Отперев класс, я швырнул сумку на стол — скинул ею позабытый кем-то ярко-оранжевый карандаш — и лениво растянулся на стуле. Ботинки показались с другой стороны учительского стола, заброшенные за голову руки неприятно чиркнули по меловым разводам на зеленой доске. Черт, всякий раз после уборки приходится передвигать стол обратно: формальная планировка рассчитана на хрупких миниатюрных учительниц, я же не помещаюсь.
Когда я склонился над учительским столом, обхватив его обеими руками, дверь в класс открылась, и с порога мне приветливо кивнул Вельт.
— Помочь?
— Да нет. — Деревянные боковые панели с пронзительным скрежетом двинулись по полу. Проходя мимо, к своей парте, Вельт не сводил глаз со стола — по крайней мере я так увидел боковым зрением. Вряд ли он бы смотрел неотрывно на меня.
— Поедем сегодня домой вместе? — спросил Вельт, расположившись за партой.
— У меня педсовет. Разве тебя не заберет кто-нибудь из родителей?
— Да, но я бы мог позвонить им и отменить все, если бы мы поехали вместе… — устало вздохнул он.
Учительский стол наконец-то вернулся на свое привычное место, и я занялся бумажками и учебником, ранее спрятанными в сумке. За шелестом страниц не было слышно шаблонно повторяющихся глубоких вздохов Вельта, но затылком я ощущал его тоску болезненным давлением на мой бедный череп.
— Сегодня вечером я зайду к тебе? — чуть более кротко спросил разрешения он, но я, не оборачиваясь, помотал головой.
— У нас с Синди планы, так что как-нибудь в другой раз посидим вместе, хорошо?
За моей спиной хаотично защелкала автоматическая ручка, кнопку которой мучал большой палец разочарованного Вельта. Я давно заметил: он всегда так делает, пытаясь сдержать эмоции или слова, которые так и рвутся наружу, чтобы обжечь окружающих. В отличие от большинства подростков, не стесняющихся яростно бросаться даже на ни в чем не повинных людей во время плохо контролируемых эмоциональных взрывов, Вельт чаще держит все в себе. Его потолок негатива: расстроенная мордашка и громкий надрывный вздох. Вот только откуда произрастает такой впечатляющий самоконтроль, коему позавидуют и взрослые? И есть ли у мальчонки хоть какая-то отдушина, иначе ведь гнетущие эмоции разъели бы его всего много лет назад…
Я хотел уже извиниться перед ним за обстоятельства, компонующиеся будто специально с целью урезать наше с Вельтом совместное времяпрепровождение, — когда раздалась трель звонка, и в класс начали уныло стекаться голодные и вымотанные предыдущими уроками тинейджеры. «Разделять работу и личную жизнь» — основополагающее правило, в особенности когда учишь того, кого видел в первые часы его жизни. Вельт мою точку зрения тоже разделял: в присутствии других учеников и преподавателей я для него — «мистер Хармон»; этот короткий и весьма разочаровывающий Вельта разговор вообще бы не имел места быть, если б в классе, помимо нас, присутствовал кто-нибудь еще. Тянет подумать: «Какая удивительная собранность и взрослость!», но Вельту скоро шестнадцать — нечему удивляться, он давно уже не тот ребенок, которого я утешал после «бо-бо». Он растет с каждым днем, я — буксую на месте…
По прошествии получаса класс был заполнен чирканьем ручек о тетрадные листы и раздражающим тиканьем часов. До шестого урока все эти звуки, включая сопение пухлого Гарри, не замечаешь, однако как только энергия психики и тела приближается к критически низкой отметке, слух обостряется хозяину назло, дабы в очередной раз испытать и без того шаткие нервы. Чтобы хоть немного отвлечься, я сонно сновал туда-сюда между партами, изредка заглядывая в тетради учеников. У Нэнси к странице была прилеплена жвачка с четким отпечатком моляра: оставалось надеяться, что она не сдаст проверочную в таком виде. СНОВА. У Вельта на страницах плясали маленькие косые лошади, сплошь покрытые синими чернильными кляксами, но, хвала Всевышнему, он прорешал почти всю проверочную — и даже частично правильно. И дома, и в школе он из кожи лезет вон, пытаясь осилить алгебру, но это не его сфера… Кто-то склонен лучше разбираться в литературе, кто-то — в географии, кто-то в алгебре; не вижу смысла наседать на детей, что стараются, но все-таки не могут стать отличниками по моему предмету: старания в данном случае должны цениться куда выше успехов, если первые действительно есть. А в моем классе стараются все. Даже Гарри, лицо которого покраснело от натуги. Его пальцы вжимались в виски с такой силой, что кожа рук и головы в местах соприкосновения побелела. Со стороны больше было похоже, что он силился телепатически заставить задание решить само себя, но не достигал никакого результата, как и в более традиционной работе над проверочной.
— Здесь нужно использовать метод математической индукции. Марти, покажи Гарри на примере, пожалуйста, как это нужно сделать.
«Зерно посеяно». Может быть, Гарри выучится обращаться к соседу по парте за помощью, и, скооперировавшись, они улучшат оценки первого и коммуникативные навыки второго.
Как и всегда, отличница Мелоди справилась с работой раньше всех. Однако сегодня что-то было в корне не так: она не тянула руку к небесам, желая отличиться на фоне менее расторопных в алгебре учеников, не торопилась сдать тетрадь, словно где-то был включен таймер и требовалось снова и снова бить свой рекорд. Уткнувшись паническим взглядом в полностью прорешанную проверочную, девочка сидела на самом краю стула без малейшего движения. Ее лицо было бледным и испуганным, пальцы сжимали локти до глубоких складок на темном пиджаке. Я остановился поодаль от нее и напряженно оглядел ее спину: от идеальной осанки не осталось и следа. Что с ней? Плохо себя чувствует? В начале урока она была тиха, но сидела прямо и была не так бледна… Мой взор случайно спустился к сиденью, и в мыслях пронеслась всего одна фраза: «Вот черт…» — на лакированной древесине были следы крови…
Так, спокойно. Ты преподаешь подросткам, априори проходящим через половое созревание. Подобная ситуация не должна стать костью в горле. Если растеряешься, навредишь испуганной стыдливой девочке, — а этого допустить никак нельзя.
— Минуту внимания, — произнес я, и ко мне сию же секунду обратились пятнадцать пар измотанных глаз. Мелоди обернулась со стыдом и растерянностью:
она поняла, что я знаю. — Звонок с урока будет только через четверть часа, но давайте признаем: и вам всем не особо хочется здесь сидеть, корпеть над проверочной, и у меня нет никакого желания ждать, пока истекут эти пятнадцать минут. Так что берите задания с собой — прорешаете дома, принесете в другой день. Только подойдите к этой работе ответственно: постарайтесь, чтобы оценки у всех были сносные. Сейчас все свободны — кроме Мелоди: раз ты уже все сделала, я проверю твою работу сразу. Остальные — на выход.
Повторять мне не пришлось: загрохотали отодвигаемые стулья, зашумели сумки и рюкзаки, зашелестели тетради и раздаточный материал с заданиями. Через две минуты в классе не осталось никого, кроме меня, Мелоди — и Вельта. С накинутым на плечо рюкзаком мальчонка сверлил меня задумчивым взглядом, точно чуял какой-то подвох в моей внезапной доброте.
— Я твое имя не называл, ты можешь идти, — сказал ему я, опускаясь на край пустой парты. — Позвони родителям: пусть заедут за тобой чуть пораньше.
— Раз мы закончили раньше времени, то могли бы поговорить. Я подожду, пока Вы проверите работу Мелоди…
— Вельт, не нужно ждать. Иди домой.
— Мне не сложно…
—
Вельт.
Он вздрогнул, уловив в моем голосе сталь. Проклятье, я ведь ничего не могу ему объяснить, никак не могу смягчить сказанное. Ни о каком «Я тебе позже все объясню. Пожалуйста, сейчас просто сделай так, как я говорю» не может быть и речи: если Мелоди решит, что я действительно все ему расскажу, это просто раздавит ее. Я должен выставить Вельта вон любым способом. Причем не только вон из класса, но и вон с этажа — ему нельзя видеть Мелоди…
— Почему? — спросил он, сгорая не то от отчаяния, не то от злости.
— Урок закончен. Иди домой, — ответил я тяжелым, приказным тоном, и Вельт воинственно сжал кулаки.
Он вылетел за дверь, намеренно громко хлопнув ею. Выпроводив его, я думал, уменьшу количество проблем на одну, но вышло с точностью наоборот. По возвращении домой надо будет как-то разрешать возникший на пустом месте конфликт. А пока…
— Простите, что из-за меня пришлось раньше закончить урок, — сдавленно всхлипнула Мелоди. — Вы же всех отпустили из-за меня, да?..
— Не думай об этом. Как ты себя чувствуешь?
— Не знаю…
— Тебе больно?
— Нет… только стыдно… Со мной
это впервые, у меня даже нет ничего с собой… — проплакала она, пряча под ладонями мокрые глаза и порозовевшие от неловкости щеки.
— Так, послушай и запомни раз и навсегда: менструации — естественный процесс для любой девушки и женщины, тут стыдиться нечего. Да, приключилась малюсенькая проблемка, но все решаемо; не случилось ничего, что стоило бы пролитых слез. Сейчас тебе следует пойти в туалет на этом этаже, а я поговорю с медсестрой, и она принесет тебе что-нибудь.
— Я не могу выйти… — Мелоди вытерла слезы рукавом, но те набежали вновь. — Если кто-то увидит меня, я…
— Встань, пожалуйста, — попросил я, снимая пиджак.
Поднявшись, девочка обеими руками прятала край испорченной юбки, и накинуть ей на плечи пиджак пришлось мне. Он был идеально велик — идеально длинен и скрыл все, что не стоило видеть посторонним.
— Он же испачкается… — сперто простонала Мелоди, и я театрально фыркнул, махнув на пиджак рукой.
— Еще одна мелочь, не стоящая твоего внимания. Если волнуешься по этому поводу, дома просто отдай его маме — она постирает. Теперь ничего не бойся и иди в туалет, а я к медсестре. Дождись ее там, хорошо?
Мелоди кивнула, и вместе мы вышли из класса. На этаже вольготно поселилась пустота: в коридорах не было никого; лишь из-за одинаковых классных дверей вылетали сухие голоса учителей, разносящиеся по школьным просторам гулким эхом. От нашего класса Мелоди пошла прямо, я — свернул направо, чтобы спуститься по «черной» лестнице на первый этаж, к кабинету медсестры. В сверкающем чистотой белоснежно-кремовом помещении за компьютером сидела молодая женщина в медицинском халате и очках-половинках. Русые волосы были подобраны в тугой пучок на затылке, только от висков свисала пара лоснящихся кудряшек. Ее овальное лицо было красиво, талия стройна, ноги, покрытые кофейным капроном, длинны. По вине именно этой медсестры мальчишкам данной школы, а также ряду девочек, с каждым годом все сложнее удержаться от симулирования дурного самочувствия. Кратко обрисовав сложившуюся ситуацию, я отправил медсестру наверх, а сам вернулся за сумкой, запер класс и перед уходом занес вещи Мелоди в туалет, где их забрала медсестра, вовсю общающаяся с ученицей. По пути домой я пытался избавиться от наваждения: казалось, что я специально отделался от Мелоди и ее проблемы, перекинув заботу о девочке на чужие плечи. Но ведь это было правильным решением: на такие интимные темы лучше говорить с женщиной; мои знания ограничены уроками полового воспитания.
Пережитый стресс заставил меня полностью забыть о предстоящем педсовете. Позвонив начальству, я сказался больным и благополучно прогулял, наплевав на свои прямые обязанности, но не возвращаться же в школу из дома — все равно не успел бы к началу собрания.
До прихода Синди, решившей устроить себе «день спа», я попытался встретиться с Вельтом, чтобы все ему объяснить… Но объяснить что?.. «Объяснить
как?», что важнее… Роль близкого человека требовала от меня честности по отношению к Вельту, но педагогическая этика настаивала на строго противоположном. И закрыть глаза на последнее я никак не мог, ведь иначе предал бы доверие Мелоди, оказавшейся в весьма щекотливой ситуации. И все же я пошел в соседний дом, чтобы если не разъяснить хоть что-то Вельту, то хотя бы проведать его. На просторной чистой кухне, куда я вошел через заднюю, дворовую дверь, меня встретила Шерон. За прошедшие с младенчества Вельта годы она не сильно изменилась, разве что у глаз появились заметные вблизи «гусиные лапки», только добавляющие ей выразительности и шарма.
— Кофе? — предложила она, улыбнувшись мне из-за наполненной до краев кружки.
— Нет, спасибо. Я к Вельту.
— Он спит.
— Серьезно?..
Не помню ни единого раза, когда бы он по собственному желанию лег спать в светлое время суток…
— Не знаю. Пришел, отказался обедать — и сказал, чтобы к нему не ходили, потому что он будет спать. Я минут десять назад послушала под дверью: вроде тихо. Но с тем же успехом он может смотреть фильмы в наушниках. Так что кто знает. Не врываться же к нему. Вы поссорились?
— Что-то вроде того. Чтобы помочь ученице, мне пришлось выгнать Вельта из класса, и, похоже, я его этим задел…
Я ожидал волнений за ребенка. Ожидал обеспокоенности, понимания его чувств. Заинтересованности, в конце-то концов! Но Шерон отстраненно пожала плечами и расправила лежащий на столике журнал.
— Подуется — и перестанет.
— Ну да… — сдержанно обронил я и вышел на улицу.
Может, в этой отстраненности и кроется самоконтроль Вельта? Лично мне не хотелось бы проявлять свои истинные эмоции перед людьми, которым на мои переживания будто плевать… Сегодня он показал свою обиду: значит ли это, что я стал ему ближе родителей, или просто-напросто довел до такого состояния, что его психологические тиски дали сбой?.. Я обязательно должен поговорить с ним завтра, раз уж этим вечером он не горит желанием меня видеть.
***
Утром следующего дня случилось два из ряда вон выходящих события.
Во-первых, на занятия не явился Вельт. Связавшись на перемене с Полом, я узнал, что Вельт «заболел»: его лоб был нормальной температуры, но градусник показал жар, да и выглядел мальчик не очень хорошо, жаловался на слабость и головную боль, несколько раз даже покашлял. Нагретый лампочкой градусник (о чем, естественно, ни Пол, ни Шерон не знали) сделал свое дело: Вельта оставили дома, «поправляться».
Во-вторых… Я где-то «посеял» ручку с красными чернилами, которой обычно правлю ошибки в отданных мне на проверку тетрадях и выставляю оценки. В поисках запасной я открыл ящик учительского стола, но вместо искомого канцтовара наткнулся на записку, сделанную простым карандашом. Буквы были настолько корявыми, что стало очевидно: автор записки пользовался своей нерабочей рукой, чтобы я не узнал его почерк. На обрывке листа в клеточку значилось три коротких слова:
«I love you».
