***
Их постель была огромной, человек пять на ней могли улечься без малейшего стеснения, она была высокой, для маленьких детей взбирание на нее станет самым настоящим приключением, а еще была до безумия мягкой, стоит тебе лечь, и ты проваливаешься в пушистое облако, разум и тело утопали в нежности простыней и легкости ваты. Люси любила и ненавидела эту постель. На ней она провела свою первую ночь с мужчиной, безжалостную, с желанием причинить ей больше боли, на ней она провела свои лучшие ночи, полные любви и блаженства, с этим же мужчиной. На ней она сходила с ума от отчаяния и безысходности, на ней она предавалась самым заветным мечтам. На ней она видела страшнейшие кошмары и сладостные сны. Люси любила и ненавидела, не одновременно, поочередно. Сейчас, когда горе затмило радость прошедших месяцев, Люси ненавидела. Их постель была большой, настолько, что один человек в ней терялся, и ее край казался таким далеким, словно она в озере и, чтобы выйти на берег, до него нужно доплыть. На такой кровати должны спать как минимум человека два, особенно любовникам, которым требуется много пространства для проявления своих неудержимых чувств, или бегать и прыгать на ней, как маленьким детям, а потом без страха падать в объятия мягкости. Большая, но для них она была в самый раз, даже если во сне они прижимались друг другу в уголке, вместо того, чтобы раскинуться по всей ширине в форме звездочки. Люси задавалась вопросом: почему она так часто на ней одна? Она любила Нацу, любила засыпать с ним вместе, перед этим в очередной раз помечтав вместе о будущем, любила спать в его жарких объятиях, в любом из смыслов, любила с утра валяться вместе, пока остатки сна не уходили окончательно. Хартфилия часто просыпалась одна — Нацу был жаворонком, да и обязанности не всегда позволяли отдыхать, однако он обязательно приходил, садился рядом и аккуратно будил ее, не понимая, что от его поглаживаний Морфей не уходит и все еще остается вместе с ней, утягивая обратно. Но все из этого закончилось, как-то слишком резко, что исповедница до сих пор не осознала, что ничего из этого уже нет. Началось все с рухнувшей в миг непомерной работе главы великой семьи, затем и их ссора, что разрушила все, будто работники разбирающие дом медленно, чтобы никому не навредить, в один день не выдержали и бездумно снесли все до фундамента, оставив камни одиночества и пыль прежней единости. Они больше не мечтали вместе, он не навещал ее с утра, даже во сне они, наверно, лежали по разные стороны огромной кровати, и Люси мерзла — ей не хватало тепла, что всегда было рядом с ней. На одной кровати они отворачивались друг к другу спинами, отчужденные и одинокие с болью в сердце. Сейчас это Хартфилии казалось чем-то очень далеким, будто воспоминанием из беззаботного яркого детства, но она знала правду — прошло всего лишь неполных два месяца. Дело было не в датах и календаре, за которыми в мире этериасов она перестала следить, ведь вместе с Нацу она совершенно забывала о времени. Нет, она просто помнила. В ее памяти хранился каждый день от пробуждения до сна, от каждого съеденного блюда до сказанного слова, отчетливо, как в пленке или в чьем-то поразительном проклятье, способным путешествовать во времени или хотя бы астральным телом перемещаться в нем. К сожалению, среди них были худшие из ее воспоминаний. Порой стоило ей закрыть глаза и перед ней всплывали те самые моменты, самые ужасающие моменты ее жизни. Она пыталась убежать, скрыться от этого, будто так она могла создать иллюзию, что все хорошо, ничего не произошло, просто они с Нацу поссорились, а Игнил где-то в секретных комнатах коридора или следит за работой гибридов. Игнил где-то здесь, он в поместье, вечером они придут в гостиную и вместе поговорят за чашечкой чая. С Игнилом все хорошо, он не мертв. Но как в это можно было поверить, когда весь дом погрузился в уныние и печаль? Она тихо плакала и винила всех на свете, особенно Нацу, который так заботился об остальных, что не установил защиту в собственном доме, особенно себя — зачем она потащила его на прогулку? Игнил отговаривал ее, но она, как всегда, упрямо настояла на своем. Злость к себе и несправедливости мира терзала ее сердце вместе горем и бесконечными сожалениями, не оставляя на нем живого места, где не было бы ран и боли. Она срывалась на остальных, высказывала каждый свой каприз, и срывалась на крик, потому ее не устраивало ничего — ничто не было так, как должно быть. А потом лежала одна на постели, ведь из спальни она практически не выходила, не видя в этом никого смысла — именно здесь она чувствовала защищенность, что ее никто не найдет, не утащит отсюда и не сделает опять больно. Там она много-много думала и плакала. Плакала и думала. Хартфилия погружалась в любые воспоминания связанные с Игнилом, размышляла и меняла историю в своей голове. Делала до тех пор, пока не вспомнила один старый совет от Верховных. Ей тогда было около пяти и уже тогда маленьким исповедницам давали оружие из окрайда — их главной защиты. Держать камень приносящий боль было невозможно, поэтому их привязывали к телу, несмотря на слезы девочек, и повторяли лишь одно: «Терпи. Терпи до тех пор, пока не привыкнешь к боли. Терпи до тех пор, пока боль не станет частью тебя. Терпи.» Они говорили это так часто, пока оно не вбилось в кору мозга и не стало молитвой, которую она забыла вместе с тем, что Люси Хартфилия исповедница. Она должна справляться со своими страхами, должна смотреть им прямо в глаза и убивать, а боль подчинять себе — исповедница единственная, кто властна над собой. Так было и должно оставаться. Люси смирялась и привыкла к тому, что ее жизнь изменилась — Игнила в ней больше нет — и терпела то, что было нестерпимо. О своей смерти этериас не жалел и верил в светлое будущее, где «все будет хорошо» — Люси доверяла Игнилу и должна была продолжать это делать, потому что он бы этого хотел. Она должна продолжить жизнь и сделать реальным счастливое будущее, что она видела в мечтах. Не только своих, Драгнилов тоже. Девушка оторвала голову от подушки и привстала на локтях, чтобы, наконец, слезть с этого чертового плена депрессии, и осмотрела комнату. Свет солнца через окно освещал потаенную комнату главы семьи Драгнил и его этери, в которой благодаря слугам сохранялся порядок, а на краю кровати в ипостаси кота посапывал Хэппи, растянувшись во всю длину на согревающих лучах солнца. Хэппи часто ставили присматривать за Люси, и часто Хэппи делал именно не это: он спал, как сейчас, игрался, болтал или приходил помурлыкать, чтобы его погладили. Да уж, пока остальные четко выполняли свою работу, наблюдая за этери со стороны и порой не разговаривая, он получал от этого максимум удовольствия. Люси ему сейчас немного завидовала — ей бы иметь столь сладкий и крепкий сон, ведь гибрид не проснулся даже от стука в дверь. В проеме появилась розовая макушка. В секунду в Люси появилась радость — это Нацу, он пришел к ней, сейчас скажет «доброе утро!» или «как можно быть такой соней?» и подарит утренний поцелуй, потому что знает, что Люси любит, когда он ее целует. — Госпожа Люси, вы не спите? — прозвучал звонкий девичий голос и в комнату вошла подросток. Розовые волосы, которые вели в заблуждение Хартфилию, были заплетены в два высоких хвостика, открывая миловидное лицо с мягкими чертами и курносым носиком. Получив кивок этери, от легкого ветерка во время шага развивалось платье с юбкой солнце и длинными рукавами, что закрывали тонкие руки и узкие плечи, голубое (без корсета, что Люси постоянно впихивали служанки) под цвет ее больших выразительных глаз. Девочка выглядела не старше шестнадцати, однако исповедница подозревала, что они могут оказаться ровесницами. Этериаска с проклятьем, хотя сравнивая с остальными, скорее даром исцеления, Шерия Бленди, присела рядом с ней на кровати и внимательно осмотрела исповедницу. Шерия жила в поместье Драгнил уже двадцать дней, с того рокового вечера. Она была призвана в их дом именно из-за Люси. На ней не могло не сказаться произошедшее, тем более на беременности. Еще перед тем, как впасть в беспамятство, она почувствовала тянущую боль, что с детьми что-то не так, и Нацу тоже почувствовал это. Гибриды рассказывали, что хозяин принес ее, отдал в руки лекаршам, Адере и Амри, и не задерживаясь ни на секунду прийти в себя или передохнуть, он сорвался вон из поместья. Все тогда подумали, что он к хозяину Игнилу, оплакать его, однако не прошло и часа, как он прибежал обратно с девочкой, что была все еще в пижаме, на своей спине. Возможно, именно скорость действий Нацу спасла детей от серьезных ран, а возможно и просто спасла их. Беспрерывно, всю ночь этериаска сидела над Хартфилией, а Нацу следил за процессом. Еще четыре дня Шерия не отходила от этери, потому что осложнения оказались серьезней, чем им показалось изначально. Только когда все повреждения были исцелены, этериаска позволила себе передохнуть. Однако, она все еще оставалась здесь, и хоть говорила, что это на всякий случай, Люси догадывалась, что ее удерживает здесь Драгнил. Его все еще не устраивал слабый поток сил к мальчикам, порой он подскакивал к этери и прижимал руки к животу, спустя пару секунд делая вдох и расслабляясь. Лекарши и девочка уверяли его, что это из-за сильного стресса, со временем вернется в норму, но Нацу слишком боялся — он не мог потерять еще и своих детей. Шерия была чем-то похожа на Нацу и вовсе не из-за цвета волос. Она только ребенок, а уже была единственной представительницей дома. Ее мать, всю жизнь беззаботно проведя веселясь, довольно поздно взялась за материнство. Она долго не могла забеременеть, а пять лет назад скончалась от старости, когда у Шерии только начинался подростковый период становления истинным этериасом. Так же, как и Нацу, Шерия слишком рано лишилась родителя и слишком рано приобрела полную силу проклятья. Конечно, с проклятьем ей повезло больше, однако это не отменяло ту боль потери, что ей пришлось пережить слабой маленькой девочкой. Люси понимала их не меньше, в детстве она пережила это же. Она осталась одна, без того, кто с рождения был рядом и дарил любовь — навсегда лишилась его. Вот только, Шерии повезло еще в кое-чем: ее не оставили одну. Под опеку ее взял один из бывших ухажеров матери, с которым у нее был единственный серьезный роман до рождения ребенка, ведь после Шерри уделяла внимание исключительно дочери и отношения распались. Несмотря на это, Рен Акацуки решил позаботиться о девочке и регулярно заходил в поместье Драгнила к Шерии. Девушки видели мелкие перепалки этериасов: Рен требовал отпустить Шерию домой, видя, как Драгнил изнуряет ее, но один грозный взгляд Нацу и тот, упрямясь еще короткое время, уступал, обещая, что в следующий раз терпеть не станет и заберет девочку. Шерия крепко приложила руки к животу исповедницы, закрыла глаза и брови свелись к переносице, показывая сосредоточенность. Она могла так сидеть минутами, выискивая травмы плодов. Опыт лекарем у нее был небольшой, а с неродившимися этериасами — никогда, поэтому она делала все хоть и долго, зато тщательно, постоянно сверяя свои действия с написанным в книгах дома Бленди, где хранились все знания предков. В этом же Шерия напоминала Люси Венди, внучку Верховной Полюшки, которая следовала по пути бабушки. Венди, как и Шерия, часто сидела за учебниками по медицине и выкладывалась на полную, когда кому-то было плохо, такой же юный лекарь! Да и характерами они походили друг на друга: обе добрые, отзывчивые и старались видеть во всем лучшую сторону, правда может Шерия уверенней Венди была. Обычно подобная проверка детей занимала довольно продолжительное время, этериаска не хотела упустить и малейшее повреждение, сегодня все закончилось достаточно быстро. — Все хорошо? — обеспокоенно спросила Люси, положив руку на живот. Ей еще не было так страшно потерять. Хоть и не девочки, они были частичкой ее, были ее мальчиками. Лишь мысль, что с ними может случиться нечто страшное, что именно она навредила им, что она может потерять их, Люси казалось она сойдет с ума. Всегда, даже в худшие ситуации, она знала, что она переживет это и через время продолжит жизнь заново. Но тогда больше, чем просто вероятный, что порой она ощущала дыхание смерти на макушке, шанс, что ее мальчики могут умереть, умереть в ее теле, которое должно было дать им абсолютную защиту, и Люси не была уверена, что сможет продолжить нормальную, без вечно преследующей боли, жизнь — если два крохотных сердечка прекратят свой стук, то и ее замрет в ту же секунду. Страшнейшая угроза отступила, сейчас состояние ее и детей нормализовалось, ничего не предвещало худшего, но Хартфилия боялась, что в один момент все рухнет и тогда… — Все хорошо, я не чувствую каких-либо нарушений, а господин Нацу сказал, что поток сил стабилизируется, и, думаю, скоро полностью возобновится, — с яркой улыбкой произнесла Бленди, взяв исповедницу за руку. Хартфилия смотрела на нее с тревогой, будто ожидала услышать «но». Однако его не было — главные повреждения она вылечила еще в первые дни, если не часы, предотвратила возникшие осложнения, и теперь все было абсолютно нормально, учитывая, что пережила этери. Шерия медленно и уверенно качнула головой. Хартфилия пару секунд выжидала взглядом, в конце, ее плечи опустились, она кивнула в ответ и на ее лице впервые за два месяца появилось подобие улыбки. — Я не хочу вам сегодня докучать, так что могу провести небольшую процедуру, она снимет стресс с тела и ускорит восстановление. — Да, думаю это будет неплохо, — Люси отвела глаза и поджала губы. Шерия не отвечала, подумав, что та недоговорила. — Только, я могу сначала помыться? — Вы уверены? Может мне вам помочь или позвать слуг? — Я итак выгляжу не очень, наверно, запах от меня не лучше, не хочу тебя смущать. И нет, думаю, я справлюсь с этим без помощи, — услышав вопрос Хартфилия несколько удивилась, таких вопросов ей явно не задавали, даже гибриды, а они бывали весьма дотошны. Исповедница вспомнила три недели со смерти этериаса: они прошли для нее словно в тумане, однако сейчас четко проплывали перед глазами. Впервые дни, когда лекарши разрешили ей встать с кровати и выйти из комнаты, Люси пыталась показать***
Первые дни Нацу не отходил от Люси, просто молча сидел рядом, пока Шерия исцеляла ее. Как только ее состояние улучшилось стал уходить все чаще. Был убит этериас, и Нацу не мог позволить, чтобы подобное случиться более. Он рассказал обо всем Зерефу, а затем узнал Рэдфокс. Драгнил не хотел слушать их сопереживания, он жаждал перейти к действиям — он жаждал мести. Нацу хотел убить каждую тварь, хотел каждую из них разорвать на части и сжать в когтях их бьющееся черное сердце — ни один из них не был достоин жизни, после того, что они сделали. Гажил согласился с Нацу, возможно, чтобы поддержать его, возможно ему просто хотелось интересной битвы: за месяцы сидения с дочерью, которую он хоть и обожал, но безумно уставал от нескончаемых криков, бессонных ночей и повторяющихся суток — ему нужно было отвлечься. Зереф пытался уговорить их оставить эту идею, ведь он с подчиненными только начали понимать причину изменения поведения велнусов. Они выяснили, что теперь на охоту выходят в основном самки, которые по размеру были меньше, их поведение было более агрессивным и они не знали «правил» мира, поэтому без страха лезли к территориям этериасов, а вот самцы-велнусы реже встречались, они полагали, что из-за любви демонов поохотиться количество диких значительно сократилось, и самки, которых раньше не встречалось, стали выходить. Вдобавок к этому, они полагали, что у велнусов есть гнездо и оно неподалеку от барьера, по сведениям там уже происходило нападение группой велнусов, и некоторые гибриды и исповедницы также могли заметить подобную аномалию, не подозревая этого. Им требовалось время, чтобы узнать больше полезной информации, но Нацу не хотел слушать Зерефа и заявил, что если он не пойдет, они с Гажилом справятся вдвоем. Как главы они должны были действовать вместе, иначе возникнет разлом в их и их подчиненных взаимоотношениях, поэтому Зереф поставил свои условия — убить большинство, но не всех, чтобы значительно не нарушить экосистему и лучше изучить мутантных диких. Нацу долго упрямился, захваченный гневом он не собирался оставить ни одной живой души отвратных чудовищ, ему нужна была достойная месть, где он выместит всю боль, все чувства, что родились в тот самый момент, когда он почувствовал резкий поток сил и услышал нечеловеческий крик. Однако Зереф, считающий себя названым братом Нацу, силой проклятья успокоил его. Нацу пытался вырваться из черных пут материи Зерефа, а затем сдался. Он расплакался, как мальчишка, как тот мальчик, что слишком рано потерял отца. Нацу казался свирепым зверем, его неусмиримый огонь пугал и ранил, но Зереф слишком хорошо знал — он уязвим, одно попадание в нужное место и зверь падет, явив ребенка, оставшегося один, без любимых родителей, без той связи и любви, что была еще до его рождения. Перед тем, как Драгнил вновь воздвиг стены ненависти, Зереф поговорил с ним, дал необходимое утешение, и каким бы корыстным это не было, уговорил его на свои условия. С того дня, уже как семнадцать дней*, Нацу уходил до рассвета и приходил далеко за полночь, весь день вместе с остальными подчиненным уничтожая велнусов. Нацу опять вернулся к тому времени, когда не появлялся дома, но вместо помощи подчиненным, убивал. Люси хотела, чтобы Нацу был с ней. Первое время он не отходил от нее, рассматривал долго и пристально, и все время дотрагивался до нее, гладил и обнимал. А потом он медленно, с каждым днем холодел к ней. Теперь он не слушал ее, он пару секунд смотрел виноватым взглядом и отводил взгляд. Они практически не смотрели друг другу в глаза, он старательно избегал этого — оно напоминало произошедшем. О том, кого потерял, и кого мог потерять из-за своей глупой невнимательности. Он просто забыл обезопасить собственный дом. Дом, который хранил смерть Игниса и Игнила Драгнила благодаря их «любимому мальчику». Он был виноват в их смерти, и он же чуть не погубил собственных нерожденных детей. Нацу не мог быть рядом ни с Люси, ни в собственном доме. Однако была одна вещь, что заставляла Нацу возвращаться домой. По совету Шерии и лекарш, чтобы подкрепить связь между детьми и придать им сил, что поспособствует и облегчит лечение, он должен был давать этери собственный огонь. Раньше они делали подобное — огонь не ранил Люси, наоборот, это было приятно. Огонь приносил ей тепло, то же, что приносил Нацу — окутывал не только тело, но и душу. Сейчас, это было подобно пытке. Нацу касался Люси, покрывал их тела огнем и они просто лежали рядом. Их мысли были поглощены в скорби и печали, о чем еще они могли думать после пережитого? Делали это через день, поздно вечером, когда солнце уже долгие часы скрывалось за горизонтом и над миром правила ночь, когда приходил Нацу. Люси в тот момент обычно спала нервным сном, либо в объятиях Нацу — больше не таких крепких и пламенных, полных любви и нежности, они походили на бессмысленное действие тела — прислушивалась к его дыханию, стуку сердца, пока не проваливалась в сон. В последнюю неделю Люси пыталась с ним поговорить или как-то скрасить их «терапию» приятными ласками, но этериас не реагировал на нее, смотрел пустым взглядом и апатично вздыхал. Люси стыдилась своих действий и ложилась обратно. Сегодня Нацу пришел рано, вот только, выглядел он более уставшим и подавлены, чем обычно. Запачканный в черных разводах крови и грязи и множеством царапин, его плечи были опущены, руки безвольно висели вдоль тела, чьи движения были медленны и вялы. Хоть не было видно мешков под глазами, исчезавших от регенерации, его скулы стали еще заметнее благодаря впалым щекам, и легкая щетина, которую Люси никогда прежде не видела. — Шерия сказала, что мы идем на поправку. Скоро будем полностью здоровы, — сказала Люси, приподняв уголки губ, когда этериас вышел из душа. Она надеялась, что новость приободрит Нацу, однако он лишь перевел на нее тяжелый взгляд. Изучающий и пронзительный — Люси хотела, чтобы он был другим, ожидала мелкое ликование, наконец, жизнь налаживалась. Впервые за эти недели он смотрел на нее так долго. А потом взгляд сменился обречением и одиночеством. Ничего не говоря, Нацу залез на кровать, подвинулся к Люси и поднял руку зажженную пламенем, что должно было переместить на этери. К его удивлению, та остановила его. — Может не стоит? — Хартфилия взволнованно посмотрела на него. — Ты сегодня сильно устал, тебе нужен отдых. Люси обхватила его руку своими двумя, и переплетя пальцы в крепкий замок, положила на свой сильно выросший за месяцы живот, большим пальцем нежно поглаживая грубую кожу этериаса, в знак поддержки, которую он, как и любую другую не замечал. Девушке с каждым днем становилось все лучше: она не лежала днями в постели, к ней вернулся аппетит. Она сама просилась на прогулку: ее так достали четыре каменные стены и затхлый воздух. Она вновь оживленно принимала участие в разговоре, вместо тех жалких попыток, когда она находилась все еще в своих мыслях, она шутила и улыбалась. Она больше не пряталась в своей комнате, она возвращалась обратно в поток жизни. Люси приняла и продолжила жить, в отличии от Нацу. Он остался в прошлом и мстил из-за прошлого, которого не изменить. Конечно же, Драгнилу сообщали о состоянии этери, и Хартфилии казалось, что это угнетает его. За двадцать четыре дня он не сдвинулся с места, утопая в своей печали. Люси понимала каково ему, поэтому терпела и не давила на него. Ему нужно еще время. Однако, она не принимала его огонь вовсе не потому что Шерия сказала, что все хорошо и эти процедуры уже не обязательны, но будут полезны в профилактических целях, и причиной не была усталость Нацу — выделение столь небольшого потока огня вовсе не отнимает силы, порой это дает снять напряжение, как он сам ей говорил. Нет, она могла принять это и спокойно уснуть под его боком, но Люси не хотела этого. Иногда у нее проскальзывали мысли, что она должна радоваться возможности быть рядом с ним, как это было прежде, вот только, стоило ей вспомнить, как это было раньше и как сейчас, радость отступала, превращаясь в осколки под тяжестью безысходной тоски. Дома Нацу не был бурлящим огнем — он вымещал горящий адским пламенем гнев на диких, чье гнездо было найдено, а возвращаясь, от пламени оставался пепел меланхолии. Апатичный, источающий исключительно отчаяние, Драгнил передавал свое настроение другим. Особенно сильно это влияло на Люси. Его огонь, часть его, сама была пропитана безнадежностью и переходила на этери, покрывая ее тело и сердце. Ей передавалось его настроение, оно разделалось на них двоих и прожигала их двоих вместе. Люси не могла этому сопротивляться, ведь собственная боль до сих пор не ушла, до сих пор не была похоронена глубоко внутри, до сих пор не стала ее частью. Люси показывала то, чего еще нет, то к чему она стремилась. Она слишком легко поддавалась унынию. Вот только, следовать за ним и позволять ему управлять ею Хартфилия не желала. Сегодня день был слишком солнечным, чтобы тучи и дождь испортили его. — Поток сил к мальчикам усилился? — попыталась начать разговор Люси. Вместо тепла, что должен был давать ей Нацу, она получала холодность и безразличие, даже когда обнимала его руку и прижималась к горячему телу. Сейчас, когда тяжелее всего, они должны были быть вместе и рядом, однако не оба осознавали это. Нацу молчал. Из-под опущенных век он смотрел на исповедницу, моргнул, и пусто смотрел в потолок. Закрыл глаза, сказал «Почти такой же, как раньше», а затем вновь моргнул и посмотрел на нее тем самым взглядом. Виноватым, одиноким, и было в нем что-то еще, чего исповедница понять не могла. Ей не нравился такой взгляд. Почему он на нее так смотрит? Где ее прежний, веселый и импульсивный Нацу? Где тот, кого она любила?***
У исповедниц должен был быть чуткий сон, чтобы во время услышать опасность и проснуться, пока та не погубила ее. Люси не только в том, что она этери отличалась от своих сестер. Когда разрешали передохнуть от утренних тренировок и работы, она могла спать до обеда, а сон ее был крепок, мелкий шорох ее не разбудит. Однако когда ночи были полны кошмаров и на душе скребли кошки, Морфей не погружал ее в свои владения, держа где-то между тем миром и реальностью. Этой ночью Люси проснулась впервые не из-за воспоминаний, пленкой крутившихся в голове, когда она теряла контроль во сне. Копошения. Она привстала на локтях и лунный свет подсказал ей их причину — этериас стоял возле кровати и одевался. — Нацу, ты куда? — возросшая в секунду тревога убрала остатки дремы. Драгнил замер и остановился, не ожидая, что его застанут. Работа была его оправданием, в которое Люси не поверила: слишком рано собирается и молчал слишком долго перед ответом. Шестое чувство лишь подкармливало ее предположения о лжи. Она хотела бы гневаться, ей так надоела его ложь. Он забыл к каким последствиям она привела в последний раз? Это должно было бы стать для этериаса уроком, вот только, он не вспоминал об старых ушибах, ставшими мелочными с теми ранами, что с недавних пор не останавливаясь кровоточили на его сердце. Просто помнил, где-то на подкорках сознания, но не сейчас. Хартфилия подползла к краю кровати и успела схватить за рукав старой рваной рубашки, когда этериас уже развернулся к ней спиной и делал шаг по направлению к двери. Ей казалось, что если он уйдет сейчас, то больше не вернется. — Нацу, останься. Не уходи, — ее голос был тих, но достаточно громок в тишине ночи. Ночь, которая на первый взгляд не отличалась от других весенних ночей, спокойная и тихая, она не предвещала ничего, кроме сладкого сна. Этериас замер. Прямая спина сгорбилась, плечи сжались. С судорожным вздохом он, кажется, поворачивал голову к ней, однако остановил свой взгляд на окне, где на небосводе неспешно проплывали облака, на половину закрыв старый месяц, вместо которого мириады звезд не давали погрузиться миру во власть мрака. — Зачем? Люси вылупила глаза на этериаса. Озадаченно всматривалась в его спину, будто там она могла прочесть, что на самом деле сказал Нацу — этот вопрос был для нее очень плохой игрой воображения. Нацу молчал и ждал. — Зачем, Люси? — повторил он, но его голос прозвучал еще тише, и этери опять не поверила бы, что он и вправду задал этот вопрос, но он звучал слишком отчетливо, чтобы притвориться, что его не было. — Ты мне нужен, — в горле стоял ком. Она подалась головой вперед, лбом опираясь об его руку. Она не знала другой ответ, кроме этого. Перед глазами стояла старая картинка: женщина в белом платье и уложенными в аккуратный пучок блондинистыми волосами размеренным шагом идет к деревянной двери с железной ржавой ручкой, открывает ее, и с улыбкой оборачивается: «Люси, я уйду всего лишь на три дня, так что не скучай без меня, хорошо?». Дверь со скрипом закрылась, а три дня длились уже семнадцать лет. Люси боялась. Боялась, что от нее опять уйдут и оставят одну. Она не хотела оставаться одна. — Это не так. И вновь его слова разрезали тишину острым, острейшим, что может существовать мечом. Мгновенно, без лишней чепухи. Его хриплый голос не стал громче, но он оглушил Хартфилию. Сердце забилось быстрее под давлением страха. Тело ослабло, она не чувствовала его, только расползавшуюся по венам боль, однако из последних сил сжала рукав рубахи в кулак, что можно было услышать, как порвались нити. Люси забыла как дышать. Из горла вырывались хрипы, она глубоко вздыхала воздух и выдыхала, не давая тому наполнить легкие. Она опустила голову вниз, сжала челюсти и крепко зажмурилась. Помимо боли, ее одолевало другое множество чувств, что три недели копились в ней, оседая и скрываясь в не уходящей печали, а теперь бурным потоком смешивались с ней, совершенно разные, они не могли быть вместе, превращаясь одним целым в хаос. — Да откуда тебе знать?! — цунами эмоций сорвались в одном крике. Она не могла контролировать себя, поэтому кричала и плакала, плакала и кричала. Она ничего не могла с собой поделать, потому что плотина молчания и принмания не могла стоять вечность. Одно движение мужской руки, которую хотели вырвать из захвата девушки, как плотина рухнула в один момент и выпустила, все, что так долго терпела. — Ты все дни пропадаешь где-то, а домой возвращаешься поздно и даже тогда не обращаешь на меня внимания, словно меня и нет! Я знаю, знаю, что тебе больно, грустно и ты винишь себя, но думаешь я не ощущаю тоже самое? Он умирал у меня на глазах, я видела как его пронзил рог и чувствовала, как на меня капает его кровь! По-твоему, это ничего не значит? Что Игнил не был мне дорог? — она почувствовала как в дернулся Драгнил при имени дяди — никто не произносил это имя при нем. Нацу обернулся и его глаза распахнулись. Но она больше не собиралась его жалеть. А она что не нуждалась в этом?! Хватит с нее. — Я видела смерть перед глазами, а ты смеешь говорить мне, что ты мне не нужен? Неужели ты думаешь, что мне легче от того, что ты постоянно уходишь? Мне требовалась твоя поддержка и забота, как никогда раньше, но за все это время ты даже не поговорил со мной. Ты эгоист! Ты хоть раз подумал каково мне? Ты думал, каково это каждую ночь видеть одни и те же секунды смерти Игнила и как меня саму чуть не убили, и каждую секунду дня чувствовать, как мои дети слабеют внутри меня и возможно умирают, потому что мне захотелось прогуляться в тот чертов день? Ты вообще думал о ком-то кроме себя, Нацу? — Постоянно, — в одном слове читалась вина, услышать которую не было невозможно. — Ты врешь! Ты опять мне врешь! — она отпустила этериаса и руками била по кровати. Волосы перед сном убранные в косу растрепались, верх ночнушки становился мокрым от слез, и горло саднило. Люси не могла успокоиться, тело и разум были под властью эмоций печали, злости и обиды. Но в ее положении ей сил не хватало, и она остановилась, так же резко, как взорвалась, вновь сжала руки в кулаки, и продолжила дрожащим голосом: — Было бы это так, ты бы был рядом со мной и мы вместе проходили через это. Если не ради меня, хотя бы ради детей ты должен был постараться. Но ты бросил нас, бросил одних, будто все твои слова о семье и любви, словно их не существовало никогда прежде. Словно мы тоже там погибли и нас больше не существует… Нацу, я нуждаюсь в тебе, как воздухе. Драгнил опять молчал слишком долго, а затем опять дал слишком короткий ответ. — Ты такая сильная, Люси. — Нет! Нет! Нет! Это не так! Это ложь, ложь, ложь! — она слышала, что его голос мог вот-вот сорваться, наверно, из-за вставших слез. Но она не была уверена. Ее собственные рыдания стали громче и оглушительней, а из глаз потекли слезы в два раз сильнее, почти ослепляя, когда она увидела, как Нацу отвернулся от нее и шел вперед к двери. — Я не могу быть сильной, если тебя нет рядом! Ты нужен, нужен мне! Я не смогу без тебя! — всхлипы перекрывали крик. Спина этериас все удалялась от нее, и она хотела побежать за ним, но не могла встать или подчинить себе свое слабое тело. Потянулась вперед и упала обратно на кровать. Она кричала во все горло, надеясь, что это его остановит, потому что она не могла больше без него. — Нацу, пожалуйста, останься со мной! Пожалуйста, не уходи! Не бросай меня одну!.. Н-Нацу!.. Дверь со скрипом, которого никогда прежде не было, закрылась.***
Не успела Люси проснуться и открыть глаза, сегодняшняя ночь молниеносной пленкой пронеслась в голове. Девушка слегка нахмурилась и капельки слез появились в уголках глаз. Она глубокого вздохнула и почувствовала изнеможение, вместе с истощением. Сейчас внутри нее не было ничего, кроме этого. Не было ни светлых чувств, к которым она пришла за двадцать четыре дня, не было и грусти. Еще один глубокий вдох, она открыла глаза и долго-долго смотрела в потолок. Люси чувствовала полное опустошение. Ничего больше, абсолютно ничего. Лишь когда услышала копошение рядом и заметила розовую макушку, в ней проснулась надежда, пока она не осознала, что спит с ней на одной кровати Шерия. Она смутно помнила, как этериаска прибежала и опять сидела, расположив над ней свои тонкие ручки с голубым восстанавливающим свечением, ведь все ее труды могли пойти насмарку. Люси не огорчилась, не разочаровалась, не разозлилась, она просто равнодушно поняла, что с ней рядом не Нацу. Однако и надежда в ней не затухла. Сейчас, потеряв эмоции, она рассуждала здраво: Нацу не исчезнет, он не ее мать, не Игнил, ему просто нужно время, и она его даст. Эта история не повторится. Люси уже ждала и скучала, скучала и ждала. Она знала, что Драгнил вернется, и приняла это, как свою веру. Вот только, Люси не знала, что ни вечером, ни завтра, ни через неделю Нацу не придет. Не знала, что ей перестанут нравиться розовые волосы Шерии, которая из-за ухудшившегося состояния, не отойдет от нее не на шаг. И уж точно она не знала, что две с половиной недели пройдут в томительном ожидании, пока в дверь поместья не постучат. На входе будет стоять Зереф Спригган с бумагами в руках, и он отдаст их стоящей рядом старой гибриду-кошке, полненькой с пухлыми щечками и милой, уютной улыбкой, которая вызовет у исповедницы растерянность и слабый страх. Люси не знала, что вместо возвращения Нацу, ее ждали слова не от ее этериаса: — Люси, ты больше не можешь здесь жить. Дом Этери — там о тебе позаботятся.