Моя девочка, ты красивая, как банши. Ты пришла мне сказать: умрешь, но пока дыши, Только не пиши мне, Софи, пожалуйста, не пиши. Никакой души ведь не хватит, Усталой моей души. (измененное — Вера Полозкова — Бернард пишет Эстер)
Эйдан сдержанно улыбается окружающим, пожимает толстые потные пальцы режиссёра, хлопает кого-то по плечу и уходит… Он идёт на негнущихся ногах и сильно ссутулив спину. Внутренние терзания и угрызения совести неподъемной тяжестью давят на плечи. Но он идёт быстро. Не оборачиваясь. Боясь, что если повернёт голову, если бросит на неё, его рыжеволосую Артемиду*, хоть один взгляд, то погибнет. Будет проклят. А потом вспоминает, что он проклят с тех пор, как впервые увидел её другим взглядом. Он отчётливо помнит тот момент, когда разглядел в ней женщину, а не ребенка.യയയ
Софи была такой милой девочкой. Скромной, воспитанной и очень застенчивой. Её хотелось оберегать, учить, помогать во всём. Что он и делал с самой их первой встречи. Сначала по мелочи: стул принесет, нальет кофе, дверь придержит или поможет с особенно сложной репликой, если случайно проходит мимо неё, расстроенной, погруженной в попытки понять чувства её персонажа. Нечто подобное Эйдан испытывал к Берри, своей дочери. И его очень удивляло это внезапное желание заботится о ком-то помимо своих детей, оберегать, помогать чужому ребенку. Может дело тут заключалось в том, что Софи всего на год была старше Берри. Эйдан успокоил себя этой мыслью и больше подобными размышлениями старался голову не забивать. Но со временем у них становилось всё больше совместных сцен. А значит больше совместных репетиций вдвоем и разговоров за чашкой кофе о том, как должны взаимодействовать их персонажи. Эйдан узнавал Софи всё лучше и лучше. Тогда то он впервые стал замечать: она менялась. Он видел это. С ним девчонка день ото дня становилась серьезнее. Суждения взрослее. А актёрская игра, под его руководством, глубже. Только вот откровенности и детской непосредственности в общении с ним у девчонки оставалось всё меньше. С другими, он видел, она была иной. Более открытой и веселой. Какой-то даже безбашенной. Носилась с Мейси по этажам гостиницы, где останавливался актёрский состав и, как маленькая девочка, стучала в двери, а потом, давясь хохотом, убегала, держа подругу за руку. Подкалывала Кита или с заговорческим видом шепталась с Натали. С ним же она всё чаще становилась задумчивой и скрытной. Иногда Эйдану казалось, что рядом лишь её тело, пустая оболочка, а мысли витают где-то не здесь, за пределами досягаемости, летают снаружи всех измерений**. Глаза Софи в такие моменты были стеклянным, неживыми, а тело своей неподвижностью напоминало манекен, множество которых он встречал в торговых центрах Дублина, да и всего мира. «Возможно у его рыжеволосой партнёрши по съемочной площадке расщепление личности или что-то вроде того?» — рассуждал Эйдан. Слишком уж «его Софи» в такие моменты отличалась от «Софи с другими» . Его это интриговало. Кажется он стал одержим идеей понять, что он делал не так. В чем причина этих различий. Эйдан любил подпитывать свою одержимость, украдкой наблюдая за ней. Подмечая что-то интересное, новое или забавное. Часто — всё сразу. Она могла быть такой разной. Она как вода, что вечно течет и меняется, оставаясь собой. В голове он перебирал все те образы, которые девушка примеряла на себя за эти несколько лет их знакомства. При первой встрече Софи была ещё совсем ребенком: нескладная, чрезмерно застенчивая для актрисы, растерянная. Стояла в дверях, ресничками хлопала, глаза бегали в поисках стула. Эйдан просто не смог не помочь девчонке. Он помнит, словно это произошло только вчера, как внутренне посмеивался, умиляясь наполненному до краёв благодарностью взгляду тринадцатилетки. Тогда Гиллен подумал «забавная». В течении последующего года Эйдан замечает, как Софи, под благотворным (хоть и не всегда) влиянием Мейси становится раскрепощённее. Как начинает чувствовать себя увереннее на съемочной площадке да и в общении с кастом. Смеется, шутит, иногда в перерывах песенки поёт. Прелесть, а не ребенок. К нему, правда, когда приходит за советом, тушуется, запинается, слова путает. Не знает, как себя вести с таким взрослым дядей. Да к тому же не просто взрослым дядей, а с дядей, который будет на весь мир на камеру разыгрывать к ней (не к ней самой, конечно, а к её героине — Сансе) весьма недвусмысленный интерес. И отвечая на очередной путанный вопрос Софи, Эйдан снова думает: «забавная». Ещё он помнит все их совместные сцены. Помнит, как часто Софи запарывала не по одному дублю. Хотя в паре с другими актёрами она себе такое позволяла редко. «Это от того, что девчонка считает меня своим наставником. Буквально учителем своим назначила. Вот и боится передо мной сыграть недостаточно хорошо. А по итогу нервы. По итогу всё новые и новые дубли. Правда это стоит того, потому что в конце Софи всегда выдает прекрасную актёрскую игру!» И в такие моменты Эйдан не может отвести от неё восхищенных глаз. А в голове шальная гордость, словно это его личная заслуга: «такая талантливая» Но не сегодня. Сегодня Софи с первого дубля выдала лучшую актёрскую игру из всех, что он когда-либо видел. Она была так органична и свежа в своей роли. Ей так шло быть его милой пташкой Сансой Старк. «Его? Старик, тебя опять понесло! Она же тебе в дочери годится, идиот! И это не просто красивый оборот речи. Софи — ровесница Берри. Один год разницы — несущественная погрешность. »യയയ
Эйдан стремительно несется по коридорам съемочных павильонов. Бежит от коллег, от света софитов, от набивших оскомину остроумных и колких реплик. Он убегает даже не от прекрасной рыжеволосой девушки, что стала слишком дорога, но в первую очередь — от себя самого. От своих мыслей. От неправильных, больных, извращенных мыслей в её адрес! И от своих возможных поступков. В первую очередь — от них. Он думал о ней слишком много, хотел сделать с ней так много, что сдерживаться в присутствии девчонки с каждой секундой становилось всё труднее. Приходилось беспрестанно следить за своими руками, глазами, губами, не давая им желаемой свободы действий. Задавливая в зачатках импульсы тела, что толкали Эйдана прикоснуться хотя бы кончиками пальцев к шелковистой мраморной коже, намотать на кулак блестящую рыжую прядь волос, обхватить ладонями нежное юное личико и целовать, пока в лёгких не закончится воздух. Пока перед глазами не взорвутся звёзды. Пока весь мир вокруг не потеряет смысл… Сцена всё не заканчивалась. Тянулась болезненно бесконечно. Стена самоконтроля, которым и так никогда не славились его земляки-ирландцы, с каждой секундой покрывалась мелкими трещинами, норовя в любой момент превратиться в пыль. — В лучшем мире, в том, где любовь побеждала бы силу и долг, вы были бы моей дочерью. Но мы не живём в таком мире. Дочерью. Дочерью…дочерью. — Эйдан пытается отрезвить себя, включая на повтор свой личный триггер, тот самый, что подобно маяку загорается внутри черепной коробки, стоит ему позволить себе слабину, позволить окунуться в греховные мысли о юной девушке, пахнущей летом: свежескошенной травой и лимонами. Помогает слабо, ведь спусковым крючком, сигналом к действию телу, служит окончание прописанной кем-то из сценаристов (или, возможно, самим Мартином) фразы: Но мы не живём в таком мире!. Выдержка летит к чертям. Сейчас можно отпустить себя. Сценарий развязывает ему руки. Ненадолго. Но Эйдан, как умирающий от жажды в пустыне, рад и этой капле. «У меня всего пара мгновений. Кажется, этого слишком много, слишком через край для моего разрывающего грудную клетку сердца!» — мужчина не рассчитывал и на это. — Ты еще прекрасней, чем она! — пальцы касаются мягких локонов и ему хочется отдёрнуть руку, словно её волосы обжигают, подобно дикому огню. — Лорд Бейлиш… — слабый отголосок протеста в голосе Софи (Это не Софи, старик, это Санса! Не позволяй себе забыться) ударяет импульсом тока по нервным окончаниям и заставляют кровь шуметь в ушах «примерного» в глазах общественности мужа и отца. И ему ничего не остается, кроме как поддаться очарованию момента и слепо следовать сценарию, что ведет его в сладкий ад: — Зови меня Петир. Их поцелуй разрушает Эйдана до основания. Чувства кипят под кожей. Причиняют боль и наслаждение в равной степени. А может эта боль и есть самое чистое наслаждение из испытанных им в жизни. Наверное поэтому он забывается настолько, что позволяет себе больше, чем когда-либо должен был! Ничего не будет как раньше. Никогда…