Моя ненавистная любовь

      Количество книг в библиотеке дома Драгнила казалось неисчислимым. Стеллажи тянулись с самого пола до потолка на обоих этажах; размеры самой комнаты были больше, чем Люсин домик в поселении. Хартфилия еще в первый день приезда поставила себе цель прочесть как можно больше, потому что когда она вернется — а вернется ли? — больше нигде не увидит книги авторства демонов, и навряд ли в Синоре и близлежащих землях найдет столь же огромное хранилище историй. Люси читала, читала и еще раз читала. Она проглатывала книги, сменяя на новые через несколько вечеров, если не каждый, и перестала проникаться новыми мирами: ей это было не интересно — она за полтора года жизни испытала кое-что похуже написанного в книгах. Порой ее уже тошнило от букв и слов, однако Люси продолжала ходить в библиотеку, ведь напрягаться физически ей запрещали — это может навредить детям! — ни вязание, ни вышивка ее не занимали.       Прочитав уже не один десяток книг, Хартфилия знала: у главных героев хорошо развита интуиция. Они всегда чувствуют тот самый, особенный день, когда их жизнь изменится раз и навсегда. У исповедниц с чутьем тоже не должно было быть проблем с их частично демонической натурой, по крайней мере так казалось Люси.       Разочарование — вот, что было ее уделом.       В день, когда она в первые погрузилась в сон и осознала, что станет нечестивой — матерью демона, — она не почувствовала ничего. Это был благодатный день рождения новой исповедницы Скарлетт Белсерион. Люси радовалась и смеялась вместе со всеми, ничто не предвещало начало ее персонального падения в бездонную пучину.       Хартфилия никогда ничего не предчувствовала — ни то, что слова мамы «Это легкое задание, Люси, оно займет от силы три дня» окажутся ее последними словами; ни то, что желание прогуляться вечером обернется смертью этериаса, ставшего родным сердцу, и почти выкидышем; ни то, что умереть она могла от рук любимого демона.       Может быть сегодня с утра чутье нашептывало на ухо «Берегись!», и может быть оно перешло на крик, когда Нацу нес ее из библиотеки в спальню после очередного приступа, который не сохранился в памяти, как и предыдущие. Может быть это все было сегодня или даже вчера, однако Люси была глуха — она слышала исключительно паранойю.       Исповедница вздрагивала каждый раз, стоило Нацу с серьезным лицом начать разговор, или войти в комнату или остаться с ней наедине. Она сходила с ума из-за страха — страха, что Драгнил узнает правду. Узнает, что она пыталась убить его мальчика. Контролировать себя и свои слова — вот, что было действенным решением, однако наоборот казалось, что так она выдает себя с головой, а серо-зеленые глаза улавливают все — изучают ее досконально — и вот-вот, сейчас-сейчас, Нацу все поймет, а затем… Люси без дара предвиденья прекрасно осознавала, что будет затем.       Наверняка, позволь она себе сейчас, лежа на мягкой кровати и перелистывая страницы, отпустить и расслабиться хоть на секунду, интуиция раздирала бы ее слух, как младенческий плач: «Бежать! Бежать!». Однако Люси изо дня в день сидела в ожидании кошмара. Ей должно было стать уже легче — Люк полон энергии, как и раньше, и с каждым днем он становится только сильнее, не уступая близнецу в плане здоровья, — но плечи этери сутулились сильнее под невыносимым грузом вины, и с мышц не спадало напряжение, будто она в любой момент была готова сорваться. Вот только, от чего или с чего ее саму интересовало.       Дверь распахнулась со стороны детской, и Люси судорожно вздохнула, чтобы смягчить распухающее давление в груди. Вялым, замедленным шагом Нацу дошел до кровати и сел с краю. Он прикрыл глаза, на лице стала заметна осунутость. У него бы уже пролегли огромнейшие мешки под глазами и цвет кожи потускнел бы на оттенок — что играло бы прекрасным дополнением к сгорбленным плечам и частому зеванию, — и в точности выразило бы крайнюю степень усталости (сама она выглядела, наверно, как оживший труп, жаль, времени посмотреть в зеркало не было и как-то не хотелось). Несмотря на ценность каждой минуты, которую можно посвятить сну, этриеас каждый раз, когда мальчики заспали, оставался с ним наедине. Зачем именно, никто не мог сказать с полной уверенностью. Многие догадывались, что он покрывает мальчиков своим огнем и прислушивается к связи, чтобы уловить любой скачок, любую неровность или запруды в потоке сил: Нацу целый месяц не замечал нарушений в здоровье Люсьена и до сих пор не мог себе это простить. Хартфилия же улавливала в этом нечто иное: она помнила, как ей так же нравилось оставаться одной и погружаться в себя и свои ощущения, потому что чувствовать толчки, сравнимые со взмахом бабочки, и как твои дети двигаются внутри тебя — бесценно, а Нацу упустил достаточно много времени.       И сейчас Драгнил не собирался ложиться в кровать. Он, как глава Великой семьи, был обязан разобраться с проблемами своих подчиненных и лишь в самом конце вспомнить про себя. Теперь он не мог поступать иначе.       Хартифилия осматривала этериаса и раздумывала, как ей сделать правильно. С той ночи — ночи, когда у Люка впервые появились странные шумы в сердце, хриплость и неглубокое дыхание — Люси всячески старалась услужить демону. Теперь она заботилась о детях так же сильно, как и Нацу, хотя при возможности сторонилась их, а любая из просьб Драгнила исполнялась сразу же и беспрекословно, даже если не было сил. Люси делала все это, словно оно могло сгладить — исправить — ее непростительную ошибку.       Глаза закрывались, сознание проваливалось в бессознательность, ладони все еще были слабы и заживали после ожогов, но, как и прошлые вечера, Люси собиралась предложить демону массаж. Нацу наверняка необходимо это после тяжелого дня, да и после не будет подозревать ее в чем-то столь ужасном, как покушение на его дорогого Люка. — Я сегодня отправил письмо одному из приближенных Зерефа, и на всякий случай подобрал еще несколько из своих. С твоими припадками нужно покончить как можно скорее, — голос был беспристрастный и ровный, такой каким Нацу отчитывался о проделанной работе перед подчиненными. Это настолько не было похоже на привычного импульсивного Драгнила, что настораживало.       Затем он неожиданно резко, на выдохе, будто не хотел вовсе говорить, добавил: — Они меня пугают.       Мышцы в животе затянулись во множество крепких узелков, а разившийся холод, намного холоднее чем на землях севера, сцепил их и не остановился на одном месте, расплываясь до кончиков пальцев, которые тут же занемели. Отложив книгу, Люси встала и чуть не упала из-за слабости в ногах. Нельзя было показывать, что что-то не так, поэтому она устояла и прошла к комоду, где стоял графин воды — ей нужно было занять себя чем-то, чтобы не представлять худшее. Нацу должен был увидеть, что с ней все нормально и ее лицо вовсе не побледнело.       Приступы — как же она их возненавидела. Исповедница, имеющая по каким-то причинам совершенную память, не могла вычерпать и секунды того, что происходило. Исключительно благодаря рассказам другим, она знала, что с ней будто кто-то разговаривал, и она отвечала им или говорила замолчать, закрывая руками уши, иногда плакала. Чужие голоса в своей голове Хартфилия слышала лишь раз — сразу после родов, но тогда она списала это на галлюцинацию от усталости и пережитой боли. Все остальные разы кто-то старательно стирал минуты из пленки воспоминаний. Она даже не замечала провалов, пока ей не сообщили о них, но тут скорее действовала сильная загруженность и усталость из-за заботы за мальчиками, в которых пропавшие несколько минут не замечались. И возможно, она бы наплевала на них — происходят они когда она остается наедине с собой и через пару минут падает в обморок, она никому не вредит — однако то, что она болтала, раскрывала свои переживания и страхи, было опасно, особенно теперь, особенно с ее тайной. Она может проболтаться и даже не будет знать об этом.       И судя по отстраненному поведению Нацу и его внимательному взгляду, она уже сказала что-то лишнее. — Просто иногда ты говоришь такие вещи, которые не на шутку меня… волнуют, — продолжил этериас, хотя лучше бы этого не делал.       Лучше бы они пошли спать и завтра опять погрузились в рутину. Нельзя ничего обсуждать, иначе она выдаст свой страх.       Нацу напялил на лицо неловкую улыбку, будто хотел смягчить ситуацию и придать ей легкость, но тревожность была очевидна как никогда. — Я понимаю, что у вас, у людей, отношения к детям отличается от нашего. Я много наслышан про то, что вы можете рожать по пять-семь детей и многие из них умирают в младенчестве, — на этих словах он повел плечами и сморщил лицо, такое не укладывалось в его голове. — А у человеческих самцов и вовсе нет никого родительского инстинкта. И я понимаю, что тебе тяжело. То, что ты пережила во время второго периода, да и вообще за время всей беременности — не знаю, смогла ли даже этериаска перенести такое, так что я тебя не виню за равнодушие к мальчикам. Но слышать от тебя, как ты чуть не задушила Люка…       Стакан разбился в дребезги, шлепок воды сделал его падение громче и звучней. Дрожали не только пальцы Люси, не только подгибающиеся колени, дрожало ее тело, сердце и сама душа.       Она проболталась! Проболталась! Проболталась!       Конец был так же близок, как и морда велнуса перед ее лицом в день смерти Игнила. — У меня была такая же реакция, — через секунды хрупкого, как фарфор, молчания с трудом, будто заставив себя, произнес Драгнил. — Я хорошо тебя понимаю, мне в последнее время так хочется задушить кого-то из слуг, хотя с детьми… Это ведь всего лишь мысли, секундные мысли из-за злости и усталости. Они быстро исчезают. Ты же просто высказалась, ты бы никогда этого не сделала? Так ведь, Люси?       «Да! Да! Да!», мозг подавал сигналы и в горле комом застыли слова. Именно это она должна сказать — она просто устала, а крики мальчиков очень нервируют, Нацу полностью прав, она так прекрасно ее понимает, ей так повезло с ним. Вот, вот, что она должна была ему доказывать, приговаривая, как он может задавать такие ужасные вопросы, как он смеет усомниться в ней? Кивать головой и потом припоминать об этом, чтобы Нацу просил у нее прощение и шептал ей слова любви и как он рад, что ему досталась такая этери. Скажет что-нибудь из этого, и их нормальная жизнь нормальных новоиспеченных родителей продолжится.              Но с губ слетело совершенно иное: — Прости!.. — голос охрип, не был ее. Ноги подкосились и неудачный шаг оставил царапину на стопе, но это не волновало, это было совершенно не важно.       Она должна была донести ему все свое сожаление и боль от осознания сделанного, потому что как бы ее не выводили из себя мальчики — она вынашивала их четырнадцать с половиной месяцев, она потратила на них столько сил, она сходила с ума из-за них. Хотя бы по этому она не могла так легко оборвать их жизнь, что уж говорить про привязанность и банальную жалость к этим невинным детям, которым досталась отвратительная мать.       Как бы часто она себе не повторяла, между ней и мальчиками все еще была связь матери и детей. — Я не хотела, Нацу! Подушка оказалась в моих руках, и потом… потом… Нацу!.. — Что ты сделала с моим Люком? — жар этериаса опалил кожу.       Дрожь стала крупней, и чудо, как она все еще не упала. Она смотрела на свои ноги, на воду и кровь расплывающихся по каменному полу. Лучше это, чем увидеть его глаза, увидеть как Нацу ее снова ненавидит, иначе зачем? Зачем она все это терпела? — Я-я-я не осознавала, что делала! Я не понимала ничего! Люк твой — твой! — ребенок, он частичка тебя, и я бы никогда, никогда не сделала больно ему — никогда бы не сделала больно тебе! Прости! Прости! Прости!       Крики мольбы оборвались и падение на колени было остановлено. Пальцы превратившиеся в когти, черные, раскаленные внутренним огнем, сцепились на шее. Этериас не желал ее больше слушать, он поднял ее над полом и вдавливал в стену, то ли намереваясь задушить, то ли сжечь ее горло и дыхательные пути, то ли сломать шею и расплескать кровь и мозги по стене, украшенной гобеленном с изображением битвы — кровь там будет как раз. — Ты же знаешь, как я люблю тебя, Нацу, — на последнем издыхании вырвалось у Хартфилии перед тем, как с каждой новой секундой перестать вдыхать, почувствовать расплавляющие метал жжение в шее и сдерживать крик.       Из-за слез все расплывалось перед глазами, но одно этери видела четко — серо-зеленые глаза переполненные обжигающим гневом и разочарованием, душащими не слабее лап демона. Люси боялась огорчения в глазах своих сестер, но и не подозревала, как оно может смять, превратить в пепел ее сердце в глазах демона, принимавшего ее такой какая она есть — подарившей ей себя настоящую.       Она зашла слишком глубоко в сад его души — он позволил ей стать частью его семьи, того самого, — укрытого проросшим чертополохом-сорняком*, который он так грозно и до изнеможения защищал. И что она дала ему взамен? Навела там порядок и подарила новые цветы, маленького Люсиана и Люсьена, сделала его счастливым, чтобы потом все жестоко разрыть и разрушить. Чтобы дать в полной мере почувствовать всю разъедающую боль предательства.       Люси не боролась. Она должна была вырываться, цепляться за его руки, несмотря на их накаленную поверхность, и молить, молить, молить о прощении. Ничего не было. Она тряпичной куклой висела в его руках и слушала рычание, смотрела на родное, покрасневшее с проступившими венами от бушующей ярости, лицо. Оно было такое гневное и пугающие, каким не было в тренировочном зале и в кабинете Нацу, где он раскрыл правду — таким его видели, наверно, только велнусы, убившие дядю.       Сопротивления не было. Грудь сковало стальной цепью до нестерпимой боли, давление в легких нарастало, будто могли взорваться. Она пыталась проглотить крупицы воздуха, но делала это скорее инстинктивно, чем по собственному желанию. Ради кого ей продолжать жизнь — Нацу прогонит и не даст и пальцем притронуться к мальчикам, сестры навряд ли смогут принять нечестивую, что подарила жизнь двум новым этериасам и отвергла священный кодекс, полюбив врага? Зачем бороться за жизнь, где она никому не нужна и никем не любима?       Пальцы немели, жар в шее стал столь сильным, что больше не ощущался, кроме запаха горящей кожи, и любое осязание мира исчезало, как и растекающийся в крови кислород. Стук сердца, бешеный, но быстро становящийся медленным и застывающим на слишком долго, перекрывал другие звуки. А ей так хотелось услышать, как Нацу еще раз скажет ее имя. Хотя смеет ли он о чем-то просить после сделанного?       Хартфилия игнорировала боль в затылке, от которой хотелось морщиться. Она сквозь поступающую со всех сторон темноту смотрела в любимые глаза, на которых вместе с ненавистью проступили слезы. Жаль, что она не может прикоснуться к нему и сама стереть их.       Люси не билась за жизнь. Это достойная плата за горе Нацу и попытку задушить его Люка — все равноценно. Ей некого винить, кроме себя.       В сознании кружились единственная мысль: она заслужила это.       А затем темнота окружила и поглотила ее полностью.

***

      Тело безвольно упало на пол, где все еще были осколки стакана, оцарапавшие девушку и окрасившие белую ночнушку алыми пятнами. На лице Драгнила отпечаталась ярость, не разглаживаемая и непроницаемая. Плечи поднимались высоко верх-вниз от тяжелого дыхания, испарина выступила на коже, но не задержалась там надолго, быстро испаряясь, как и слезы.       Обличие этериаса не остановилось на когтях и лапах, черный покров с жилками протекающего пламени-лавы распространялось. Оно было готово захватить демона, чтобы он забыл обо всем, отключил разум и отдался инстинктам — стал диким, как когда-то в лесах, где забывалась вся горесть и мука.       Рот наполнился слюной — запах человеческой плоти и крови был притягателен и сладок. Он узнал об этом еще в ту ночь, оскверненную его похотью и желанием проучить зазнавшуюся исповедницу. Неотчетливо вкус крови заиграл на языке, дразня сильнее и уговаривая.       Нацу невольно облизал сухие губы. Демон внутри был голоден и желал полноценной расправы. Чтобы от этери — омерзительной этери, посмевшей покуситься на его сына — не осталось и следа существования. Гнев говорил принять истинный облик демона, которого так ужасались людишки.       Красные глаза сверлили исповедницу, очерчивали изгибы, выискивали раны и останавливались на шее, прожженной до мяса.       Шрам на шее закололо тысячью маленьких иголочек. Нацу прикрыл глаза и тряхнул головой. В горле застрял крик невыносимого отчаянья.