгук разворачивается с полуулыбкой. — Знаю. Я слышал, как детектив Пак обсуждал это с кем-то на кухне, — он немного прокашливается, перебирая разные тональности, и, находя нужную, ехидно и очень вхарактерно кривится. — «Чтобы стать девиантом, надо деградировать, а этого уже с фабрики выпустили как андроида-дебила» Юнги хохочет, скрючиваясь на диване, и Чонгук смотрит на него с широкой, своей улыбкой и с легкой нежностью во взгляде — он давно просек, как Юнги нравятся его пародии, и бессовестно этим пользуется. Однажды Юнги, в сопли ужраный, заставил его голосом начальника полиции произнести «я никчемный идиот» и ржал так сильно, что икал все время, пока Чонгук вез его до дома. — Я давно анализирую поведение детектива, но так и не нашел причину его негативного отношения. Юнги пожимает плечами и сползает по спинке дивана еще ниже. До плеча Чонгука десяток сантиметров, но щас, ага, пьяные слюни он еще в своего андроида не пускал. Или пускал и не помнит? Лучше не помнить. — Может, он ревнует? — шутит Юнги. — Вот смешно бы было. — Что такое ревность? Его неприятно передёргивает. — Тебя гугл интриги лишает или что? — Хочу увидеть мир человеческими глазами, — объясняет Чонгук, и его тихий голос практически заглушается ненавязчивым битом в клубе. — Вашими глазами. Юнги обращает их на андроида, немного теряя фокус от выпитого. Красивый. Если поверить, что это возможно — совершенный. Умный, сообразительный, честный, надёжный, порядочный. И, наверное, именно то, что он ни хрена не знает о людях, делает его лучше каждого из них. — Я не знаю, — искренне признается он. — Может, это страх того, что важный человек нашел кого-то лучше тебя? — Юнги неуютно замолкает и тянется к стакану с виски. Откровенные разговоры это вообще не про него. Как с голой жопой на улице сидеть, такое себе ощущение. — Нахрена мы вообще об этом говорим, а? — Мне понятно это чувство, — внезапно говорит Чонгук, не отрывая глаз от танцора, и висок бликует оранжевым как тревожная морзянка. — Ты андроид, какие тут могут быть чувства. Он вздрагивает от того, как резко Чонгук поднимается с места, смотрит на него снизу-вверх, а в ответ — матовая, застывшая нефть. Юнги видит эти глаза изо дня в день, но лишь в такие моменты пугается до усрачки, потому что ни предугадать, ни докопаться, как по минному полю в кромешной темноте. — Вам всё ещё нужно подумать? — Да, — не отводя взгляда, с нажимом отвечает он, — и чтобы ты убрался к чертовой матери. Чонгук поджимает губы, вспарывает взглядом, по остроте отдающим яростью и порывисто бросает: — Я сам для вас станцую. И прежде, чем Юнги успевает что-то сказать, хватает танцора за руку молочно-белыми пальцами, рубит холодное «свободен». Тот действительно сразу отчаливает, а Юнги провожает его с отвисшей челюстью и истеричным, километровым шрифтом мигающим в башке КАКОГОЧЕРТА. Это что, и есть его форма девиации? У шеста задницей вертеть? Голову Юнги набивает идиотскими мыслями, и ни одной разумной; самую глупую он на волне паники выдает не фильтруя: — Ты вообще танцевать умеешь? Чонгук медленно тяжело моргает и, вновь уставившись на напарника, с оттяжкой дёргает галстук. — Теперь да. — Стоп, что ты… И резко седлает чужие бедра, вдавливая колени в розовый диван. — Вы хотели подумать. Думайте. — Он расстегивает верхнюю пуговицу, обнажая сильные линии шеи над ключицами, и рыжий неоновый луч, на пару тонов темнее индикатора, стекает с виска и вниз под воротник, вслед за тем, как Чонгук наклоняет голову вбок. — Но смотрите только на меня. Юнги застывает, не чувствуя чужого веса — ничего не чувствует, кроме странной, токсичной паники. О чем тут можно думать? Что в какой-то из вероятностей он бы мог провести руками по этим бёдрам, попробовать наконец их на ощупь. Что хватило бы малого: бокал, три, и высокие морали глубоко в заднице. Что он боится себя и Чонгука тоже, потому что не понимает, какого черта происходит, и понимать не хочет. Он пришел сюда думать, чтобы не думать, а в итоге сидит с андроидом на коленях, чертовски красивым андроидом, от которого не знает, чего ожидать. — Слезь с меня, — цедит он тоном, после которого люди обычно летят на землю с разбитым носом. Но Чонгук слушается не поэтому. Он всегда слушается. И это не бесило бы Юнги так сильно, не будь у Чонгука этого скорбного выражения лица, как то, с которым он слезает с дивана. — А теперь катись отсюда, пока я тебе болты не пересчитал. — Слушаюсь, — произносит андроид. Галстук возвращается на место, пуговица в петлю, но он так и не поднимает глаз. Юнги бы удивился, если бы не был так зол. — Хорошего вечера, лейтенант. Он знает, что Чонгук не уйдет — у него нет понятия гордости, униженного достоинства, обиды, — будет ждать щенком под дверьми, пока не удостоверится, что Юнги безопасно добрался домой, и… Господи, почему это так сложно. Как же сильно он ошибался, думая, что сложно с людьми. Угрызения совести окончательно выветривают из головы весь алкоголь, и он, схватив со стола пачку сигарет, недовольно плетется к выходу — хороший, мать его, вечер, ничего не скажешь. Тот мальчик-танцор попадается на глаза у выхода, машет рукой на прощание, и Юнги его улыбка дёргает изнутри крючком, словно стаскивает тяжёлый занавес. Темные волосы лохматой шапкой, лицо обманчиво-детское, губы с приятным очертанием, приподнятыми уголками — не улыбка вовсе, а светлая, теплая вежливость — и глаза огромные, черные, с длинными ресницами, красивые, молчаливые омуты. Совсем как… Вот черт.