***
Количество работы казалось бесконечным. Нацу каждый день ездил к своим подчиненным-этериасам, устанавливал надлежащую защиту, заполнял документы, вот только, смотря на список оставшихся домов, тут же закрывал его от охватившего чувства обреченности. Все это нужно было перенести ему одну. Пора было платить по долгам, возмещать приближенным годы его безделья. Дни без отдыха и полной самоотдачи дали свои результаты: работы стало намного меньше, и теперь можно было не пропадать в чужих землях, уезжая до рассвета и возвращаясь глубокой ночью, а уделить время собственному дому, помощи дяде, и особенно беременной этери. Но Нацу не спешил. Он не давал и минуты передышки, загружал себя, лишь бы не ехать домой, не думать об очередной своей ошибке, которая, возможно, сломала все, что строилось долгие месяцы. Нацу остался бы на ночь у подчиненных семей, чтобы не появляться дома и терпеть напряженную, прожженную ненавистью тишину, которая долгие минуты не давала заснуть и давила собой, отчего голова неминуемо болела, и Нацу, наварено, впервые хотел приступить поскорее к работе. Причины возвращаться домой не было, без него там лучше — он ничего не испортит, и все будет хорошо. Но бросить собственный дом он не мог, как бы не раздражали сочувствующие взгляды дяди с гибридами, как бы не резало сердце холодность Люси. Пора было избавляться от этой глупой привычки — бежать ото всех, когда больно — ему нужно научиться справляться не прячась, иначе он не сможет стать ни главой великой семьи, ни собственной. Это нужно было сделать ради мальчиков и Люси — он им нужен будет, когда станет тяжело. Сегодня он вернулся раньше, чем обычно — ехать к другому дому этериасов было поздно, другого варианта не оставалось. Люси лежала в постели и читала книгу или только делала вид, Нацу не мог сказать, он уловил на себе только ее взгляд и абсолютное безмолвие в ответ на приветствие. Она не желала с ним разговаривать, она вернулась во времена своего приезда — старалась меньше с ним пересекаться и исподтишка прожигала взглядом, пока он не смотрит на нее. Нацу мог бы с этим смириться — такова цена за его ложь — однако дети не должны были за это расплачиваться. Нацу знал, что будет, когда Люси узнает о мальчиках, и, к сожалению, оказался прав. Люси любила детей, ей нравилось разговаривать, поглаживать свой живот, и каждый раз удивляться, словно в первый раз, когда они пинались, а потом бежать к этериасу, потому что ему это несло больше радости, чем ей. Люси взяла привычку читать на ночь сказки, что первое время было для нее безумно странно, исповедницы так не делали. Люси любила побыть одна, понять свои ощущения, почувствовать свою связь с детьми, потому что для нее это было чем-то особенным, чем-то невероятным — в ней рос маленький, два маленьких человечка — и этим стоило насладиться, пока есть время. Теперь все было не так. Она была равнодушна к нему и к детям. Она вела себя так, словно она не беременна, словно не было этих шести, хоть и тяжелых, но все так же чудесных месяцев. Она не говорила с ними, на детских книжках копилась пыль. Стоило ей заметить, что рука непроизвольно легла на живот, тут же отдергивала. Вот почему он молчал. Он знал, что именно это и произойдет — она их перестанет любить. Словно это больше были не ее дети. Его мальчики были достойны материнской заботы, они должны были получить то, чего когда-то жестоко лишился он. Его мальчики имели полное право быть любимым. Люси была предана, и вся ее любовь обернулась в гнев. В ней пропала импульсивность и какая-либо эмоциональность, кроме злости, которую ничто не могло скрыть. Люси была пропитана ей, она заполнила каждый уголок ее сознания. Люси показывала мнимый контроль, но злость управляла ей. Хартфилия не действовала рационально, она была озабоченна своей обидой на Нацу. Драгнил лег на кровать, и исповедница отвернулась, показательно, настолько резко, насколько ей позволял огромный живот. Этериас хотел дотронуться до исповедницы, вдохнуть ее запах, как можно глубже, и спокойно задышать. Он хотел коснуться ее живота, почувствовать своих детей, как они реагируют на голос мамы и его прикосновения, когда они в ответ тянулись к нему. Теперь это далекой и недосягаемой мечтой. Для Люси он был демоном, не таким же как и все, более ненавистным — он заставил ее вынашивать его детей. Отвратительных мальчиков, возможных исповедников, что могут принести новую погибель миру. Его мальчиков. «Эрза была права. Эрза всегда права», вертелось в голове исповедницы. Нацу одурачил Люси, пользовался ее страхом перед ним. Он сломил «исповедницу» внутри Хартфилии, изменил ее. Люси была просто инкубатором, которому создали идеальные условия для рождения здоровых детей. Она была не нужна Драгнилу все это время. Он прятался за маской своей лживой любви, которая, наконец, слетела, как слетела розовая пелена с глаз исповедницы, как слетела маска страха в ее сердце. Все вернулось к своему началу, но более жестоко, ведь теперь у них было счастливое прошлое, что хранилось в памяти и не исчезало — это было невыносимо. — Люси, извини меня, — это была их новая традиция. Он говорил, это каждый раз, когда ложился в кровать. Его не останавливал ее сон, ее игнорирование и попытки убежать. Нацу делал это каждую минуту. Этери молчала, повернувшись к нему спиной. Она делала вид, что спит и не слышит его, Нацу знал, что это не так. Эта фраза раздражала Люси, и этериас чувствовал это. Его связь с мальчиками, его маленькими этерасами, к которым медленно текли его силы, была такая же, как с матерью, и одновременно с этим совершенно другая, на близком расстоянии она могла передать ему эмоции и чувства их мамы. Раньше это приносило радость, теперь же убивало изнутри. — Я буду извиняться перед тобой целую вечность, и даже тогда, когда ты меня простишь, если когда-нибудь простишь, я не прекращу. Ты ценна для меня, не только, как этери, и я хочу, чтобы ты помнила об этом. Молчание, что и ожидалось. Она никогда его не простит. Он заслужил это. И все же, несмотря на обиду этери, Нацу не считал себя полностью виноватым — все было ради ее блага и блага детей. Беременность для Люси была в радость, она наслаждалась этим, несмотря на всю тяжесть; мальчики были в полной безопасности. — Однако, Люси, ты можешь игнорировать меня сколько хочешь, но я хочу, чтобы ты подумала, просто подумала, и я надеюсь тогда ты поймешь, почему я тебе так долго врал… Теперь, когда ты знаешь всю правду, ты счастлива, Люси? Нацу вновь получил молчание в ответ.***
Игнил внимательно слушал и не прерывал этериаску. Шерри Бленди приходила сюда несколько месяцев подряд с одной и той же проблемой — она не могла забеременеть и хотела убить своего этери. Хоть и старше Игнила на десяток лет, она кое-как выполняла свои обязанности, как главы семьи, предпочитая этому развлечения. Она не пропускала ни один праздник и нередко устраивала их сама. Однако пару лет назад у нее закрутится первый в ее жизни серьезный роман с Реном Акацуки, совсем еще зеленым мальчишкой, ровесником Зерефа, и Шерии резко захотелось начать семейную жизнь. В итоге, более полугода у нее в доме жил страшный, наглый, не знающий элементарных норм приличия человеческий самец. Он раздражал, она еле сдерживалась, чтобы не разорвать слабую плоть когтями, а ужасней всего было, что ее ребенку могут достаться столь отвратные гены. Она с полным серьезном говорила, что лучше прождет еще полвека, чем родит от него. Единственное, что останавливало — тогда она уже будет слишком стара. Бленди не говорила ни с кем кроме Драгнила, ведь считала, что никто кроме главы великой семьи недостоин этого, и так считало все остальное множество этериасов, которые приходили в Министерство. Игнил занимался практически только этим — на протяжении недели он слушал одни и те же жалобы, повторял одни и те же слова, которые недовольные этериасы не запоминали. И все же, он уговаривал их относиться терпимо к этери и оставить в живых. Для них, гордых демонов, во всем были виноваты людишки, не они сами — все, но не они. Шерри вышла из кабинета Игнила, и ей было легче — Драгнил имел авторитет, и как бы остальные этериасы не хотели этого признавать, но он имел власть, и они послушно слушали. Демонесса прислушалась к нему и решила дать человеку еще месяц жизни, с надеждой, что все окупится. Вот только, Игнил не был уверен, что с наступлением беременности, человек вернется в свой мир живым. Повсюду слышались шептания. Это было странно. Министерству была присуща тишина, запах бумаги, смешанный с чернилами, и суетливость гибридов, лишь в комнатах, где располагался барьер с другим миром, витала атмосфера напряженности и крики буйных этериасов с холодными голосами исповедниц. Сейчас гибриды были перепуганы, работающие этериасы приказывали им не раздувать проблему. — Не уж что барьер рухнул? — со смешком спросил Игнил у Макарова, старого этериаса, чья семья уже долгие годы работала в Министерстве. — Почти угадал, — обычно на добром лице брови свелись к переносице, отчего складки морщин стали еще глубже и заметнее. — Исповедницы на людских землях обнаружили диких. — Диких? Может они все же из их мира? — взволнованность отразилась в голосе Драгнила. Не все дикие демоны существовали в землях этериасов, некоторые еще оставались в чужом мире, хотя последние лет тридцать их, как и гибридов, можно было найти исключительно на черных рынках и их покупателей. Не хотелось верить, что они не оттуда, иначе это означало, что в барьере появился пролом. Это не было чем-то ужасным, пару раз на век в барьере появлялись трещины, однако его починка отнимала слишком много сил и рождало столько же паники у всех остальных, кто не знал, что такое возможно. — Все может быть, но людишкам не нравится это, — держа пальцы на подбородке, сказал Макаров. Если появилась не просто трещина, а настоящий пролом, это породит много проблем. И во всем будут виноваты именно они, этериасы, это же их обязанность следить за сохранностью барьера! Не хватало им еще новых ультиматумов от людишек за такую провинность. — Я уже собираю группу гибридов, которая пойдет на обход. — Я пойду! — воскликнул Драгнил. Он не сомневался, что сейчас придет еще один разъяренный этериас, которого придется выслушивать. Упустить подобный клочок свободы, нет, он никому его не отдаст. — Я пойду в направлении запада, рассчитывайте на сорок-пятьдесят километров от Министерства. Макаров крикнул ему вслед, но Игнил не слушал, он вышел из здания и не собирался туда возвращаться несколько часов. Его не волновало в той ли стороне обнаружили диких, как далеко от Министерства, ему просто нужно было вырваться из мира. Он шел вдоль барьера и не думал ни о чем. Все упреки и слова пропитанные презрением к этери выветривались из головы — эти мысли неправильные, такого не должно быть. Вот только, Игнил слышал это часами, оно звучало практически одинаково, и повторялось, повторялось, оно постоянно повторялось. И он прислушивался к этому. Оно вбивалось в голову, вертелось в мыслях и преследовало. Он начинал этому верить — во всем виновата этери, из-за нее умер его сын, она стала причиной всех его несчастий. Ложь. Так сложились обстоятельства и его этери сама расплатилась смертью. Драгнил знал это, знал все время, но боль, что долгие годы была поселена в сердце, которую уже ничто не могло излечить, эхом шептала: «Хватит». Скинуть свою боль на кого-то было намного легче, вот только, Игнил знал, что станет только хуже. Он убедился в этом в этом лично. Это несло только больше боли, больше ненависти. Забывшись в страданиях после смерти своего мальчика, Игнил считал справедливым потянуть за собой брата. Игнил находил в этом облегчение. Но злость не оставляла его. Изматывала. Убивала изнутри. Он мог перестать быть собой. Игнил осознавал это, поэтому пока ненависть не поглотила его полностью и безвозвратно, он устроился в Министерство, чтобы помочь другим, чтобы больше ни одна этери, ни один этериас не испытал то, что испытал он. Вот только, в свободное время, когда он оставался один на один с самим собой, он все еще ненавидел, все еще винил, и был рад не видеть близнеца, с которым не так давно был неразлучен. Они не виделись, общение ограничивалось документами по работе. Так длилось несколько лет, пока в один день Игнил не встретил Игниса в коридорах Министерства. Он был бледен, его походка была слабой и шаткой, и когда они встретились, в Игнисе на секунду зажегся ярый огонь силы, он с радостью произнес имя близнеца, и тут же, ослабший, рукой оперся о стену. Игнил знал эти симптомы — его брат погружался в сон встречи. Игнил отвел брата в свою комнату, зная какая слабость преследует после. Он позаботился о нем, не сразу осознав, что Игнис ему ненавистен, он просто сделал это — поступил, как брат. Игнис говорил с ним так, словно все было, как раньше, словно он забыл все, что было. В Игниле было желание тоже забыть, братская любовь и скука таилось в его сердце. Но он не мог — обида стала его константой. Они, наконец, вновь начали общаться, Игнил продолжал таить в секрете свою ненависть. Несмотря на примирение, Драгнил не спешил заглядывать в свой родной дом, теперь этому способствовал не один брат, а и его этери — Нацисса. Высокомерная, наглая, тщеславная, единственное, что в ней было симпатично — ее внешность. Она была невыносима, как слугам, так и этериасам. Вот только, если Игнил был редким гостем, то Игнис проводил с ней так много времени, что порой специально уходил из дому отдохнуть. И все же, Игнил завидовал брату — у нее было крепкое здоровье, она могла родить здорового ребенка. Она могла родить. Спустя тринадцать месяцев родился мальчик, живой, доношенный мальчик. Следуя традиции, его назвали Нацисс, хотя Игнис его называл просто Нацу, так звучало слово «лето» с родного языка отца близнецов. О Нациссе все забыли, уделяли внимание только ребенку. Зависть в Игниле возросла — он хотел ребенка намного больше, чем его брат, но все досталось Игнису. Это было нечестно, он возненавидел брата вновь. А потом, один день приехав домой, в нос ударил резкий запах человеческой крови. Спросив только, где брат, Игнил стремительным шагом пошел в лазарет. Игнис сидел на полу, его руки были крови. Слегка дрожащий, с опущенной головой, он крепко прижимал к себе маленький, завернутый в одеяло комочек, испачканный красными следами, на который не прекращали падать соленные слезы. И тогда, на секунду, всего на секунду, Игнил обрадовался. Он впервые ощутил настоящее удовлетворение за долгие годы. Игнис теперь узнал, какого было ему, когда вместо ребенка он пришел с пустыми руками и с грустью в глазах покачал головой. «Игнил, извини… Игния… Его нет». — Игнил… — хриплый голос, Драгнил не сразу его узнал. Печаль, отчаянье, боль — вот, что было в его брате. Он был этим. — Я боялся, что потеряю его… Что я потерял Нацу… Потерял своего Нацу… Игнис плакал, и прижимал к себе сына. Игнил опомнился, из груди вырвался судорожный вздох, страх охватил его. Теперь он осознал, что произошло. Осознал о чем подумал. Он не смел так думать: не из-за брата — из-за Нацу. Да, он иногда представлял, что Нацу его мальчик, что все тогда сложилось хорошо. Но он знал правду, и все равно любил Нацу — он не его сын, зато его племянник. С его рождения для Драгнила теперь не существовало никого важнее его. Игнил не смел так думать о Нацу. После все изменилось. Нацисса переименовали в Нацу, ему уделяли все внимание и много баловали. Среди братьев наступило перемирие, как думал Игнис. Игнил не вернулся полностью домой, как гость приезжал навещать брата и племянника, потому что где-то все еще оставался призрак старой обиды, что несмотря ни на что, не оставлял его. Игнил не простил брата полностью — он считал, что Игнис должен был дать ему ребенка, увидеть Игнию хотя бы раз. Прощение пришло со смертью — быстрой и внезапной. Игнил не был к этому готов, и уж тем более, никогда не хотел навечно расстаться с братом. Это заставило все осознать, переосмыслить свои поступки и, наконец, понять: Игнил не ненавидел брата — ему просто нужно было скинуть на кого-то вину, что он и делал долгие, долгие годы. На плечи Драгнила легла полная ответственность на Нацу и вина за свои поступки, мысли, ложные чувства. Игнис был братом — верным и до последнего заботящегося о нем. Если бы тогда, в ту ночь, Игнис принес ему неживое тело сына — Игнил не вынес бы, сошел с ума. Игнис принял его удары, сдерживал, и до конца, до самого конца, терпел ненависть. Игнис не заслуживал ничего из этого. Игнил осознал это слишком поздно. Он не успел извиниться, и это корило его всю жизнь. Этериас шел вдоль барьера и не видел его. Он проплывал перед глазами, и Драгнил не знал сколько он прошел. Все было одинаково: везде лес, пока что еще одинаковый с невысокими деревьями и голыми ветками, только «ель», как звали их люди, оставалась зеленой и разбавляла вид невзрачных без листвы деревяшек. Различие оставалось лишь в том, что повернув голову в человеческую сторону, появлялась дымка с проплывающими невидимыми волнами, словно внутри была вода, дотронувшись до которой расплывались круги. Одно прикосновение к барьеру и этериас ощущал на себе огромнейшую силу, сдерживаться было невозможно и тело неосознанно принимало свою истинную ипостась. Драгнил отдыхал от работы и чужих разговоров, ему не так часто выдавалось побыть одному и подумать, просто подумать про себя, свое будущие и будущие Нацу, все ли идет, как нужно. Порой это было больно, но он должен был думать, чтобы снова не допустить ошибку. Скорей всего Игнил бы шел так до наступления ночи или пока его не догнали бы гибриды, отправившиеся на проверку. Это сделали раньше. Приглушенно, где-то далеко впереди, что этого бы не услышал простой человек, до слуха этериаса дошло свирепое рычание, а затем женский крик.***
Люси устала сидеть в поместье, где обыскала, наверно, все уголки, чтобы занять себя. Она знала здесь практически все, до чего ей разрешали дойти, и ей было до безумия скучно: от разговоров хотелось отдохнуть, чтение книг утомляло, а ни чем другим заняться больше нельзя было, она же может перенапрячься и навредить своему здоровью, точнее здоровью детей. Их не интересовало что-либо еще — ее способность родить, ничего больше. Идиотка, и чего она только ждала? Этериас и гибриды не единожды ей давали понять, что она здесь на время, только ради одной цели, после исполнения которой, все забудут про нее, ее чувства, связь, что когда-то была между ними. Хартфилия знала это с самого начала, Эрза ее предупреждала, но она свято верила демону, ее врагу, когда он открыто засыпал ей пыль в глаза. А она наивно верила, что это не так — он манипулировал ей, а она подчинялась, без сопротивления, без гордости, веря, что это любовь! Вот почему исповедниц отгораживали от мужчин, они не принесут ничего хорошего. Последний, кому Люси могла еще доверять, оставался Игнил. Но и оно было подорвано — кто знает, когда и он вычеркнет ее из своей жизни. И все же, она сама не отворачивалась от него, как сделала со всеми остальными. Поломанная, с жалкими попытками сохранить честь, терпя в себе обиду предательства, она хотела себя уверить, что сможет, но она не могла справится одна. Ей нужна была поддержка, иначе она сойдет с ума, и тогда ни от исповедницы, ни от Люси не останется ничего. Она шла к Игнилу, чтобы не оставаться наедине с гибридами, теперь более пристально следящие за каждым ее шагом. Это раздражало, не давало расслабиться. А Игнил давал. Он просто был рядом в комнате или оставлял одну, изредка отвлекаясь от книг проверить ее. Он старался подбодрить или заводил беседу, если замечал, что Люси нуждается в этом. Его отношение к ней практически не изменилось. Да, он стал чаще за ней приглядывать, но он не ждал, когда она сделает что-то ужасное, непростительное, то, чего от нее все ожидают. Игнил не ждал, он проверял все ли с ней хорошо, потому что понимал: ей плохо. Этериас заботился не о детях и беременности, он заботился о Люси. Сидеть постоянно в поместье, где практически нет окон, лишь балкон, но и туда вход запрещен — он покрыт льдом после суровой этериаской зимы, девушка может поскользнуться, там опасно. Вечные четыре стены сдавливали исповедницу со всех сторон и душили ее. Ей нужен был свежий воздух, что распахнет ее легкие, и даст вырваться из этого мира полного лжи и лицемерия. И она знала, кто ей может это дать. Знала, кто может дать ей свободу. Холод зимы все еще не отступал из земель этериасов, и выходить из поместья на прогулку разрешалось исключительно вместе с Драгнилом, тепло одевшись и при спокойной погоде. Все условия были соблюдены, кроме присутствия Нацу, но у нее был другой этериас, против слова которого слуги пойти не могли. Она пыталась уговорить Игнила отпустить ее одну, ей необходимо было подумать совершенно одной, чтобы никто не трогал. Однако в этот раз он не был согласен с ней — повсюду слякоть и грязь, а на горе, не зная как и где стоит ходить, может быть убийственно. Несмотря на свое ухудшающееся здоровье, он пошел с ней — никто кроме него не сможет ей этого дать. Как этериас, он должен был позаботиться об этери, раз Нацу прекратил. Люси больше не понимала себя. Она сомневалась во всем — в действиях гибридов, в словах Нацу, в собственных чувствах. Еще недавно она считала все слова Эрзы об истинных мотивах «любви» Нацу враньем, невозможностью увидеть что-то дальше присвоенных Верховными правил и образов истины мира. Хартфилия приняла Драгнила и отдавала свою любовь ему, вопреки страху и подозрениям о правдивости слов подруги, потому что верила. Они полюбят друг друга, им нужно дать больше времени, чтобы все обиды забылись. Беременность и рождение детей должны были сблизить их, что и происходило до недавнего. Теперь все изменилось, Люси осознала слишком многое, но вместо ясности, она запуталась, и не знала, где конец нити неопределенности. Всему виной стали дети, что должны были стать их благодатью. Люси нравилась беременность, нравилось повышенное внимание Нацу, и то как он любил детей. Однако то, что они оказались не-девочками — детьми, которые должны быть изничтожены, запрещенными расти в теле кодексом исповедниц — сняли пленку «счастливой» жизни и разрушили любовь. Люси думала, что любит своих детей, но она любила Нацу. Любила, как он заботится о ней. Любила, что часть его растет в ней. Любила Нацу, даже если эта была маска, за которой скрылся страх перед ним. Любила беременность, но не самих детей. Возможно, будь это девочки, она бы отрицала и продолжала уверять, что это ее девочки. Она читала бы сказки, разговаривала и радовалась каждому моменту. Мальчики открывали все с другой стороны, ведь она их отвергала так сильно, что не давала обманчивыми чувствам завладеть ею. Но избавиться от них, как думал Нацу, Хартфилия не могла и навряд ли сможет: между ними существовала связь. За эти месяцы она слишком привязалась к ним, даже не смотря на то, что они мальчики, даже несмотря на то, что это были не ее дети. Может быть потом, когда они родятся, ее чувства изменятся — окрепнут или исчезнут, когда телесная связь разорвется, Люси не знала, но сейчас мальчики были ее неотделимой частью. Нацу в это не верил, он заставлял слуг непрерывно следить за ней и днем, и ночью. Он врал ей, обманывал, не доверял, даже когда она раскрыла перед ним себя обнаженной, без оболочки непреклонной исповедницы, и продолжал считать, что она способна на убийство их детей. Это было равносильно предательству. Возможно, будь обида сильнее и ненависть к нему заволокла ее сердце и сознание, она бы сделала, то о чем все боятся говорить, просто назло Нацу, чтобы он пострадал, чтобы ему тоже было больно. Однако Люси была достаточно разумна, чтобы не поступать столь глупо — дети не виноваты, виноват Нацу и он расплачивался за это. Люси была зла, ее отношение к Драгнилу изменилось навсегда, но как бы она не старалась возненавидеть, перестать питать к нему сладостные чувства — они корнями проросли слишком глубоко в ее сердце. Она сорвала цветок их любви, но корни остались, они никуда не исчезли. Все эти долгие дни, пока Нацу занимался работой, чувство злости направленная к этериасу не покидало ее, а когда он возвращался домой и находился с ней в одной комнате, оно укреплялось, и, кажется, перерастало в ненависть — она не хотела его видеть, его голос был ей противен. Она его не любит, у нее нет к нему чувств — она отдаст, что ему нужно, и забудет, так же, как это сделает он. Она исповедница — он был и оставался ее врагом: мужчина и этериас, который не знает ничего, кроме собственного эгоизма. Люси уверяла себя и верила, но это было не так. Она любила Нацу. Не так пламенно, не так страстно, но она любила. Проснувшись посреди ночи Хартфилию обнимали. На уровне груди лежала тяжелая, но не давящая рука, спиной она ощущала жар чужого тела и опаляющее дыхание в макушку. Сонной, это казалось для нее родным и привычным. Люси придвинулась ближе, чувствуя соприкосновение с несвойственной человеку горячей груди, что равномерно вздымалась вверх-вниз. Касания к ее коже обжигали, разносили тепло волнами по всему телу. Люси нравились эти ощущения, несли спокойствие в душе. Девушка не желала, чтобы это чувство исчезало. До тех пор, пока она не вспомнила, кому принадлежат эти объятия. Прежнее умиротворение, чувство безмятежности и защищенности в один момент сменилось грустью и злостью. В горле встал ком. Невыносимо, они приносили боль и раздор в ее сердце, Люси хотелось вернуть те ощущения, что были минуту назад, вот только, переполненные яростью и ранящей правдой воспоминания не давали этого, они возвращали преданную девушку, не знающую доверия и любви. Исповедница ступала по земле, снег с похрустыванием ломался под ее ногами. На улице становилось холоднее, солнце практически полностью зашло за горизонт, оставляя за собой только полоску, равномерно перетекающую с оранжевого в розовый, что таяла под силой ночи. Люси шла вместе с Игнилом долгие часы, иногда останавливаясь передохнуть, оба не были в положении для долгих прогулок. Игнил молчал, время текло незаметно для Хартфилии, что запуталась в себе и своих чувствах. За этот год она изменилась слишком: раньше исповедница Хартфилия, гордый независимый воин, для которого не существовало ничего кроме кодекса и ненависти к извечным врагам — этериасам. А потом она стала Люси — простой девушкой, у нее были чувства и любовь, которую она всецело отдавала своему этериасу и детям. Сейчас в ней смешались обе личности, они боролись внутри нее, уничтожая друг друга, до тех пор пока не останется одна из них.***
Игнил знал, кому принадлежит подобное рычание: взбешенный, дикий, от которого все внутри замирает от страха быть замеченным, ведь тогда этот рык будет направлен на тебя, и ты нигде не скроешься. Велнусы, дикие мутанты, они не знали ничего кроме, как подчиняться первобытным инстинктам. При встрече с противником, даже во множество раз сильнее их самих, велнусы не отступали, они впадали в неистовую ярость и шли до конца, пока не победят или не погибнут. Слабые этериасы старались избегать диких: одолеть они их смогут, но битва может оказаться изматывающей и опасной. Ситуация обстояла хуже — сражались не этериасы, там были исповедницы. Драгнил чувствовал запах крови, она принадлежала не только велнусам. Плохо. Игнил сорвался с места. Тело в тот же момент стало принимать этерискую форму, отчего обувь и одежда порвались. Демону было наплевать, главное быть быстрее, главное успеть. Когда он принял решение работать в Министерстве, у него не было четкого представления, что именно будет делать, но он знал, что пришел помочь. Он заполнял документы, улаживал неполадки и давал этериасам выговориться. Все, что он делал не было помощью, просто работа, практически та же, что он делал, как глава семьи, лишь с незначительными отличиями, и вот, наконец, у него появился реальный шанс. Игнил должен был сделать хоть что-то. Возможно тогда пропадет чувство вины, что не покидало его душу. В барьере появлялись трещины, это не редкость, барьер создан из энергии проклятья этериасов, оно ослабевало, это свойственно — ничто не вечно в мире. Однако там была не просто трещина, там был разлом, достаточно большой, чтобы крупный зверь смог через него пройти, словно новый проход между двумя мирами. Игнил стоял и смотрел на дыру, смотрел по ту сторону без прозрачной пелены. Он чувствовал, что там люди, но он так спешил, что не подумал, откуда они взялись на землях этериасов. Его настигло оцепенение: они, те кому все еще нужна его помощь, там, в другом мире, от которого его отделяли лишь полметра, не было больше тысячелетней стены. Все запреты и мир, что существовали всю его жизнь, слетели в этот миг. Он мог попасть в другой мир — Игнил не верил, это казалось невероятным, такого не может быть; сказка — не реальность. Если он перешагнет, его жизнь измениться, снова перестанет быть такой, к которой он уже привык. Драгнил осознавал это слишком четко. Страх его сковывал, пробирался под кожу и холодом разносился по телу, завладевая и сознанием. Игнил не мог пошевелиться. Он стоял бы здесь часами, смотрел бы на земной мир, который вблизи барьера был точно такой же, как и с их стороны. Но он был совершенно другой. Он бы не заметил, как два мира охватила ночь, как усилился ветер, даже пробегающие мимо мелкие зверьки остались бы незримыми. Крик нарушил это. Сдавленный, его пытались сдержать, однако Игнил его прекрасно слышал. Он пробудил его. Толчок от земли, и вот страх отступил, этериас бежал, чтобы помочь, и он поможет. Недалеко, пробежав за секунды ничтожные десятки метров, Драгнил был уже рядом. Две девушки и пять велнусов. Подумать о том, что вместе делают несколько велнусов, ведь обычно они встречались поодиночке, времени не было. Одна из девушек была сильно ранена: зад белого платья, от которого остались куски ткани, не скрывающие светлую кожу, перепачканную грязью и красными следами от множество порезов оставленных дикими. Дрожь пробирала изодранное тело, лицу неестественно белому с множеством ссадин, что наверняка щипали крупные капли холодного пота, показывали, что это лицо живого человека, а не красивой, слишком реалистичной статуи с гримасой ужаса застывшей на нем. Обхватив руками копье, вонзившееся в землю, ее последняя опора, она смотрела на врага. На ее глазах были слезы. Она плакала от боли и страха. Велнус кинулся в сторону исповедницы, и та, отпустив свое единственное оружие, бросилась бежать. Слабыми ногами, она не могла устоять на месте, два шага и она упала. Она бы не успела обернуться, как велнус разорвал бы тело острыми когтями и сломал ребра. Возможно, она бы даже не сразу умерла. Но она сумела обернуться, успела увидеть, как нападающего на нее дикого сбило нечто похожее на человека с такими же когтями, как у хищников, и вытянутыми конечности, что были покрыты темным покровом, напоминающий раскаленный камень, сквозь который виднеется раскаленное пламя. Пока дикий пытался сбить его, тело неизвестного окутал мощный черный огонь и перешел на велнуса. Желание выжить руководило исповедницей, она не видела, как велнусу разорвали челюсти сильные когти, раскрошили ребра, где сердце сжали в нечеловеческой руке, потому что велнусы были еще теми живучими тварями. — Эй! — крикнул вслед Игнил, заметив, как исповедница убегала прочь от поля битвы. — Уверена, она побежала за помощью, — услышал демон еще один женский голос. Занявшись одной, он забыл, что исповедниц было две. На более высоком и толстом дереве, по сравнению с остальными, с пустой кроной вместо листвы, и хрупких веток, стояла блондинка в таком же белом платье, как у другой исповедницы, такое же испачканное в грязи, и юбкой, ставшей алого цвета. Прищурив карие глаза, она, натянув стрелу на тетиву, целилась в велнусов, что вчетвером встали под деревом, и подобно собакам прыгали и бились об него, пытаясь поймать аппетитного котенка. Однако в отличие от собак, велнусы были гораздо сильнее. Кора уже была содрана, а стрелы из окрайда, если и попадали под панцирь наружной кости в мягкие ткани, то не сильно ослабевали велнусов, лишь больше провоцируя их. Столб был практически сломан, держался на тонких остатках древесины, еще пару ударов и оно повалится. Оставлять девушку на произвол четырем взбешенным диким Игнил не собирался. Подбежав ближе, он откинул в сторону одного велнуса, что приметив новую добычу, сразу бросился на него, затем еще двух; его проклятье пока что не переходило к Нацу, так что Игнил был в полном рассвете сил, как и тридцать лет назад. Крикнув исповеднице «прыгай!», он ударил рукой в землю, и поверхность разломилась на трещины, в которых, как и на покрове Драгнила, стали видны потоки пламя, перед тем, как мощными волнами лавы подняться из-под земли, отталкивая диких. В тот же момент, как и думал Игнил, крупное дерево рухнуло вниз, придавив одно из велнусов, что брыкался под ним, без успеха вылезти (тем и лучше, хотя бы временно на одного врага меньше стало), девушка прыгнула вниз. Подхватив ее, он прижал к себе ближе, чтобы отойти от огня и не сжечь ее. Однако несмотря на предусмотренное действие, исповедницы сдавленно прошипела. — Извини, — поспешно сказал демон, как только поставил на ноги в безопасном месте, до куда еще не добрались его уничижительное пламя с вырвавшейся из земли лавой. Он забыл, что и его руки, ставшие лапами с длинными когтями были раскалены внутренним огнем. — Все хорошо. Ты прижег мне рану, так что, я должна сказать тебе «спасибо», — безмятежно ответила исповедница, переводя дух, но не упуская диких из виду. Игнил сильно сомневался в ее благодарности. Да, рану он прижег, кровь остановилась, вот только, помимо сожженного платья, на бедре (выглядевшем и вправду аппетитно) было красное пятно, четкий отпечаток его лапы, что уже воспалялось, и боли, наверно, приносило не меньше, чем открытая рана. Однако блондинка была исповедницей, им запрещено показывать свою боль, и выглядела довольно бодро, если можно было так сказать. Пока велнусы были задержаны огнем в бессмысленной борьбе, Игнил пошел к копью убежавшей исповедницы и выдернул его из земли. Параллельно он объяснил девушке, что стрелы против них бесполезны, панцирь из кости слишком крепок, стрелой не пробить, а чтобы убить велнуса необходимо остановить его сердце или работу мозга, превратить в размолотое мясо, ведь они крайне упрямы и живучи. Либо убьют тебя, либо сами сдохнут. Велнусы уже неслись к ним, вспомнив, за кем они сюда пришли, поэтому Игнил тоже поспешил, девушка слаба и уязвима, легкая добыча. Однако оставить в стороне ее пока что было не лучшим решением, на нее могут перевести свое внимание, так что он поручил защищать его спину — велнусы охотились группой, это уже аномалия, и неизвестно, как они будут нападать — Игнил надеялся, что она сможет задержать их хотя бы на секунду, чтобы он успел переключиться на другого. Трое велнусов без устали прыгали на него, пытались достать когтями, чтобы разорвать и, наконец, сожрать. Острые зубы в нескольких рядах и переполненные яростью глаза, у некоторых не одна пара, проносились перед глазами Игнила, рычание оглушало. Битва оказалось сложнее, чем он думал — стоило оттолкнуть одного, он не успевал расправиться с ним, как уже нападал второй. Новая странность — они слишком агрессивны и упрямы, не отступали даже на секунду, чтобы передохнуть от боли, неслись на него вновь, будто ран и нет вовсе. Сложнее было бы будь Драгнил один, но исповедница, стаявшая сзади, изредка прижимающиеся к его спине, перехватывала на себя одного из диких, отбивалась и наносила удары копьем. — Я, конечно, молила о помощи, но никак не ожидала, что она появиться, и уж тем более, что это будет этериас, — неожиданно произнесла исповедница. Драгнил краем взгляда окинул ее стан. Помимо велнусов, за спиной у него стояла другая аномалия — исповедница, что не кричала безрассудно, что справиться без помощи, а делала наоборот, так и то, как она сказала «этериас», он не слышал такого от охотниц. Из их уст это всегда звучало с отвращением и неприязнью, будто это самое жуткое оскорбление. Этериасы не обращали внимания, они так же относились к исповедницам, и смирились. Спокойный голос, без нот ненависти или брезгливости, словно оно ничем не отличалось от остальных слов. — Мое имя Лейла, Лейла Хартфилия, — так же неожиданно вдруг дополнила Лейла. Она словно прочла его мысли, спрашивать об ее имени во время боя он не собирался, позже, если он бы ему, конечно, ответила. Сама открыла свое имя, смело и приятно ему, как извечному врагу. — Не стоит принижать, Лейла-из-великого-рода-исповедниц-Хартфилия. — Великого? Это вовсе не так, — Игнил заметил ее проскользнувшую улыбку. Он ожидал, что она обидится, исповедницы часто обидчивы и никогда не хотят продолжать разговор. Упускать шанс не хотел, несмотря на нелегкий бой. — Почему же? Ваш предок, Анна Хартфилия, пошла на столь смелый поступок — объединиться с нами, демонами, и уговорить остальных на это. Я слышал, что именно она первая пошла навстречу к миру. И вовсе не была такой, как другие исповедницы, не в обиду вам, Лейла, с эмоциями, состраданием и, бесстыдным, как она считала, желанием закончить войну. Не будь ее, не было сейчас мирной жизни. Так что, еще как великого рода. — Говорите так, будто были знакомы с ней лично, — Хартфилия все еще не обиделась на него, наоборот, улыбка сохранилась на лице, очень даже милая, что подходило намного больше, равнодушного лица. — Увы, нет. Но я бы не отказался от такой возможности. — Мне жаль это говорить, но боюсь, вас бы убили, — у исповедницы вырвался смешок, не злой, не насмехающийся, просто добродушный смешок. Игнил рассмеялся ей в ответ, ударом сметая велнуса в сторону. Она права, его бы точно убили. — Я могу узнать ваше имя? — Вам интересно? Даже если я этериас? — сомнение появилось у Драгнила. «Сейчас добрая, но может эта маска», промелькнула мысль, в которую верить не хотелось. Ему понравилась Лейла, впервые он встречал таких исповедниц. Даже среди этериасов не было такого, не каждый мог за короткий разговор расположить к себе настолько, что страх довериться исчез, словно его и не было. — Вы шутите? Я вам открыла свое имя, доверила поймать себя и сейчас стою к вам спиной, даже когда вы этериас. Или для вас этого мало? — исповедница держала поперек копье, в которое зубами и лапами вцепился велнус, откинуть которого не могла и лишь останавливала, чтобы он не откусил ей голову. Упрек все же промелькнул в голосе девушки, и Игнил решил не давать причин для большего их количества. Когда у него еще состоится столь необычный бой плечом к плечу с исповедницей? — Игнил, Игнил из главенствующей семьи Драгнил, — быстро прозвучал ответ. Схватив одного их диких за рога, он, напрягая руки, на которых выделялись ветки вен, стал раздвигать их в сторону. Кости ломались, кожа и мышцы рвались. С налитыми глазами велнус вырывался и рычание было больше похоже на крик. Нужно было помочь Лейле, поэтому Игнил из рук пустил на дикого черный, сжигающий все, огонь, и приложив все силы, кинул его в другого дикого, что уже был рядом и успел поцарапать этериаса, и теперь пытался вонзить свои клыки в него. Велнусы были ненадолго отвлечены, опять попав в ловушку огня. Хартфилия наклонилась назад, удерживая демона, ее тело дрожало от напряжения, она могла упасть в любой момент не от слабости, ранение на бедре открылось и, Игнил искрение не понимал, как она все еще стоит. Этериасу нужно было что-то делать — исповедница долго не продержится, вскоре и те двое, если один из них еще не сгорел в огне, вернуться. За секунду он проанализировал ситуацию: он боялся, что копье полностью состоит из окрайда, однако раз велнус не боялся на него опираться, значит ему нельзя касаться только наконечника. — Отпускай, я поймаю. Послушавшись демона, Хартфилия опустила копье, тут же осев на землю, от охватившей слабости и пронзающей боли в ноге. Игнил, как и сказал, быстро перехватил его. Велнус прожигал его своими тремя глазами, из которых одного уже не было, благодаря исповеднице, неровными рядами зубов вонзился в железный шест, по которому уже текли слюни, наверняка представляя на месте железки чью-нибудь кость, и громко рычал, от чего уши закладывало. Он напирал всем телом, давил и пытался прогнуть. Однако лишь мысль, что раз это смогла выдержать исповедница, человек, Игнил не мог так легко поддаться. На руках четко виднелась каждая напряженная мышца, по смуглой коже стекал пот, на черном покрытии появилось больше расколов, в которых, как в реке, растекалась сила огненного проклятья. Конечности зажглись алым пламенем, и резким толчком Игнил толкнул дикого. Падение было недолгим, дикий устоял на ногах, однако это не сильно ему помогло, теперь обладая оружием, этериас одним ударом проткнул наружную кость, которая трещинами распространилась по всему панцирю, ломая его, и черная тягучая жидкость, что заменяла диким кровь, вытекала из каждой прощелины. Поваленный велнус сопротивлялся, брыкался, и его рычание с каждым разом было громче и раздражающие. Драгнил слышал, как треснули ребра, когда он наступил на грудь, и вонзил копье глубже, словно не было никого напора. Он вбивал его еще, и еще раз, чувствуя как все органы, жесткая плоть превращается в ничто, месиво жесткого отвратительного мяса. — Игнил!.. — он услышал вскрик. Метнув взгляд на Лейлу, он испугался, что велнусы бегут к ней, но это было предупреждение. Разъяренные они бежали прямо на него. Более израненного, практически ходячего мертвеца, что несмотря на разломленный череп и огонь, продолжающий сжигать его тело, убить не было проблемой, меток копья, и оно вонзилось в голову, войдя на полдлины в мягкую почву. Пару предсмертных судорог и тот, наконец, сдох. Они окружали, нападали, и не давали сделать передышку — у Игнила даже появились сомнения, что он умрет, умрет прямо здесь, на человеческой земле, и оставит Нацу одного***
Пятеро, нет, шестеро. Они выходили из деревьев и медленно наступали. Их грудь тяжело вздымалась вверх-вниз, слюни стекали по уродливой морде, дыхание паром выходило из зубастой пасти, что беспощадно разорвут любого. Их взгляд был направлен прямо на этериаса и беременную этери. Они были голодны, они желали ощутить вкус плоти во рту, и нюх указывал, что вот она — вот их еда. Ничто не могло их остановить. Игнил понимал это слишком хорошо, что не являлось ничем хорошим для него с Люси. Он был напуган и растерян, словно сбылся его худший из наихудших кошмаров. Словно история повторялась, только вместо Лейлы была Люси, ее дочь, что выглядела точно так же, словно он оказался в том же месте, в тоже время. И даже если это было так, он не поддастся Судьбе и все изменит. История не повторится — он не позволит. Пока Игнил судорожно размышлял, что делать, у него не исчезал один вопрос: как они сюда попали? Нацу на протяжении месяца расставлял защиту вокруг домов своих подчиненных, которую они продумали вместе. Терпкий запах цветков циагнита вызывал отвращение у велнусов, и, наверно, был единственной вещью, которую они избегали. Запросив помощь у семьи Космос, что обладала проклятьем растений, они приобрели достаточно много цветков, чем снабжали своих подчиненных и рассыпали по территории домов засушенные лепестки, что сохраняли запах, а также давали ростки семье, чтобы позже, если ситуация не улучшится, у них был свой циагнит. Вот только, эта была напускная ложь этериасам. Цветки, запах, это не надежно — рассеются через пару дней — однако рассказывать про настоящую защиту не могли, многие бы посчитали это осквернением их территории чужим проклятьем, что напомнило горькую правду, что они находятся под чужим подчинением, не настолько независимы, как любили о себе мечтать. Мог создаться бунт против Драгнилов, что им отнюдь не нужно было. Под видом рассыпания лепестков, Нацу на самом деле оставлял свой огненный след, что сохранялся благодаря налаженной руне, и если на территорию войдет велнус, на чью кровь огонь был заранее настроен, запомнив заложенную Драгнилом информацию, как в живого существа, вокруг дома возникнет огненная стена, что не исчезнет до тех пора, пока велнус не будет сожжен до пепла. Они экспериментировали вдалеке от поместья, пока не достигнут идеального результата, чтобы все сработало, и они смогли защитить своих этериасов. Все должно было сработать, но вот, велнусы были на территории дома Драгнил и наступали на них. Игнил думал, что Нацу мог сделать не так, и надеялся, что такого нет у других домов. Прокручивая все в голове, вместе с путями отступления, Игнил неожиданно понял, что, возможно, Нацу сделал все правильно у чужих домов, и сделал бы вокруг их поместья, если бы сделал. Огненный след не был скрытым, он оставлял свой реальный видимый след: сугробы снега таяли в том месте, трава оставалась сожженной и не прорастала, а Игнил бы почувствовал отголоски собственного проклятья, что теперь принадлежало Нацу. Но не было ничего из этого. Защиты, которую Нацу долгие недели ставил у своих подчиненных, не было на их собственном доме. Это сейчас было неважно. Велнусы были рядом и готовы напасть в любой момент. Люси схватилась за бедро, где до этого долгое время висела плеть из окрайда, но вот только, она ее отдала Полюшке несколько месяцев назад. У нее не было оружия. Единственный, кто мог ее защитить — огненный этериас. — Люси, беги, я их задержу, — руки Игнила стали приобретать темный покров. План так и не появился, но Игнил четко знал одно — он должен был сам расправиться со всеми велнусами, если хотел спасти этери племянника. Ее и жизнь детей стояла в приоритете. — Но ведь… — Хартфилия не хотела оставлять Драгнила на растерзание, он стал ей слишком дорог, чтобы бросить его вот так вот. Однако еще одно тихое и железное «беги», и она развернулась и побежала со всей скоростью, которая могла быть с огромным животом. Она ничем не поможет, будет только мешающейся под ногами обузой. Движение исповедницы пробудило велнусов. Они резко сорвались с места и кинулись на этериаса с этери, как собаки спущенные с цепи. Взмах рукой, что покрытая огнем, создавала нескончаемый поток, подобный волне в море, и перед велнусами встала преграда из огня, заставив остановиться и подпалив лапы. Дикие рычали и пытались идти на огонь, ставший их новой целью. Игнил решил воспользоваться их замешательством и, отбросив трость и сжав челюсти до скрежета зубов, с новым потоком сил от использования проклятья, побежал в противоположную сторону. Анализируя ситуацию, он, наконец, понял, чем же отличались те аномальные велнусы от привычных их миру — дело было не только в размере, но и в запахе, чьи отличия он смог понять только сейчас, что проявляло на свет некоторые моменты прошлого и проблемы, что появилась совсем недавно. Это были самки. Все это время, все те велнусы-одиночки, что нередко встречались этерасам, были самцами, сейчас по каким-то причинам, которые еще предстояло узнать, на охоту стали выбираться самки. Именно их группа зашла на землю людей. И скорее всего, как предполагал Игнил, они не знали, что опасно в этом мире, куда им заходить не стоит, и были намного агрессивнее обычных велнусов. Полезно, вот только, прямо сейчас эти знания были абсолютно бесполезны, это не спасет Игнила. Он все еще не понимал что делать, но осознавал одно: все было хуже, намного хуже, чем семнадцать лет назад. И дело было не в беременной этери племянника или более сильных противниках, учитывая, что там были не только одни самки, дело было в нем. Он заметил это еще осенью, когда вытаскивал Люси из горящей комнаты, а теперь он был слабее, чем тогда. Игнил больше не был тем этериасам, что семнадцать лет назад: его силы практически полностью ушли к Нацу, его огненный взмах был слабее, чем он представлял, и только то, что он решил вложить в него побольше сил, спасло их. Он мог бы быть сильнее, чем сейчас, если бы не переставал пользоваться проклятьем, что уже не просто отравляло организм, оно отвергало его этерискую суть, как он и хотел. Осенью, когда спустя долгие годы он впервые коснулся живого пламени, собственная стихия обожгла его. Это было знаком, он должен был из этого хоть что-то понять. Он не обратил внимание, и сейчас мог расплатиться за это. Потому что теперь его обжигал не только огонь, собственный огонь, что выделялся из его тела, его обжигал даже этериский покров, его истинная форма. Его руки больше не были защищены, подобно простому человеку, которым он стремился стать, отвергнув свои бесполезные силы, Игнил чувствовал, как огонь проникает под кожу и сжигает плоть. Больно. Это было адски больно. Но он сжимал зубы и терпел — его силы единственное, что убьет велнусов. Физически вести бой этериас не был способен, нужен был другой способ, чтобы избавиться от диких, или продержаться. Он радовался, что они с Люси шли медленно, и край горы был недалеко. Драгнил слышал, за ним уже бегут. Став около обрыва, он смотрел на диких. Разъяренные, они неслись, открыв рты и издавая пугающие крики, запугивая добычу; из-под лап вылетали камни, звук удара об землю, предупреждали о крупном теле и силы скрытой под пеленой инстинкта неуправляемой ярости. Один из велнусов, что крупнее, был впереди остальных, что было на пользу этериасу. Когда велнус был около него, он вновь сделал взмах, толкая дикого в пропасть. Тело должно было полететь вниз, но Игнилу не хватило сил, велнус зацепился лапами о край и поднимался. — Дьявол! — вырвалось у этериаса. Остальные уже были здесь и окружили его. Крупный велнус, неудачно сброшенный, наступал со стороны, с другой стороны еще один, тоже крупный, самки стояли вокруг и смотрели на Игнила, кажется, готовые в любой момент последовать примеру, и напасть всем вместе, не давая и шанса на спасение. Игнил отступал назад. Один шаг, рыхлый камень раскрошился, и потеряв опору под ногами, он пошатнулся, готовый упасть вниз. Тут опасно, около края рыхло, наступи сильнее, он и вовсе обвалится. Это могло помочь. Игнилу не нужны были резкие движения, они спровоцируют и все покатится к чертям. Он медленно присел и коснулся когтями земли. Всю мощь огня он концентрировал в ногах, ведь если прыжок не выйдет достаточно сильным, это приведет к двум вероятным исходам, в каждом из которых он умрет. Обувь не горела от появившегося огня, горела кожа, разъедала кислотой, не оставляя здоровой клетки, жгло так, словно расплата за всех, кого Игнил обжог — и как Лейла смогла такое стерпеть, не сказав даже «ой»? — он прикусил губу, дразня диких сладким запахом плоти. Когда они были уже готовы, кинулись на него, раскрыв свои пасти откусить ему голову, Игнил прыгнул вверх. Сила толчка и взрыв от огня разгромила хрупкий камень, край стал отсыпаться, и велнусы рухнули вслед за камнями, что летели на километры вниз, чтобы припасть к земле. — Адово проклятье! — прошептал про себя Игнил, в прыжке заметив, как два велнуса, видимо потеряв интерес к нему, побежали на другой запах, к более легкой добыче. Драгнил надеялся, что они бежали от испуга, но имея опыт знал: им не ведом страх. Прыгнув на оставшегося дикого, этериас вцепился, чтобы усидеть, пока тот злился и брыкался, пытаясь скинуть с себя демона. Терять на него много времени нельзя, нужно было защитить Люси. Пробивать наружный скелет, чтобы добраться до сердца — отнимет слишком много сил, поэтому нагнувшись, он пустил когти в кожу, незащищенную панцирем, и разорвал шею дикого. Струи черной крови стекали по велнусу, пачкая камень, но тот не умирал, качался из стороны в сторону, в судорогах дергал конечностями, спина тяжело вздымалось — он не мог сглотнуть воздуха. Игнил сразу же спрыгнул с дикого. Этериасу хватило одного толчка ногой, чтобы тот потерял равновесие и упал вслед за другими. Несмотря на ужаснейшую боль в ногах, что Драгнилу казалось, он избавиться от нее только избавившись от ног, он бежал, собирал огонь в конечностях и бежал вперед. Уже трое велнусов пустились вслед за Люси. Если он не успеет, ее убьют. Еще одна Хартфилия умрет на его руках. Он снова никого не спасет. Он догонял их, они догоняли Люси, дышали ей в спину. Игнил видел, как девушка поскользнулась на все еще не растаявшем снегу и упала на спину. Она развернулась к велнусам и смотрела на них своими глазами цвета темного шоколада, что застилали слезы, крупными каплями стекавшими по щекам к подбородку. Они не спешили, пугали и дразнили медленно подходя к исповеднице, что отползала назад. Они понимали, она никуда не убежит, она в их лапах и вскоре окажется в их пасти вкусным мясом, легко кусаемом во множестве рядов зубов. Люси не могла нормально дышать, слезы душили, страх им только помогал. Она ползла назад дрожащим телом, руки подгибались и совсем не слушались. Она должна была встать и бежать, бежать пока сможет, а не так легко сдаться. Она не контролировала себя повинуемая ужасом, просто ползла, пока не уперлась в дерево. Четыре глаза сомкнулись на ней, голова велнуса была опущена низко, что она могла протянув руку коснуться длинного рога, спертое дыхание на расстоянии ощущалось слишком остро, звук ломающихся веток говорил, что он не один. Игнилу было впервые страшно за семнадцать лет. Сердце билось об ребра не только от нагрузки, холод распространялась внутри, несмотря на жар тела. Его душа затягивалась льдом, когда физическое тело сгорало. Он боялся не успеть. Драгнил ударил руками о землю, волна прошла и взорвалась под двумя велнусами. Однорогий повернулся на громкий звук, и этериас — он понимал, что больше не сможет — вложил остатки своего огня в удар. Тело откинутого велнуса прошлось по земле, разбился панцирь вытянутой морды, за которым прятались четыре мелких залитых кровью глаза, рог трещинами прошел по всей длине. Игнил смотрел на Люси, но не видел ее. Этериаское покрытие исчезло с его тела, показывая сгоревшую плоть, от которой все еще исходил пар. Игнил чувствовал опустошение. С той весны семнадцать лет назад, Игнил дал себе обещание не использовать проклятье, свое бесполезное проклятье, что не способно никого спасти, ни сына, ни брата, ни случайную девушку. Он стал уподобляться человеку. Однако когда Игнил, наконец, им по-настоящему стал, он не чувствовал ничего, кроме пустоты внутри. Огонь, что был с ним всю его жизнь, каждую минуту с рождения, его огонь, что растекался по венам, как кровь, и несмотря ни на что продолжал гореть внутри, исчез. Его огонь потух. Этериас посмотрел вниз на Люси. Она была напугана, слезы все так же текли по красным щекам. Она сжалась, поджав под себя ноги и закрывая руками живот.***
Это была весна. Чисто голубое небо не затянуто тучами, они не могли скрыть ярко светившее солнце, что озаряло своими лучами, и давало почувствовать всему живому свое тепло раньше, чем в прошлые сезоны, словно извиняясь, что совсем не появлялось в холодную зиму. Кроны деревьев оставались все еще пустыми, не украшенными густой листвой, зато маленькие растения и бутоны цветов уже проросли и вместо голых деревьев красили лес. Трава была свежей, сочно-зеленого, как на полотнах художников, в которую хотелось лечь, мягкую и пушистую, а когда колыхал ветер, она щекотала, невесомыми касаниями. Однако в одном месте, вместо мягкости существовал исключительно пепел, что распространял блуждающий, никем не управляемый огонь, и прекрасный яркий цвет был скрыт под красной и черной кровью. Одно место в лесу, недалеко от барьера, было таким же холстом, как и все остальное, но вместо прекрасного пейзажа, это была сцена из далекой войны, закончившейся тысячу лет назад: полыхающее пламя, окрашивающие все в серо-темный цвет, тела мертвых монстров и печаль, затмившая победу. Игнил не знал, что ему делать. Он прижимал к себе исповедницу, закрывал глубокие царапины на животе и груди, и прижигал их, приговаривая «потерпи немного». Но чтобы он не делал, кровь не переставала течь из тела, ее становилось больше, и некогда белое платье полностью окрасилось в красный. — Игнил, поговори со мной, — с хрипотцой тихо сказала Лейла, и сорвалась на кровавый кашель. — Замолчи! — Игнил поднял на нее голос. Ей нужно было беречь силы, они должны дождаться помощи и спасти ее. Игнил не понимал, он ничего не понимал. Зачем она это сделала? Зачем она закрыла его собой? Зачем?! Да, он не заметил, забыл про еще одного велнуса, но он бы успел отреагировать, а если бы и нет, рана была бы для него не смертельна — он этериас, раны прошли бы уже через неделю. Но она оттолкнула его и подставилась под удар, и теперь умирала у него на руках. Он надеялся, молил Великого, чтобы та, другая исповедница, что трусливо убежала, не сдохла в этом лесу, добежала до Министерства и позвала помощь. — Разве это не ясно, Игнил? Я исповедница, я должна спасть… — Спасать людей! Исповедницы спасают людей, а не этериасов! — кричал Драгнил, не замечая, как на глаза наворачиваются слезы. Его руки дрожали он не мог их успокоить, не мог успокоить себя. — Какая разница, — легкая улыбка появилась на кровавых устах. — Я не хотела, чтобы ты умер, и когда появился шанс спасти тебя, я сделала это, так же, как и ты сделал ради меня, незнакомки, своего врага — исповедницы. Нет, он не сделал это ради нее, он сделал это ради себя. Он хотел быть полезным, стать спасителем в собственных глазах — вот зачем он помог, вот зачем подставлялся под удары и терпел боль, чтобы потом сказать самому себе, что он подвергся опасности и спас человека. Он бы никогда этого не сделал не будь он противен сам себе. Ненавидел, хранил обиду, радовался чужим страданиям, он желал смерти собственному племяннику! И даже этот храбрый поступок он испачкал своим эгоизмом, и продолжал винить всех в том, отчего не предостерег. Он должен был быть на ее месте, потому что Лейла — человек, слабый, хрупкий человек, который может так легко умереть — защитила его не колеблясь. Когда он, этериас с проклятьем огня, не смог сделать ничего, не смог спасти незнакомку, что доверилась ему без раздумий. Игнил не знал, не верил в существование такой человечности, но она была. И перед ней, его великая сила, что невиданна человеку, силой, что дана ему с рождения, казалась бесполезной. Какой был в толк в его проклятии, если оно не может никого спасти?! — Игнил, говори со мной, — повторила Хартфилия. Она не хотела умирать в молчании. Он говорил, не понимал, что говорит, но говорил, и запоминал каждое ее слово. Запоминал ровные черты лица, милые щечки, красивые, самые волшебные глаза на свете цвета шоколада, что так он полюбил после этого дня, и шелковистые волосы, которые запутывал в пальцах, которые он хотел бы вымыть от пепла и крови и увидеть их настоящую красоту. Он хотел бы ее встретить потом, поговорить обо всем, что его гложет или пошутить, чтобы услышать ее звонкий смех, без хрипа и кашля с кровью. Она была прекрасна даже сейчас, грязная, израненная и умирающая, но он хотел увидеть больше, хотел запомнить еще больше, чтобы это въелось в кору мозга и не исчезло, даже если он захочет. — Игнил, у тебя есть дети? — Лейла зацепилась за его рубаху, сжала покрепче в кулаке, чтобы хоть что-то почувствовать, потому что нечеловеческий жар этериаса исчезал для нее с каждой секундой. — Племянник, Нацу, но он для меня давно стал моим мальчиком, — ком вставший в горле мешал говорить, поэтому его голос дрожал, или дрожал от слез, или от очередной потери, слишком значимой потери. — А у меня дочка, ее зовут Люси, ей шесть, еще совсем ребенок. Я ее так люблю, — ее голос надорвался на этот раз не от кашля, теплые глаза застелили слезы не от физической боли, и ее кровавые посиневшие губы все так же улыбались, но эта улыбка была другая и так знакомая Игнилу: Игнис улыбнулся ему так же, когда в последний раз попросил позаботиться о Нацу. Драгнил хотел услышать ругательства, обвинения в его сторону, но она просто рассказывала про дочь и не жалела о своем поступке. Ее тело холодело, тонкими пальчиками она не могла удержаться за этериаса, не чувствуя уже ничего, грудь практически не вздымалась при дыхании. Драгнил не прекращал говорить и прижимать к себе, так крепко, что наверно человек бы почувствовал боль, не прекращал закрывать раны, словно это могло остановить неизбежное и оставить здесь, в живых еще ненадолго. — Спасибо тебе, — она улыбнулась в последний раз и закрыла глаза навсегда.***
Это была весна. Холод суровой зимы не отступал, тусклое солнце предпочитало прятаться за облаками. Деревья в мире этериасов были высокими и хвойными, они практически не изменились за месяцы вечного мороза. На земле до сих пор лежал снег, медленно таявший, что создавало много слякоти, трава, что лежала под сугробами, потеряла свой насыщенный темный оттенок и сливалась с грязью, проростки цветка диегерсии, что подобно одуванчикам, росла везде, еще не вылезли из-под земли и не разукрашивали этот темный мир. Картину с блеклым пейзажем еще весь месяц будет сохраняться перед глазами этерисов, гибридов и диких. Красная и черная кровь, мертвые тела, возможно, это даже будет не сильно выделяться, их заметят только самые внимательные, те, кто очень увлечен, но их крайне мало, яркий пейзаж с края горы намного занимательней. Оттуда было видно ночное небо с мириадами рассыпанных звезд. Игнил хотел бы посмотреть на ночное звездное небо, в их мире оно всегда было очаровывающим. Он видел, как кончик рога торчит из груди, слышал как кричал и взывал велнус, которому кажется принадлежал этот рог, но после удара он окончательно разломался и оторвался от головы, так же как и остальной наружный скелет. Игнил хотел увидеть ночное небо, он поднял глаза, но кроны полных хвои веток высоких деревьев с голыми столбами внизу, закрывали небосвод. И тогда он перевел взгляд на Люси. Губы дрожали, в глазах появилось больше слез, зрачки расширились, что он мог увидеть в них собственное отражение. Его красные, когда-то розовые волосы, потемнели, стали коричневыми, природного для людей цвета, по подбородку стекала кровь, и рог торчащий у него прямо из груди. Первые секунды он даже забыл, что ему больно, настолько больно, что умереть можно. У Драгнила вырвался смешок. Он умирал. И умирал бы, даже не будь этого рога в груди — этериасы без проклятья не живут долго. Он знал, что его конец скоро, предупредил об этом Люси во что та отказалась верить и просила перестать говорить такие глупости, но все оказалось даже быстрее, чем он предполагал. Его тело пронзила острая боль, ослабло и начало падать. Он не знал откуда у него взялись силы выставить руки вперед и удержаться на них. Наверно, родительский инстинкт, самый сильный у этериасов, не позволял навредить Люси и внукам. Игнил смотрел на нее сверху, и ему не нравилось ее выражение лица. Она была похожа на мать, ее полная копия: в первый раз увидев ее в горящей комнате, Драгнилу на секунду показалось, что перед ним лежит Лейла. А потом это казалось, когда она внезапно появлялась перед ним, когда смотрела на него слишком долго. Игнил любил представлять, что именно так на самом деле выглядела Лейла, и ее яркая радостная — не предсмертная улыбка — выглядела именно так же ярко, как у Люси. Перед глазами плыло, нестерпимая, режущая боль, разносилась по каждой клетке тела. Но он держался, его держала здесь этери племянника, все еще подверженная опасности. — Игнил… — прошептала Хартфилия. Она задыхалась, судорожно глотала воздух и задыхалась. Она не могла, не могла видеть, как он бледнеет, по телу стекает кровь и как падает на нее, пропитывая ткань. Она смотрела в глаза, что приносили ей успокоение долгие месяцы, что помогали в тяжелое время, в которых даже сейчас была бескорыстная забота. Серо-зеленый цвет омрачался, блеск жизни из них исчезал. — Прекрати, тебе нельзя… — руки подкосились, но он успел удержаться и не упасть. Горло саднило, рот был полон крови, он не мог говорить. Он смотрел на Люси и пытался взгляд передать свои извинения, чтобы она прочла это четко и ясно, чтобы ей не казалось, что она поняла что-то не так. Игнил жалел о многом и ему бы не хватило слов, чтобы передать, как ему жаль, как он виноват перед ними, и как это убивает. Он учил Нацу с Люси не винить себя, уметь жить будущим, но он не был таким. Он всю жизнь боролся с лежавшей на его плечах виной о смерти сына, брата и исповедницы, которых он не смог уберечь. Он всю жизнь извинялся перед мертвыми, всю жизнь мечтал о светлом будущем, и всю жизнь забывал о настоящем, от которого старательно убегал, скрываясь в себе и в вине. Только перед порогом смерти, он понял, что извиняться он должен был перед живыми. Сейчас больше всего на свете, Игнил хотел извиниться перед Нацу и крепко прижать к себе напоследок. После того дня Нацу все время был рядом. Он поддерживал, не жаловался, когда Игнил перевалил на него всю работу главы семьи в слишком раннем возрасте, потому что Игнил забывался в собственной вине. Нацу спорил и пытался вразумить его снова использовать проклятье, потому что просто не хотел потерять его слишком рано, как потерял отца. Игнил не слушал его, отмахивался — Нацу ребенок, он ничего не понимает — а потом стал жить в комнате в глубине секретных проходов, оставив племянника совершенно одного. Игнил был с ним физически, но не морально — он должен был стать Нацу отцом, что наставит, поддержит и станет примером. Игнил не был ни хорошим отцом, ни достойным примером. Нацу справлялся со всем сам и заслуживал хотя бы элементарного «Прости, я не должен был тебя оставлять». Игнил понял это слишком поздно. Теперь он умирал с дырой в груди, нависнув над этери племянника, которую не смог достойно защитить и оставлял одну среди троих голодных велнусов. Он не мог что-либо сделать. Смотрел в глаза Люси, и просил прощения хотя бы у нее: он не спас ее мать и не спас ее. Что может быть хуже перед смертью? Он готов умирать сотни, тысячи раз, чувствовать эту боль вечно, лишь бы Люси выжила. Нацу не перенесет ее смерть. Он думал остатками здравого рассудка, что он может сделать? Как спасти? Как все изменить? Ничего. Он не сделает ничего. Воздуха не хватало, боль ощущалась слабее, мир тускнел в глазах. Ни-че-го. — Игнил, — Люси было больно. Страшно. Но не за себя. Навряд ли она осознавала на кого ее оставил Игнил. Ее не волновало ничего — у нее на глазах умирал ставший таким же близким, как Нацу, этериас. Умирала часть ее семьи. Часть ее новой счастливой жизни. Неожиданно с лица Игнила исчезла встревоженность, морщины разгладились. Губы изогнулись в улыбке. — Все будет хорошо, — прохрипел он. Закрывая глаза, уже навсегда, Игнил подумал, что хотел бы увидеть улыбку Люси. Но он не был расстроен. Он слышал и знал — с ней все будет хорошо. Люси и мальчики выживут. Большего ему не нужно было.***
В комнате был полумрак. Окон, как и практически во всех комнатах, не было, только зажженная старая свеча с потекшим воском с мелким огоньком, что колебался на легком ветерке в комнате, и стань он чуть больше, огонь тут же затухнет. На стены отбрасывалась огромная тень Нацу. Ему нравилась темнота, еще с детства, когда все дети боялись. Он не боялся того, что скрыто в ней, он мог узреть это в любую секунду, стоило просто зажечь огонь. Ему нравилось, что он может стать тем, кто прячется в темноте. Его стихия огонь — он всегда горел в нем изнутри, что отражалось в его характере, — он яркое пятно, его невозможно не заметить. Но иногда Нацу хотел спрятаться. Побыть один наедине с собой, чтобы никто не смотрел на него с сочувствием, не жалел его, будто он все еще тот восьмилетний мальчишка. Только темнота принимала его таким какой он есть, окутывала руками, и прятала в себе. Никто, кроме нее, не видел их, страхи и страдания, что отпечатанные на сердце не исчезали. Сейчас Драгнил хотел поглотить тот мелкий огонек, настолько мелкий, что он даже не почувствует его вкуса. Однако тогда он ничего не увидит, испугается и спрячется. Нельзя! Он решился и пойдет до конца. Перед ним лежала железная шкатулка, в ее красном бархате браслет. Цепочка с подвеской из темно-синего цвета с отблесками белого, на котором выведены символы, до сих пор не стертые. Точно такой же браслет все еще висел на его руке, уже двадцать три года, со смерти отца, он не снимал его. Эти браслеты сдерживали огромную силу проклятья Драгнил, что в один момент резко передалась ему.***
Этериас сидел в карете. Рядом лежали документы, до которых он так и не дотронулся за поездку, предпочитая невидящим взором наблюдать за быстро проплывающем и неинтересным пейзажем. Раньше бумаги Нацу старался заполнять, пока ехал домой, чтобы подольше поспать или провести время с Люси, если та его ждала. Теперь же, когда работы становилось меньше, и домой он не приезжал посреди ночи, в этом не было нужды, наоборот Драгнил это делал специально, чтобы дома была работа и он смог обоснованно закрываться в кабинете, прячась от равнодушия исповедницы, что с каждым днем становилось все больнее и тягостней. Он хотел дотронуться до Люси, переплетать в пальцах волосы, обнимать и целовать. А еще он хотел дотронуться до круглого живота, почувствовать пинок под ладонью, услышать мягкий голос при прочтении сказки и поговорить или поспорить с Люси о будущем и их детях. Нацу скучал по Люси и детям, и во время поездки домой мечтал, что Люси его ждет и встречает с улыбкой, потому что хочет спать, но засыпать без него она не может, ей одиноко и холодно. Нацу мечтал о счастливом будущем вместе со своей этери, и продолжал мечтать, правда теперь это были пустые мечты: этого никогда не будет. Люси его не простит. Карета остановилась, и Драгнил подумал, что он приехал слишком рано. Взяв бумаги, он вылез из кареты, что остановилась напротив входа в поместье. Факелы около двери зажглись, освещая путь прибывшему. Нацу не хотел заходить внутрь, зная, что там его ожидает ненависть и холод. Он нарочно медленно поднимал ногу, наступал на землю, где все еще лежал хрустящий снег, и смотрел на звездное небо, на котором появлялись звезды, напоминая пляж с бесконечным множеством песчинок. «Люси бы понравилось», промелькнула мысль. Возможно, с вопроса о сегодняшнем небе можно начать разговор, если его не проигнорируют, как происходило уже больше недели. Нацу сделал еще пару шагов к дому, придумал, что скажет Хартфилии, если они все-таки увидятся, и настроился просидеть пару часов за бумагами. Он спланировал свой вечер. Нацу не ожидал, как быстро его планы рухнут. Дыхание резко стало спертым. Внутри произошел будто взрыв, легкий, щекочущий. И хоть и небольшой, прилив сил наполнил тело энергией и на секунду огонь загорелся на коже. Бумаги выпали из рук. Кровоток слышался в ушах, зрачок сузился, дыхание не восстановилось. Нацу не чувствовал. Он больше не чувствовал, как к нему перетекает сила проклятья. Невидимый поток, что соединял его и Игнила, развеялся. Нацу качал головой. Он понимал, что это значит, но не принимал, казалось, что ничего не исчезло. Он шептал «нет», когда что-то в его душе ломалось и медленно, будто под пытками, резало, оставляя новые глубокие порезы, что будут заживать очень долго и очень больно. Нацу не знал, что ему делать и куда идти. Он был напуган и растерян. Пока не услышал громкий крик, не принадлежавший человеку. Резко повернув голову, что хрустнули позвонки, в сторону звука, он почувствовал запах крови. Нацу сорвался. Моментально его тело стало приобретать этерские черты, из тела выходил огонь, ускоряя его. Он бежал куда вел его запах, и появившиеся еле ощутимая, но не оборвавшаяся связь с мальчиками. Драгнил не видел преград: промерзшая земля трескалась и оставляла его следы, а все что стояло на пути тут же сгорало в пламени боли. Он остановился один раз, когда издалека, сквозь голые столбы высоких деревьев, увидел свою этери, что лежала на земле, и над ней нависал дядя с рогом, проходящим сквозь грудь. Рядом бесновались трое велнусов, что оглушали четкий слух своим криком. Один из них, с раздробленным внешними черепом, подбежал к паре, и схватив этериаса зубами, откинул его в сторону. На демона сразу налетели остальные велнусы, что шустро стали разрывать тело, поедая. Не отступавшая боль и гнев. Замершее тело загорелось черным огнем. Терялся человеческий облик. Нацу не контролировал себя.***
Возле входа в поселение Аминос сидела девочка с блондинистыми волосами. На землю потихоньку опускалась ночь и тучи только помогали ей лишить мир солнечного света. Девочка уже лишилась его в своем сердце, но верила, что он появиться вновь. Одинокие капли падали на ее лицо, и она подняла голову. Она внимательно разглядывали черные грозовые тучи, как капли стремительно падают вниз. Звук хрустнувшей ветки, и она с предвкушением повернула голову в сторону леса. Там никого не было. Затем она посмотрела в сторону поселения и увидела, того кто сломал сухую ветку. — Люси, тебе пора возвращаться домой, — строго произнесла Полюшка. Обычно беспрекословно выполняющая приказы маленькая Хартфилия, отвернулась обратно к лесу и сказала, что она еще посидит. Люси всегда ждала маму с заданий. Убиралась в комнате, даже если беспорядка почти не было, готовила еду, какую умела, и весь день во время тренировок и занятий смотрела на вход поселения, где в любой момент могла появиться мама. Они всегда были вместе, всегда рядом, и будь это однодневные задания, Люси успевала соскучиться, даже несмотря на то, что кодекс это запрещал. Люси всегда соблюдала правила, но не знала, как можно по-другому, как можно не любить и не скучать. Мама всегда говорила день приезда и всегда возвращалась без опозданий. Но не в этот раз. Прошло уже четыре дня и мама все не появлялась у входа. Люси верила, мама никогда не врет. Она каждый вечер убиралась дома, готовила ужин и сидела здесь до самой ночи, терпеливо ожидая. Никто так и не приходил. Полюшка продолжала ее звать, однако с тех пор, когда та ей соврала, Люси перестала ей верить, а теперь, проявив небывалое упрямство, не слушала. Мама сказала, что пойдет на задание с подругой, легкое, даже скучно задание, и Марвелл, как Верховная, знала куда они пойдут. На следующий день, когда мама не появилась в названный день, Хартфилия сразу же спросила у Полюшки, где мама. Люси заметила, что обычно строгая и порой сварливая Верховная растерялась и ее взгляд красных глаз изучающе долго смотрел на нее с непонятными для маленькой Люси чувствами. Полюшка ответила, что не знает, и это была ложь. Она спросила еще раз, но ответ остался тот же. Никто не хотел говорить ей правду. Люси пыталась спорить, но ее быстро ставили на место, и ей не оставалось ничего другого кроме как ждать. — Люси, пошли, — Эрза взяла ее под локоть, но Хартфилия, обычно спокойная и правильная Хартфилия, стряхнула руку подруги и толкнула: — Нет! — крикнула она. Она собиралась сидеть и ждать, даже сейчас, когда усилился дождь и поднялся ветер, пробираясь под одежду и касаясь холодными прикосновениями. Люси ждала и верила, потому что мама говорила, что если она будет надеяться, все обязательно сбудется. И Люси не собиралась от этого отступать — ее никто не заставит! — если она этого не сделает ее мама вернется домой, и они заживут, как прежде. — Я не уйду, пока мама не придет! Я буду ее ждать и… — Ты сейчас же пойдешь домой, ляжешь в кровать и заснешь, — требовательно, тоном не допускающим отказа, сказала Марвелл. Люси молчала, ее щека горела от жестокой пощечины. Она посмотрела на Полюшку, и опустила глаза, на которые наворачивалась влага. Верховная схватила ее за руку и повела к себе домой. Хартфилия не могла не послушать ее или продолжать стоять. Она все понимала слишком четко. Понимала, кто живет у Полюшки. Понимала, почему ей врут. Понимала, почему мама не возвращается. Ей было только шесть, но она все понимала, ведь она исповедница — исповедницы не бывают детьми. Люси послушно шла вслед за Верховной и подругой, что обеспокоенно оборачивалась на нее. Люси этого не видела. Люси не видела ничего. Слезы потери, потери, что не восполнит никто и никогда, что будет напоминать о себе всю жизнь и истязать сердце, застилали глаза, стекали по ее щекам и скрывались в дожде. Люси впервые поняла сколько боли можно испытывать от чувств, что когда-то будоражили душу и приносили радость. Как в один момент весь мир переворачивается и приносит лишь страдания. Люси было больно, она не хотела ощущать это когда-либо еще. Она закрыла эмоции, и решила, что она будет жить по кодексу, больше не будет привязываться, не подпустит слишком близко к своему сердцу. Она не знала, что через пару лет забудет про это и сделает своих врагов, этериасов, важнейшей составляющей своей жизни, и как сильно полюбит их. Она не знала, что это будет ее ошибкой. Какие терзания она вновь испытает.***
Перед глазами все еще стояло лицо этериаса. Игнил смотрел на нее и умиротворенно улыбался, словно его плоть не горела и в груди не было дыры. Она ощущала горячие капли крови упавшие на ее лицо и слышала его успокаивающий голос, который ее совершенно не успокаивал не сейчас, не когда он умирал. И все же, она дала себе поверить в его «Все будет хорошо», пока рядом все еще были живые, готовые их убить велнусы. Она доверилась ему. Хотела что- то ответить, но ее голос потонул в безмолвном крике. Велнус вцепил в Игнила зубы, и еще больше горячей, обжигающей крови упало на нее. А затем бросил его в сторону. Люси слышала звук ломающихся костей, глухой и слишком громкий, слишком отпечатывающийся в сознании звук, как разрывали тело, отрывали плоть, как стучали зубы диких, отвратные звуки жевания, которые она хотела бы забыть. Велнус, насмотревшись на поедающих сородичей, повернулся к ней. Четыре маленьких глаза, заплывших черной жидкостью и яростью, были сосредоточены на ней, его дыхание становилось тяжелее, липкие слюни текли по окровавленной морде. Люси смотрела на него и должна была что-нибудь сделать, чтобы не умереть, чтобы спасти себя и своих детей, своих мальчиков, которые должны были родиться и прожить долгую счастливую жизнь. Она не могла позволить им умереть, они нужны ей, нужны Нацу. Она нужна Нацу, как и он ей. Сейчас она понимала это, как никогда четко. Он нужен ей прямо сейчас, и дело было не только в угрозе за свою жизнь, Нацу единственный, кто остался у нее в этом мире. Нацу был необходим ей. Ее тело парализовал ужас, она смотрела на дикого и не могла пошевелиться. Велнус подскочил, и Люси зажмурилась. Она лежала и ничего не чувствовала. Сердце разрывало грудную клетку бешеным стуком. Люси открыла глаза и видела полные хвоей кроны, закрывающие так нравившиеся ей небо. Она не понимала почему жива и не хотела понимать. Она вновь закрыла глаза. Вокруг нее горел огонь, разгонявший тьму ночи, был невыносимый жар, запах гари и крови усилия — Люси не замечала. Она содрогалась в новых рыданиях. — Игнил, нет, Игнил!.. — с губ срывался непрерывающийся шепот. Ее тело дрожало, как при лихорадке, крупно и безудержно. Низ живота болел и тянул, что-то было не так с детьми, но она не могла об этом думать. Чувства и эмоции захватили ее и лишали разума. Ее разрывало от них, она чувствовала их каждым сантиметром тела и закоулкам сознания, они давили и заставляли вспоминать всю боль, весь страх, что она пережила за эту прогулку, куда заставила пойти Игнила. Он не хотел, а она заставила, заставила его! Все это время слезы тихо текли по щекам, теперь же она плакала громко, взывала и кричала во все горло. Задыхаясь, не сдерживаясь. Ее шепот сменялся, становился громче и был мольбой. — На… цу! Н-нацу! Нацу! И Люси увидела его. В нем больше не было ни капли от человека: вытянутые конечности, большие лапы с острыми когтями, что разорвут любого и превратят в пепел, длинные рога и острые шипы, все его тело было в покрове, напоминающей камень извергающегося вулкана, такой же разгоряченный и твердый, касаться его было опасно для жизни, и черный огонь, который ничто не могло потушить. Два горящих красных глаза полных таких же чувств, что и ее, рушащих сердце на миллионы мелких кусочков, — единственное осталось Нацу. Перед ней стоял этериас в своей истинной ипостаси. Этериас, которого она увидела однажды и тайно боялась все эти месяцы. Этреиас, что снился ей в страшнейших снах, который был ее кошмаром во плоти. Перед ней были истинный этериас, что тысячи лет назад сравнивал города с землей, безжалостно убивал врагов, превращая их в пепел. Но сейчас, проваливаясь бессознательность, она не боялась его. Она нуждалась в нем, как в воздухе.