Секрет

Николетта упала прямо на мягкую пуховую перину. Точнее будет сказать, ее повалил туда Яков Петрович, который спустя секунду подмял девушку под себя, обжигая своим горячим дыханием ее обнаженную шею. Он пробовал на вкус ее бархатистую кожу, его теплые руки изучали каждый изгиб ее стройного тела. Девушка уже не думала ни о последствиях их связи, ни о том, как Гуро поступит с ней после, ни о его отношениях с хозяйкой постоялого двора. Все ее мысли занимало лишь то, что дознаватель делал с ней сейчас – его прикосновения, жадные поцелуи, которых она сама так хотела… Сквозь полуприкрытые веки Николь взглянула на ласкающего ее мужчину и вдруг все переменилось. Гуро мгновенно остановился, смотрел на нее холодно, колючим и каким-то даже жестким взглядом. От этого девушке сделалось не по себе, но в следующий миг ее уже захлестнула настоящая паника, поскольку она увидела в руке Якова Петровича поблескивающий в свете свечей скальпель. Она попыталась дернуться, но не смогла пошевелиться. Хотела закричать – из горла вырывался лишь хрип. А дознаватель тем временем с леденящим душу безразличием уже надрезал ее белую кожу. По щекам Николетты катились горячие слезы. Она знала, что будет дальше – пила по кости и реберный расширитель… Но нет, Гуро сурово обманул ее ожидания, не воспользовавшись ни тем, ни другим. Вместо этого он засунул в кровоточащий надрез собственную руку, ушедшую внутрь девушки по самое запястье. Николь беззвучно кричала и мысленно молила небеса ниспослать ей смерть. А потом она увидела, как Яков Петрович вырвал у нее из груди сердце, все еще бьющееся в его ладонях, заливающее алой кровью его изящные руки. Дознаватель смотрел на него, хищно ухмыляясь, а затем с наслаждением слизнул струящиеся по пальцам алые капли, испачкав в крови теперь еще и свое лицо. Глаза Николетты заволокло туманом и она… очнулась. Гоголь рывком поднялась на локтях, судорожно вдыхая воздух, как утопающий, чудом вырвавшийся из морских пучин. Ее колотило, все тело била крупная дрожь. Вдруг к Николетте подбежала перепуганная девушка (к слову, весьма хорошо одетая), и до слуха донеслись успокаивающие причитания. – Все в порядке, не волнуйтесь, это был всего лишь дурной сон, – приговаривала незнакомка. Николетта, немного придя в себя, вновь опустилась на… мягкие подушки? Где это она? Теплый солнечный свет лился в комнату сквозь витражные окна. Высокие потолки, дорогая мебель. В целом, очень уютно… Рассудок потихоньку прояснялся, несмотря на то, что сердце все еще ныло от боли. Как бы невзначай Гоголь коснулась участка над губой – ее усы были на месте. Отлично, стало быть, ее секрет не раскрыт. – Где я? Как я сюда попал? – тихо спросила она, заставляя свой голос звучать ниже. – А мы на вас бричкой наехали. Кучер пытался кричать вам, но вы как будто не слышали его. И мы с Алексеем привезли вас домой, – рассказала хозяйка, отжимая в небольшой фарфоровой чаше с водой белую тряпицу, которой затем деликатно промокнула писарю лоб. – А вы всю дорогу бредили, иногда даже стихами. О какой-то Луизе. Это ваша любимая девушка? Николетта смотрела на эту молодую женщину, которая так и не представилась, и мучилась от странного зудящего ощущения, что где-то она ее уже видела. Русые локоны, уложенные в изящную прическу, зеленовато-ореховые глаза, пухлые нежные губы, небольшая красивая брошь, приколотая к вороту блузки… Однако, тишина несколько затянулась, надо было что-то ответить. – Д-да… Да. Я посвятил ей одну ужасную поэму, которую вы никогда не читали и, слава Богу, уже никогда не прочтете, – соврала Гоголь, решив, что, если вдруг у незнакомки успели зародиться сомнения касательно половой принадлежности человека, которого она выхаживала, наличие у него некой условной возлюбленной должно их развеять. Николь, кряхтя и в полной мере ощущая все последствия своего злополучного попадания под бричку, поднялась и села на софе, борясь с головокружением. – Ну что, как он? – скрипнула дверь и со стороны входа в комнату послышался мужской голос и шаги. – Говорит о поэзии, – ответила девушка с легкой улыбкой. В комнату, на ходу вальяжно бросая в рот зерна граната, вошел, по всей видимости, хозяин дома – молодой мужчина приятной наружности, высокий, в дорогом расшитом халате. – Ну вот и прекрасно, значит, идет на поправку. Данишевский. Алексей, – он протянул чуть липкую от фруктового сока руку взъерошенной Николетте, которая уже успела подняться на ноги. – С моей супругой, вижу, уже познакомились? Ты представилась нашему дорогому гостю? – Лиза, – кротко улыбнулась хозяйка. – Николай, – ответила Гоголь, поднеся ее ладонь к губам. – Ну что же, Николай, раз вы уже пришли в себя, считаю своим долгом пригласить вас отужинать с нами, – задорно произнес Алексей, улыбаясь. Правда, улыбка у него была какая-то странная, она совершенно не понравилась Николетте – глаза Данишевского при этом оставались холодными и колючими. – Право, не стоит. Мне крайне неловко вас стеснять, – забормотала было Гоголь, но мужчина уверенно ее прервал. – Бросьте! Это меньшее, что мы можем сделать для вас в качестве компенсации за этот несчастный случай. К тому же, стол уже накрыт, так что возражений я не приму – сказав это, Алексей развернулся на каблуках, предложив руку своей супруге, и пара направилась к двери. Николетте ничего не оставалось, кроме как покорно пойти за ними. Особняк Данишевских поражал своим великолепием. Тем более, в контрасте с такой глубинкой, как Диканька. Однако, хоть интерьер и был весьма дорогой и изящный, у Николь дом почему-то вызывал тягостные ощущения. Спускаясь по темной витой лестнице, слушая, как каждый шаг отдается эхом и скрипом деревянных ступеней, ей казалось, что это не шаги вовсе, а гулкое биение сердца самого дома… Чувства некой тревоги и безысходной печали лишь усугубились, когда Гоголь вслед за хозяевами вошла в столовую. Комната была большой и мрачной. Конечно, возможно, что в солнечный летний день она выглядит иначе и яркие лучи, проходя через витражные окна, раскрашивают стены разноцветными бликами. Но сейчас вся обстановка невероятно нагнетала. Даже большой камин с весело пляшущими в нем языками пламени был неспособен сделать ее сколь-нибудь уютной. – Ну, Николай, поведайте нам о себе. Вы ведь нездешний? Я вас раньше в Диканьке-то не видел. У нас, знаете ли, нечасто бывают гости, а мы весьма охочи до интересных историй. Итак, каким ветром вас занесло в нашу глушь? – спросил Данишевский, заняв место во главе большого обеденного стола. – Волею судеб. Так уж получилось, что я участвую в расследовании убийств, которые имели место в Диканьке, – ответила Гоголь, сев напротив хозяйки дома, которая при этих словах отчего-то едва заметно переменилась в лице, что, впрочем, не укрылось от писаря. – А, так, стало быть, вы и есть тот великий сыщик из Петербурга, о котором толкует вся деревня? – Данишевский переглянулся с супругой, сохраняя на лице свою неестественную улыбку. – Нет, боюсь, что я – всего лишь скромный помощник того, о ком вы изволите говорить, – ответствовала Николь. Вспомнив о Гуро, девушка осознала и то, что, несмотря на обиду, вдали от него чувствует себя, как потерявшийся ребенок, и это было странно. Она уже привыкла жить самостоятельно, могла прекрасно обходиться даже без Якима. Но сейчас ее почему-то не покидало какое-то неприятное зудящее чувство, она ощущала себя мухой, застрявшей в паутине. И казалось, что только Яков Петрович способен ее вызволить. Но Гоголь решила отмахнуться от интуиции, списав все на мрачную обстановку. – Да, эти убийства… Теперь тут все разговоры только об этом. – И что говорят? – писарь решила, что, ежели она угодила в такую непростую ситуацию, то необходимо извлечь из нее максимум пользы. К тому же, на кладбище она краем уха слышала, как Гуро интересовался у Бинха о Данишевских. – Толком никто ничего не знает. Но у каждого своя версия, естественно. У нас же тут, знаете, развлечений немного. У местных помещиков два дела – как водку пить да числом душ меряться. Вы перепелочку попробуйте, – вновь улыбнулся хозяин дома, уводя разговор в другое русло. Однако Николь эту тему еще не закрыла. – Ну а вы что думаете? – спросила она, пристально глядя в глаза хозяину, при этом насаживая кусочек дичи на вилку. – Да бесовщиной это все попахивает. Не так давно тут цыганский табор проходил, аккурат с неделю назад. Даже мальчугана какого-то из деревни украли. Вот с них с их языческими обрядами, думаю, и надо спрашивать. – Хм, спасибо за наводку, – кивнула Николь, положив себе в рот еще кусочек перепелки. Надо отметить, она была весьма недурно приготовлена, а Гоголь – страшно голодна. Пожалуй, всем разговорам сейчас она предпочла бы насладиться пищей в полной тишине, однако это было бы в высшей степени неприлично. Надо было продолжить беседу и девушка спросила первое, что пришло ей в голову: – А как вы здесь оказались? – «Мой дядя самых честных правил»… Не читали, нет? – задорно продекламировал помещик. – Алеша имеет в виду, что получил имение в наследство от дяди, – наконец-то подала голос Елизавета. – Да. Хотели все формальности уладить и в Петербург вернуться, но застряли, так сказать, в деревенском колорите, – усмехнулся Алексей, махнув рукой куда-то в сторону Диканьки. Внезапно хозяин дома переменился в лице, его фальшивая улыбка мгновенно сменилась напряженным сосредоточением с долей обеспокоенности и печали. Причиной тому была его супруга, которая заметно побледнела и в целом выглядела так, будто ее сейчас стошнит. – Лиза? Что с вами, вам плохо? – участливо спросила Гоголь. – Нет-нет… Просто устала, – совершенно неубедительно соврала хозяйка, натянуто улыбнувшись. – Лиза… Ты помнишь? – позвал Алексей, поставив на стол извлеченный откуда-то из складок халата изумительной красоты флакон с белесой жидкостью. При этом лицо помещика было исполнено такой скорбной боли и горести, что Николь сразу поняла – состояние здоровья Елизаветы, по всей видимости, оставляет желать лучшего. И еще было заметно, с каким отвращением она смотрела на склянку. – Простите меня, Николай, – фальшиво улыбнувшись, Лиза встала из-за стола (как и Николь, подчиняясь правилам хорошего тона) и подошла к мужу, чтобы забрать флакон. Алексей взял ее руку в свою и так нежно поцеловал ладонь, что у Николетты аж защемило сердце. Отчасти из-за того, что она сочувствовала Данишевским (хоть и сама не знала, в чем), но по большому счету причиной тому была зависть – девушке просто до слез хотелось, чтобы Яков Петрович относился к ней самой с такой же любовью и трепетом… К тому же она почувствовала себя лишней. Приличия были соблюдены, пора уже было выбираться из этого дома. Это желание лишь сильнее усугубилось, когда Елизавета покинула комнату, оставив Николь наедине с помещиком. Несмотря на всю его видимую доброжелательность и гостеприимство, Гоголь почему-то чувствовала себя в его компании крайне неуютно. – Не расстраивайтесь вы так, – сказал Алексей (скорее себе, чем Николь), проводив жену взглядом. – Просто нужно регулярно принимать лекарство. Слабый женский организм. Выпейте вина. – Спасибо, но мне пора идти, – ответила Гоголь, прикидывая в уме, как скоро ей удастся добраться до Диканьки. – Я дам вам лошадь. На лошади-то вы ездить умеете? – усмехнулся хозяин дома. Девушку от этой реплики бросило в дрожь. Но не оттого, что прозвучали эти слова, как пренебрежительная насмешка, а оттого, что Алексей как будто намекал – он разгадал ее секрет. – Естественно, – нашла силы ответить Николь, убеждая себя, что на самом деле ее личность не раскрыта. В конце концов, разоблачение в последнее время стало для нее одним из самых страшных кошмаров, и довольно часто она слышала подобные «намеки» там, где их вовсе не было. Данишевский тем временем уже давал указания слуге, пришедшему на звон колокольчика. Николь же просто стояла поодаль. – Ну что же, Николай, было чрезвычайно приятно и интересно с вами познакомиться, – сказал помещик, подойдя ближе и пожав ей руку. – Вы уж извините, не могу вас проводить – должен подняться к супруге. – Разумеется, – кивнула Гоголь. – Спасибо вам за гостеприимство… Вашу лошадь я пришлю завтра со слугой. – Да ну, бросьте. Лучше заглядывайте сами, в гости. Я думаю, мы с вами можем стать добрыми друзьями, – Алексей улыбнулся своей неестественной улыбкой. – Конечно, – кивнула Гоголь, почему-то пребывая в полной уверенности, что этого никогда не случится…